Её дыхание не изменилось. Оно всё так же оставалось размеренным, будто происходящее не имело для неё никакого значения. Как если бы она знала, что этот момент наступит. Как если бы давно ждала его.

Пятаков застыл, внезапно осознав, что не может дышать так же свободно, как мгновение назад. Её пальцы продолжали двигаться по его телу, но теперь каждое прикосновение казалось не просто касанием женщины, а чем—то иным. Будто его касались вовсе не пальцы, а холодные, вытянутые щупальца чего—то, чему не место в этом мире.

Он моргнул, пытаясь удержать реальность, но в следующий миг его сердце сжалось. Пальцы внезапно стали длиннее. Происходящее не было мгновенным превращением, не было резким изменением – просто он вдруг осознал, что её руки выглядят иначе. Чуть более вытянутыми. Чуть более чужими. Как будто их форма могла меняться, подстраиваясь под момент, под движения. Будто они искали что—то, пробуя его кожу, исследуя, изучая, запоминая.

Он опустил взгляд – и вдруг увидел, как что—то проступает сквозь её запястье. Полупрозрачная плёнка, под которой, подобно тонким живым нитям, двигалось нечто пульсирующее, живое. Они меняли форму, будто впитывая информацию, изменяясь, реагируя. В его разуме пронёсся ужас – он не мог этого видеть, не мог этого осознавать, потому что такое не ДОЛЖНО, не могло существовать. Но оно было здесь. Оно было частью неё.

Девушка улыбнулась шире, и теперь это уже не была улыбка человека.

Пятаков пытался осознать происходящее, но разум словно вяз в липкой трясине. Его тело ещё ощущало тепло её кожи, лихорадочный ритм движений, но теперь всё это казалось смазанным, словно он наблюдал за сценой сквозь мутное стекло. Её силуэт дрожал в воздухе, становился неустойчивым, как пламя свечи в затхлом пространстве, где не было ветра, но ощущался сквозняк.

Мир вокруг терял чёткость, черты расплывались, будто кто—то растворял их в ночи, перемешивая реальность с чем—то более древним, неведомым, ползущим из глубин, которым не должно было быть места в этом мире.

Его мышцы напряглись в попытке подняться, но тело не слушалось. Оно будто окаменело, погружаясь в оцепенение, похожее на тот момент между сном и пробуждением, когда осознание возвращается, но движения остаются невозможными. В висках гулко отдавалось биение сердца, но даже этот звук начинал казаться чужим, как если бы он уже не принадлежал его телу.

Она продолжала двигаться, и её лицо застыло в странном выражении – не столько наслаждения, сколько первобытной жадности. Губы приоткрыты, но дыхание не слышно. Её глаза – две чёрные бездны, в которых невозможно было различить хоть какую—то жизнь. Только пустота, зовущая, затягивающая, жадно поглощающая всё, что осмеливалось заглянуть в неё.

Воздух в комнате сгустился, стал вязким, тягучим, будто он был не частью этого мира, а чем—то чужеродным, вытесненным из другой реальности. Дыхание утяжелилось, стало влажным, словно лёгкие Пятакова заполнялись плотной, горячей дымкой, мешающей сделать хоть один нормальный вдох. Пространство вокруг начинало искажаться, плавиться, теряя привычную форму. Границы предметов размывались, как если бы всё происходящее находилось под толщей воды, под мерцающей гладью, скрывающей под собой неведомую бездну.

Тонкий звон пронзил воздух, срезая тишину, проникая в самое нутро, протыкая его мозг острым жалом. Это не был звук, который можно услышать ушами – он был внутри, там, где не должно было быть ничего, кроме мыслей. Но мысли исчезали, уступая место только одному – осознанию, что он больше не принадлежит себе.

Он снова попытался двинуться, но тело лишь дрогнуло, будто к нему были привязаны тысячи тончайших нитей, удерживающих его в этом моменте, в пространстве, которое переставало быть реальным.

И тогда он почувствовал, как его тянет вниз.

Сначала это было лёгкое ощущение, как когда ступаешь на рыхлый песок у кромки воды, и земля под ногами медленно уходит, увлекая вглубь. Но это наваждение быстро переросло в нечто иное. Впечатление, что под ним больше нет твёрдой опоры, что он завис в пространстве, где не существует силы тяжести, но есть что—то иное – невидимое, но неотвратимое. Оно не просто увлекало его за собой – оно выдирало его из этого мира, вытягивало, словно нить из ткани, оставляя за собой лишь зияющую дыру.

Его взгляд метнулся вверх, и он увидел её. Проститутку, которая больше не была проституткой. Существо, сидевшее на нём, уже не напоминало человека – его очертания искажались, то растягиваясь, то становясь прозрачными, будто это тело состояло из сотен слоёв, наложенных друг на друга. Она наклонилась ближе, и её губы прошептали что—то, но звуки были неразличимы, словно голос шёл из другого измерения, неспособного соединиться с этим.

И тут Пятаков понял, что уже не чувствует собственного тела.

Не чувствует рук, ног, не ощущает поверхности под собой. Он был в точке, где реальность исчезала, стиралась, уступая место абсолютному ничто. Звук в комнате стих, стал приглушённым, как если бы его уши заложило во время погружения в глубокую воду. Но это не было водой. Это было чем—то, для чего у него не было названия.

Тогда он исчез. Растворился в воздухе, как будто его выдернули из этого мира.

Комната наполнилась вязкой тишиной. Плотной, почти ощутимой, словно воздух здесь потерял привычную лёгкость, сделавшись густым, насыщенным остаточным теплом исчезнувшего тела. Лишь медленное дыхание женщины нарушало этот застывший момент, но даже оно звучало приглушённо, будто через невидимую пелену.

Она медленно приподнялась: движения её были безупречно плавными, точно выверенными, без малейшей суеты. Ни следа напряжения, ни намёка на смятение. Её руки спокойно скользнули вдоль бёдер, затем вверх, по линии груди, словно проверяя, не осталось ли на коже отпечатков его прикосновений. Она провела ладонью по животу, будто ощущая что—то ещё, но уже не на физическом уровне, а глубже, внутри себя. Лёгкое напряжение уголков губ выдавало не то удовлетворение, не то осознание завершённого ритуала.

Её спокойный и бесстрастный взгляд скользнул по постели. Простыни ещё хранили едва заметные следы их движения, слабые впадины на ткани напоминали о присутствии мужчины, которого больше не существовало в этом пространстве. Здесь не осталось даже его запаха. Всё, что касалось его сущности, было стерто, унесено туда, куда человеческий разум не способен заглянуть.

Не торопясь, она спустила ноги на пол, ощущая прохладу деревянных досок, затем поднялась и сделала несколько шагов к зеркалу. Её отражение было таким же, каким оно было прежде, но на какой—то миг ей показалось, что оно наблюдает за ней чуть внимательнее, чем следовало бы. Губы снова тронула лёгкая полуулыбка, тень эмоции, которая тут же растворилась, не оставив за собой ничего, кроме лёгкого намёка на самоё себя.

Она провела пальцами по волосам, расправляя пряди, поправляя лёгкий беспорядок, оставшийся после произошедшего. Каждое движение было точным, продуманным, но в них не было человеческой суеты – лишь методичность существа, привыкшего следить за формой, которая должна сохранять безупречность. Затем, слегка откинувшись назад, она вытянула руки вдоль тела, наслаждаясь тишиной, этой звенящей пустотой, что заполнила собой весь номер.

Обернувшись, она ещё раз посмотрела на место, где только что находился Пятаков. В этом взгляде не было тоски, не было сожаления, не было даже любопытства. Только мгновение остановленного времени, когда мир, казалось, не двигался и не дышал, а замер, ожидая её следующего действия.

Накинув халат, она завязала пояс, плавно пригладив лёгкую ткань по бокам, и сделала шаг к двери, не оборачиваясь и не задерживаясь. Всё уже случилось. Всё уже осталось позади.

Она вышла из комнаты так, словно ничего не произошло.

Обычная проститутка, работавшая здесь уже не первый год, сидела за узким односторонним стеклом, встроенным в стену, наблюдая за происходящим. Это окно предназначалось для контроля и наблюдения, но ей редко выпадала возможность видеть нечто действительно пугающее. Она лениво проводила пальцами по поверхности маленького столика, не ожидая ничего необычного. До этого момента всё шло как и прежде: та же атмосфера, тот же ритм ночи, когда тела сплетаются в тени, а за стеклом остаются лишь те, кто здесь для наблюдения, кто не участвует, а лишь смотрит. Она давно привыкла к этому, давно знала, что не все сцены одинаково чувственны или безобидны, но сейчас что—то с самого начала казалось ей неправильным.

Внимание её привлекли едва уловимые странности. Мгновения, которые должны были скользить привычно, но вдруг оказывались натянутыми, будто ткань пространства искривилась. Пятаков двигался так, как двигались все – неторопливо, расслабленно, с той уверенностью человека, который знает, что может взять, что хочет, но вдруг что—то изменилось. Пространство в номере стало иным. Не сразу, не резко, а будто бы незаметно, между взглядами, между морганиями.

Её глаза остановились на коллеге. Что—то в её движениях… едва ощутимо, но разительно отличалось от привычного. Неуловимое ощущение, что её тело подчиняется не совсем тем же законам, что и остальной мир. Она двигалась с прежней уверенностью, но теперь в этом было нечто неправильное. Тень улыбки на её лице… нет, не улыбки. Улыбка – это нечто человеческое, а то, что застыло на её губах, было пустым жестом, пародией на выражение эмоций.

Проститутка за стеклом подалась вперёд, едва слышно вдохнув. Она не сразу поняла, что именно её так пугает, но всё внутри уже сжималось в тугой, ледяной ком.

А затем это случилось.

Она не видела самого исчезновения. Видела только то, что происходило сразу после. Постель ещё сохраняла отпечаток его тела, но его самого уже не было. Как если бы он растворился в воздухе, превратившись в ничто, в пустоту, в тёмную воронку, которую она не могла объяснить. Она смотрела на это, и всё внутри неё кричало, умоляло отвернуться, перестать видеть, забыть.

Но она не могла.

Коллега в номере встала, медленно, тем же безупречным, пугающе спокойным движением. Словно то, что только что произошло, было чем—то обыденным, ничем не выбивающимся из течения ночи. Проститутка за стеклом прижала ладонь к губам, пытаясь не закричать. Глаза расширились, зрачки её дрожали, теряя способность фокусироваться.

А та просто подошла к зеркалу, посмотрела на себя, коснулась волос, чуть поправляя их пальцами. Медленно накинула халат, затянула пояс – все движения были такими, какими должны быть, но теперь в них не было человека. И когда она шагнула к двери, не оглядываясь, не замедляясь, не показывая даже тени беспокойства, женщина за стеклом больше не могла сдерживать себя.

Нет, это невозможно. Нет, этого не могло случиться. Нет, она не могла это видеть.

Она вырвалась из комнаты, сдавленно шепча эти слова, задыхаясь от ледяного ужаса, охватившего её до самых кончиков пальцев. Спотыкаясь, цепляясь за стену, пробираясь прочь, подальше, к свету, к людским голосам, где реальность всё ещё была твёрдой.

Город ещё не пробудился. Москва дышала глухо, вязко, как будто ночь ещё держала её в своей власти, не позволяя рассвету разлить по улицам первые оттенки дня. Серое небо нависало низко, обещая дождь, но капли не падали, застывая где—то на границе между предчувствием и реальностью. Воздух был наполнен прелым запахом асфальта, влажного после ночных испарений, и пустота улиц казалась неестественной, словно город затаился в ожидании чего—то, что вот—вот должно было случиться.

Женщина бежала, не разбирая дороги, спотыкаясь, сбиваясь, лавируя между фонарными столбами и случайными фигурами дворников, лениво подметающих тротуары. Её рваное пальто хлопало за спиной, словно грязные крылья. Волосы спутались, разметались, цепляясь за лицо, за шею, но она даже не пыталась их убрать. Её ноги – босые, грязные, замёрзшие – ударялись о каменную мостовую, но она не чувствовала боли. Страх заглушал всё: холод, усталость, разум.

Её дыхание было рваным, пересохшее горло сжималось от крика, который она не могла выпустить, пока бежала. Глаза безумно метались по сторонам, не в силах остановиться ни на одном объекте, ни на одном лице. Она не просто бежала – она спасалась. Но от чего? Кто преследовал её? Что шло за ней следом? Она и сама не знала.

Казалось, тени домов растягиваются, удлиняются, двигаются в такт её шагам. Она слышала стук собственного сердца, но иногда, на грани слуха, ей чудилось нечто иное – едва слышное шуршание, неуловимое движение воздуха позади. Как будто за ней кто—то шёл, едва касаясь мостовой, не торопясь, но неотвратимо. Она оглянулась.

Улица была пуста. Лишь безразличные огни фонарей отражались в мокром асфальте, только мутные лужи хранили в себе отражение холодного утреннего неба. Никто не следовал за ней. Но осознание этого не приносило облегчения. Страх продолжал разъедать её изнутри, засев в груди ледяным комом, который не удавалось проглотить.

Впереди виднелся полицейский участок. Старая серая громада, угрюмо возвышающаяся над улицей. Знакомое здание, в которое раньше она приходила с другими целями: разбираться с клиентами, спорить с патрульными, платить мзду, чтобы избежать лишних проблем. Но сейчас это было единственное место, где она могла надеяться на безопасность.

Она ворвалась внутрь, распахнув тяжёлую дверь и споткнувшись о порог. В тусклый свет настольных ламп создавал тёмном коридоре ощущение зыбкости, но здесь пахло кофе, бумагой, чем—то прозаичным, реальным. Люди в форме, дежурные, усталые, сонные, подняли головы, взглядывая на неё с лёгким раздражением.

– Он исчез! – крик сорвался с её губ, прерывая тяжёлую тишину. – Он просто испарился! Я видела! Я всё видела!

Голос женщины дрожал: он был хриплым, надломленным, как если бы каждая фраза высекалась из её горла лезвием. Она пыталась вдохнуть, но воздух в помещении казался липким, удушающим, наполненным запахами мундиров, сигарет, старого дерева. Мир здесь был иным – спокойным, обычным, таким, каким он должен был быть, но она больше не могла в него вписаться.

Полицейский за стойкой медленно поднял брови. Он был широкоплеч, крепок, с тяжёлым лицом, на котором застыла привычка не верить в чужие истерики. Он видел подобных ей много раз – женщин, выбежавших из клубов, испуганных клиентов, заплаканных девиц в разорванных колготках. Но эта была другой. В её глазах не было привычного ужаса, страха перед мужчиной, перед побоями, перед очередной ночной разборкой. Там было нечто иное: настоящее, древнее, тот страх, который редко можно встретить у живых.

– Что? – спросил он, моргая, пытаясь уложить её слова в привычные схемы.

– Он исчез! – она шагнула к нему, сжимая кулаки, будто пыталась удержать что—то, что уже ускользало. – Просто… испарился. Там, в комнате. Он был… и его не стало.

Она знала, как это звучит. Безумие. Чистое, без примесей, без оправданий. Она сама бы не поверила в это, если бы не видела своими глазами. Если бы не чувствовала, как воздух в комнате сгущался, становился плотнее, затягивал, высасывал реальность.

Полицейский медленно выдохнул, откинувшись на спинку кресла. Он смотрел на неё с недоверием, но его опыт подсказывал ему, что здесь что—то есть. Может быть, не то, что она говорила, но нечто, что требовало внимания. Паника таких, как она, редко была наигранной. И хотя всё внутри него твердило, что это очередная ночная истерика, какой он видел уже сотни, что—то не давало ему отмахнуться.

– Сядьте, – сказал он наконец, кивнув на деревянный стул у стены. – И по порядку. Где это случилось? Кто исчез?

Она сглотнула. Её тело тряслось, как если бы холод добрался до самых костей. Ответить сразу она не могла, потому что знала: слова, которые она скажет, будут звучать нелепо. И всё же другого выбора у неё не было.

Кабинет следователя был тесным, прокуренным, с жёлтым светом настольной лампы, который делал лица в ней бледными и уставшими. По стенам тянулись пятна старой штукатурки, а на подоконнике стоял видавший виды вентилятор, лениво перегоняющий воздух, в котором витал запах дешёвого кофе, бумаги и усталости. Здесь пахло ночными дежурствами, полуразложенными делами, долгими, бессмысленными разговорами, когда преступник уже найден, а для отчётности всё ещё не хватает пары пунктов.