Мелькание бессмысленных для нас лиц и звуков, серый свет коридора – всё это окружало, но не касалось нас. Кружилось вокруг нас, как медленная чужая Вселенная. Мы были как в коконе. Два чудака, два мечтателя и читателя, два любителя подробностей, знавшие мир по книгам. Я даже не знал, правду ли он говорит или пересказывает мне какую-нибудь историю, вычитанную им в замысловатой французской книжке. Какая разница?

– В скором времени, – сказал он, улыбаясь своей приятной, мягкой, всегдашней улыбкой, – я получил квартиру в «советском доме». Трёхкомнатный роскошный апартамент с балконом и огромной ванной. Пол, как положено, кафельный, он приятно холодит ноги, даже зимой в Лаосе плюс пятнадцать, а потолок из красного дерева. Дело в том, что в Лаосе все лавки, сараи и виллы строят из красного дерева, – сказал он, заметив мой недоумённый взгляд. – Последний бедняк, хозяин развалюхи на окраине Вьентьяна – обладатель штабелей красного дерева, а оно, между прочим, стоит на мировом рынке тысячу долларов за кубометр… Ничего, что я отвлекаюсь на детали? Выходит вроде бы история без сюжета, из одних деталей… Он засмеялся и в воздухе рядом со своей головой нарисовал маленькой рукой витую замысловатую траекторию.

Я пылко заверил его, что он имеет дело с ценителем деталей, что деталей в любом рассказе мне всегда как раз хочется узнать как можно больше… что касается сюжета и психологии, то на эти реликты классической художественной литературы он может не обращать внимания. Я уже давно заметил, что всё, изображенное в классической литературе, не имеет никакого отношения к моей жизни, в которой нет сюжета и почти нет психологии…

– Очень хорошо, – он улыбнулся в свою аккуратную русую с рыжиной бородку, не в силах скрыть удовольствие от моих речей. – Я полностью разделяю ваши взгляды.

Мы обменялись рукопожатиями. Он продолжал.

– Кстати, ещё о Лаосе… Лет за десять до того, как я приехал в Лаос, эта страна была тылом американцев, воевавших во Вьетнаме. Сюда, во Вьентьян, они приезжали на отдых. Они называли Лаос «рай, обнесённый колючей проволокой». Здесь они находили выпивку и проституток, но здесь никогда не было громкого и буйного разврата. Да, янки ехали сюда за приключениями, но это были особые приключения. Лаосские девушки очень красивы, горды и церемонны. Страстная, самоуглублённая любовь отвечает духу этой страны…

Вот мы и добрались до любви. Во Вьентьян на практику приехали две студентки института стран Азии и Африки, девушки Ира и Оля. Само собой, я сразу взял с ними тон ветерана Лаоса, с усмешкой говорящего о змеях, ящерицах и антиправительственных повстанцах патиканах. Одна из девушек, Оля, стоило мне начать говорить, прямо-таки смотрела мне в рот.

Понимаете, я действительно был король. В двадцать три года жил плейбоем в Лаосе, имел собственную квартиру, старинный дуэльный пистолет, деньги, неограниченный досуг. Философствовал, размышляя о сходстве человека с овощами. О-ччень орригинальный человек!, – с нескрываемым сарказмом произнёс он.

Эта Оля была высокая блондинка в больших очках с выпуклыми розоватыми стёклами. Всегда носила брюки. Я никогда в жизни ни до, ни после этого не встречал человека, который бы с таким истовым, подобострастным интересом слушал мои рассуждения. Поначалу её внимание польстило моему самолюбию. Но потом я почувствовал, что что-то тут не так. В её присутствии я испытывал дискомфорт. Я видел, что она старается быть поближе ко мне в прямом, физическом смысле этого слова – садилась рядом со мной на диван, когда мы вечером собиралась у меня пить пиво, шагала со мной рядом, в неестественной близости, когда мы все вместе выбиралась на прогулку по Вьентьяну. Старалась на ходу коснуться меня бедром, задеть рукой. И не то чтобы она мне не нравилась. Я был в том возрасте и состоянии, когда нравятся все женщины без исключения, но уж больно навязчив был прессинг, больно настойчиво она предлагала себя… Меня, с моими высокими умственными понятиями, заклинило.

Наверное, если бы я был тогда попроще и поциничнее, я бы понял, что лучшим выходом – и вполне милосердным – было бы уступить ей и тем дать ей покой. Она ведь тоже ехала в Лаос за приключением. Но я упёрся. Всё в ней, в этой симпатичной молодой женщине, стало мне неприятно, антипатично: хищные красные ногти, вихляющая походка, переливающийся на каждом шагу в тугих джинсах зад, голос, исполненный эротической патоки… Всё это было так нарочито, всё это так претило моему вкусу… Я так страдал!

Вторая девушка, Ире, была невысока ростом, фигура скорее мальчишеская – широкие плечи, узкие бёдра. Бледное лицо, усыпанное лимонными веснушками, серые глаза. Как-то раз, столкнувшись с ней во дворе дома, я, сам того не собираясь делать, пригласил её прогуляться по городу, пригласил тоном знатока и ветерана, оказывающего любезность новичку. «Сегодня Праздник Ракет… Я проведу вас по самым интересным местам… На Меконге есть чудесные виды». Вечером мы, болтая, медленным шагом вышли в город. Об этой прогулке я вам, пожалуй, расскажу поподробнее – не потому, что она сильно отличалась от других наших прогулок, а просто для того, чтобы вы поняли характер наших отношений. Ну, это были не совсем обычные отношения. Мы философствовали.

В тот вечер мы вышли в город, и тихая девочка поглядела на меня прозрачными серыми глазами так, как будто мерзости мира не существует. «Так куда же мы пойдём? – На Меконг. Смотреть мотогонки. Видели когда-нибудь мотогонки? – Мотогонки..? Неет…» Она сама взяла меня за руку. Её рука в моей была прохладной, гладкой, со слабыми нежными пальцами, и я, держа эту маленькую полудетскую руку с тонкой, хрупкой кистью, вдруг понял, что это существо абсолютно доверяет мне. Верит в то, что не могу причинить ей вреда. Она пошла бы со мной так же спокойно, если бы я сказала, что мы идём не на мотогонки, а в бордель. От волнения у меня засосало под ложечкой.

Лаосцы устраивают мотоциклетные гонки на обнажившемся дне своей великой реки. Мы нашли пустую беседку. Сидя в беседке над рекой, положив руки на перила и оперев о них подбородки, смотрели на фигурки мотокентавров. Они срывались с места и неслись, обгоняя друг друга. Истовый рёв моторов висел в воздухе. В паузах между заездами был слышен звон гитар. Невидимые в зелени, в беседках сидели влюблённые пары и пели старинные песни. В голосах поющих грусть. День всё длился – долгий лаосский день. Вдруг день погас. Нервная дрожь пробила меня. И тут же по всему небосводу высыпали звёзды. В темноте еле слышно шелестел Меконг. На том берегу, за деревьями, в Таиланде зажглись неоновые фонари. Секунда глубокой, полной тишины – и глухой рёв прошёл по земле под нашими ногами, и в небо, оставляя за собой оранжевые расплывающиеся хвосты, помчались сотни ракет. Они вихляли, срывались, обгоняли друг друга. Добежав до высшей точки высоко на небосводе, над нашими закинутыми головами, ракеты взрывались, раскидывали красные искры и потом медленно и лениво опадали в реку струями тяжёлого багрового огня… И мы, держась за руки, долго смотрели на это.

Во мне зрела безумная идея бросить всё и остаться здесь. В самом воздухе этого города, этой маленькой страны разлит покой, и самоуглубление написано на лицах прохожих… Но в тот раз я ей ничего не сказал.

В другой раз вечером мы просто долго гуляли по пляжу Меконга. Навстречу нам шли два пожилых человека, он и она, супружеская пара, французы. Он был высокий, худой, седовласый, в очках с толстыми стёклами, похожий на Дон Кихота. Знаете, у близоруких людей почему-то всегда очень добрые глаза. Я уже встречался с ним на рынке по утрам, и мы здоровались. Не знаю, что его приводило на рынок. Вряд ли он был бескорыстный любитель утреннего супа, вроде меня; скорее, он делал какие-то не вполне законные дела с наркотиками или с оружием, в компании с одноруким австралийцем… Его жена была тоже высока ростом, крашеная блондинка с красивым холёным лицом, с серо-зелёными глазами, знаете, такой провинциальный вариант Катрин Денёв… Я знал, что у них магазинчик в городе. Да, конечно, они торговали какой-нибудь мутью, немецкими наборами вилок из нержавейки или японскими телевизорами, собранными на Тайване – но я был уверен, что их удерживает здесь не коммерция, а что-то другое. Они остались в Лаосе, после того как французы ушли. Остались навсегда. Глядя в их спокойные лица, я испытывал чувство глубокого и радостного почтения к их мужеству. Кивок, которым меня одарил пожилой француз, как удар меча по плечу, возводил меня в ранг сторожила. Я помню, сказал Ире:

– Живут тут уже лет тридцать, на окраине мира… Что-то приятное в них есть, да?

– Да, очень… Как вы думаете, если мы будем каждый вечер с ними здороваться, они пригласят нас в гости?, – сказала она вдруг с каким-то детским, удивившим меня любопытством.

– Раньше у вас кончится практика… Вы могли бы здесь жить?

– Как это?

– Ну, остаться здесь. Жить здесь. Навсегда остаться.

– А чем зарабатывать?, – деловито спросила она, сразу переводя разговор из плоскости аморфных мечтаний, которые так свойственны мне, в плоскость практическую, которая всегда меня пугала. Но у меня уже были планы.

– Я бы торговал антиквариатом. Знаете, оказывается, я всю жизнь мечтал иметь антикварную лавку на Меконге. Я это недавно понял. Может такое быть?, – спросил я этого усыпанного веснушками ребёнка, ища у него опору в сомнениях.

– Может! – сказала она щедро.

– Но почему же я тогда родился в Москве? Зачем? Отчего не здесь?, – посыпались из меня вопросы. Десятки вопросов. Я никогда ничего не знал о себе.

– А вы не волнуйтесь! – успокоил меня воробушек. – Мне кажется, это всё просто. Нас слишком много, за всеми не уследишь. Да, Он не может же уследить за каждым зёрнышком, какое куда упадёт.., – сказала она убеждённо. – Он нас высевает, а мы мигрируем.., – нарочито-детским, наивным языком объясняла она. – Не бойтесь, в этом греха нет, это придумали люди, ну не может же Он в самом деле всерьёз следить за тем, кто куда подался…

Я никогда раньше не говорил с ней на такие темы, не рассказывал о голосе, произнёсшем Овощ Господа Бога, и меня поразило совпадение терминологии.

– Так что? Вы думаете…

Я был слаб и ничтожен, как тряпка.

Она задумалась. Потом сказала разумно:

– Мы не можем остаться здесь. Нас выдадут. Вот если бы мы бежали в Таиланд… А какой у нас был бы магазинчик?, – тут же спросила она с таким живым интересом, как будто покупка его уже стояла в повестке дня. – Я бы хотела торговать цветами. Слушайте, а как это делается?

Мне стало не по себе. Стало страшно. Напоминаю, я был мальчик из хорошей, начальственной семьи, где такие разговоры даже вести боялись. А я почувствовал, что разговор вдруг соскользнул на опасные рельсы с уклоном… И если сделать одно неосторожное движение, то можно полететь, наращивая ход, так, что уже не остановишься… И весь хлам о будущем, о карьере, о родителях, о жене в Москве задребезжал у меня в голосе… Я посмотрел на неё, на её тонкий спокойный профиль, на нос, усыпанный веснушками. Что таится за гладким лбом с двумя завитками по бокам? Кто она? Провокатор из ГБ, вылавливающий склонных к побегу сотрудников советских колоний, наивная девушка-студентка, искушённая шлюха? Что я должен делать? Хватать её в объятия, признаваться в любви, тащить её немедленно в постель, переспать с ней и бросить, бежать с ней в Таиланд и связать с ней всю мою жизнь? Я не знал, понимаете, и спросить было некого!

Вот так. Я не мог отличить невинность от искушённости, провокацию от единственного в жизни шанса. Понимаете, я прочёл к тому времени уйму книг, сотни три романов самых лучших писателей, весь психоанализ, Фрейда, Юнга, но стоило мне столкнуться с самой обыкновенной девушкой, к тому же младше меня, как я ощутил полное бессилие понять, что она на самом деле думает.

К тому же она очень нравилась мне. Бессмысленно описывать чем. Просто нравилась. Это не придавало стройности моим мыслям.

– Переправиться просто, – сказал я, по инерции продолжая играть роль короля. – Вот этот парень мог бы помочь нам переправиться, – я кивнул на дальний берег Меконга, на невидимое шоссе и на две вереницы фонарей. И засмеялся весёлым фальшивым смехом, готовя себе алиби, доказывая ей на всякий случай, что всё это у нас с ней такая игра, шутка. Понимаете, я подстраховывался. Вот если бы я не подстраховывался, если бы я играл честно, как она, то я бы выиграл, но дело в том, что меня с детства учили – осторожности…

Пограничник из своей будочки провожал нас взглядом. Я понимал его мысли без слов, как это бывает между соотечественниками, живущими в одной жизни. Он торчал в своей будочке якобы для того, чтобы воспрепятствовать контрабанде из Таиланда. Но по ночам он помогал выгружать ящики из лодки и получал за это небольшую прибавку к своему небольшому жалованию. Переправиться в Таиланд было действительно пустяшным делом.

Да, я шутил, валял дурака. Я прятался в иронии, в ёрничестве и очень мерзко чувствовал себя. Мы медленно шли по берегу. Вот если бы она тогда сказала бы мне: «Давай убежим!» – бежал бы я? Способен ли я был бежать с девушкой, которую любил, на другой берег Меконга, в другую, необыкновенную жизнь, в удивительные места, к храмам и джунглям, способен ли был прожить жизнь в Таиланде, торгуя антиквариатом? Возможно, если бы она сказала: «Давай!», я бы согласился; я бы рывком вырвал себя из моей всегдашней иронической болтовни, от которой меня тошнит, я бы… если бы… ничего невозможного в этом не было… не очень-то широкая река… вот тогда я перешёл бы в компанию героев и авантюристов, жизнь которых наполнена самыми невероятными приключениями!, – сказал он с усмешкой. – Но ничего этого, как вы понимаете, не случилось. Я испугался. И я знаю, что она поняла, что я испугался.

Возникла пауза. Снова на лицо его наползла тень.

– А ведь всё могло повернуться так, что Флеминг с меня написал бы свой очередной роман, – сказал он, как всегда, с иронией, но лицо его скривилось в тоскливой гримасе. – О Господи, если б вы знали, как мне не хватает всего этого, как я иногда тоскую по утерянному Лаосу! Ну ладно, эти детали мы пропустим, – сухо прервал он сам себя. – Продолжаю. Хотя что же тут продолжать?

Вы знаете, я никогда в жизни не встречал таких женщин, – вдруг сказал он с необычной для него горячностью и сделал лёгкий жест рукой, как будто отбрасывал что-то внешней стороной кисти. – Никогда. Я хочу, чтобы вы это поняли. Никогда. Она была другая. Эти веснушки, эти широкие плечи… Знаете, в ней был покой, от природы данный покой, который и есть гармония. Она, конечно, не была никаким агентом КГБ, это меня научили во всех видеть агентов КГБ… В ней не было той суеты, которой так много во мне и которую я пытаюсь смирить философией. А она была мудра без философии. Ребёнок. Мне было с ней легко. После наших прогулок мы возвращались домой и до трёх часов ночи сидели у меня на балконе. Ну, не хочется заканчивать так печально, на ноте собственного ничтожества. Вы понимаете, она восприняла этот разговор всерьёз, она была готова и на ночной побег, и на магазинчик в Таиланде, и на то, чтобы провести всю свою жизнь со мной… и поняла, что я боюсь. Когда поняла, всё как-то умерло между нами, сдуло, как проколотый воздушный шарик.

Вы понимаете, люди рождаются для разного, и чаще всего не для того, для чего их воспитывают семья и школа. Она была рождена быть весёлой без причины, радостно-удивлённой по любому поводу. Давайте, я ещё расскажу вам о ней. Как все члены советской колонии в Лаосе, она скупала часы. Их собирали в тесных дощатых цехах Гонконга, на берегу грязного моря, и всеми возможными и невозможными путями развозили по Азии. Советские вывозили часы в Союз, там перепродавали. И мне, и ей это было противно. И всё-таки мы тоже покупали часы. Однажды, придя с рынка, мы вместе с ней ходили на рынок, она уселась на диван и, глядя на своё тонкое запястье, украшенное тремя разноцветными циферблатами, показывавшими три разных времени, выдала фразу, искупавшую позор нашей мелкой корысти: «Часы как кошка, гуляющая сама по себе. Сами пьют, сами мяучат, сами спят и сами идут, куда хотят…»

Да, она был философ-ребёнок, и иногда я умирал со смеха, видя, какое обиженное недоумение выражается на её бледном веснушчатом лице московского подростка. Однажды на рынке мы остановились у витрины лавки, в которой не было ничего, кроме корня в проволочной шапке. Корень покоился на бархатной подушке. Хозяин лавки стоял в двери и глядел на нас.

– Что это?, – спросила Ира, оборачиваясь к лаосцу. Лаосец был в голубой шелковой рубашке навыпуск, с широкими рукавами, в так называемой «фомвихановке». У него было гладкое коричневое лицо человека, которому может быть тридцать, а может быть семьдесят.

– А ничего, – ответил лаосец.

– А зачем это?

– А низачем.

– А сколько это стоит?, – продолжала допытываться она и даже наморщила лобик и напряжённо посмотрела на меня, ища помощи.

– А сто долларов, – сказал лаосец с той сухостью, которая намекала на то, что и удивление на лице, и настойчивые расспросы неприличны, когда речь идёт о столь самоочевидном предмете, как корень в проволочной шапке…

Вот так. Как мы с ней потом смеялись, вспоминая этот диалог! Вы понимаете?

Я кивнул.

– Кусочки. Камешки. Детальки без сюжета, – сказал он. – Сюжет в жизни, понимаете ли, даруется только героям, а нам, овощам, остаётся только гадать, когда нас, знаете, срежут под корень, соберут с грядки. Вообщем, я оказался недостоин своей свободы, упустил шанс. Проворонил!

Мы рассмеялись оба, сдержанно, как знатоки и ценители.

– Вот так. Второй час, – сказал он, взглянув на часы. – Вот и скоротали время до обеда.

Теперь мы сидели с ним напротив друг друга за столиком в буфете. В этот учрежденческий буфет сходился обедать высший свет тех полутора десятков контор, что были расположены в здании. Кто попроще ходил в столовую. Высший свет в основном состоял из дам, и все они были полными, как на подбор. Они входили в буфет, покачиваясь на высоких каблуках, громко разговаривая, по-хозяйски оглядывая прилавок. Их трапезы были обильны, хотя они беспрерывно говорили о диетах и калориях. Они уставляли столы перед собой тарелками с салатами, с сосисками, с яичницами, стаканами сока, чашечками кофе, блюдцами, на которых пышно громоздились ром-бабы… Плотный, жужжащий рой голосов висел в маленьком буфете.

Мы говорили вполголоса, как заговорщики. Перед ним стояла тарелка с двумя сосисками и зелёным горошком, передо мной чашка кофе. В обыденности этих сосисок и вечного зелёного горошка из консервной банки было что-то ужасное. Даже трагическое. Но это была моя мысль, он её, судя по аппетиту, с которым ел сосиску, не разделял. Он сладострастно намазал сосиску горчицей – в обилии горчицы, пожалуй, тонкий психолог мог бы угадать страсть к острым приключениям или тягу к самоубийству… Он продолжал, снова вернувшись к своему всегдашнему состоянию равнодушия и спокойной иронии:

– Девушки уехали, обе, практика у них кончилась, и я ощутил такую, знаете, пус-то-ту… Лицо его болезненно скривилось. – Пус-то-ту-у-у… И тут меня вызвал к себе консул.