И – продолжение экскурсии: «От фабрики проходим в рабочий поселок им. 1905 г. До революции здесь тянулись ряды фабричных казарм, деревянных лачуг и находилась свалка отбросов и нечистот. В 1923 году у въезда на свалку появился плакат: «Свалка закрыта», а весной 1925 г. здесь началось строительство большого нового рабочего поселка. Мрачные, тесные фабричные казармы – «прохоровские спальни», в которых жили раньше рабочие, перестроены в светлые, комфортабельно оборудованные квартиры.

«Я помню грязь, скученность, пьянство и драки в прохоровских спальнях, – говорит старейшая ткачиха Трехгорки Мария Ивановна Васильева, – я жила тогда в тяжелых условиях. В одной комнате находилось по две семьи. В коридоре, бывало, жило с полсотни, а то и больше человек».

Сейчас поселок им. 1905 г. – благоустроенная часть города. По обеим сторонам улиц возвышаются большие жилые дома. В поселке – столовая, вечернее кафе, клуб, радиоузел, телефонная станция, школы, ясли, аптека, поликлиника, механическая прачечная, парк культуры и отдыха и детский парк».

Даже детский путеводитель по городу под названием «Даешь Москву!» не обошел тот поселок вниманием: «Рекомендуем посещение фабрик и заводов связывать с экскурсией по рабочему поселку, чтобы познакомиться с бытом московских рабочих. Пример такой экскурсии мы даем по району около Трехгорной Мануфактуры.

Против Трехгорной Мануфактуры, на Нижней Пресне, на двух возвышенностях выделяются два белых дома, окруженные садом и надворными постройками. Это – бывщая усадьба владельцев фабрики Прохоровых. Теперь один дом занят клубом Трехгорной Мануфактуры, другой – яслями. В яслях воспитывается больше 200 детей, а раньше здесь жила всего одна семья. Усадьбу полукольцом окружают красные однородные корпуса. Это – фабричные спальни для рабочих, построенные до революции. В них были помещения – «манежи» на 250—300 коек для холостых и комнаты для семейных, в которых на небольшой площади жило по нескольку семей. Пользование спальнями ставило рабочих в большую зависимость от фабриканта. В настоящее время «манежи» перегорожены на комнаты в 4—5 коек, а в семейных спальнях живут по одной семье. Строящееся здание среди казарм – будущий театр.

Рекомендуем, выйдя из усадьбы, по Нижней Пресне пройти на Студенецкую ул., по ней – до столовой, где свернуть в Смитовский (так в оригинале – АМ.) пер., а этим переулком – на Камер-Коллежский вал к Пресненской заставе. Там мы увидим широко развернувшееся рабочее жилищное строительство. Дома – двух типов: деревянные термолитовые на 4 квартиры и большие каменные корпуса на 50—75 квартир. Преобладают последние. Всего построено с 1925 г. (время основания жилкооперации) 53 дома и вселено около 13 000 человек. К зиме 1929/30 г. должны быть достроены еще 10 домов примерно на 5 000 человек. Обрати внимание на мероприятия, принимаемые для обслуживания всем необходимым рабочих данного поселка: магазины кооператива «Коммунар», кооперативные и государственные ларьки, почта, телеграф, сберкасса и т. д. Особенно надо выделить столовую – пример нового быта. Рекомендуем осмотреть ее (с разрешения заведующего). Ее пропускная способность – 3 – 3 1/3 тыс. обедов в день при персонале в 80 человек. Она значительно механизирована: имеются хлеборезка, картофелечистка, посудомойка и другие приспособления, действующие при помощи электричества. Все это намного сберегает труд рабочих. Например, посудомойка, работая около 3 часов, заменяет 4 рабочих при 8-часовом рабочем дне.

Отметим и другие культурные начинания в районе: детские сады, школы, стадион, меры по благоустройству рабочего района – мостовые, тротуары, автобусы, скверы и проч.»

В большом количестве выходят мемуары работников мануфактуры, посвященные подготовке к восстанию и собственно восстанию. Вот, к примеру, одно из таких воспоминаний, оставленное П. Ефимовым: «Большая кухня-столовая Прохоровки начиная с октябрьских дней представляла из себя беспрерывно митингующий котел, собравший тысячами рабочих как „Прохоровки“, так и окрестных мест… Это был даже своего рода революционный университет. Тут разрешались экономические вопросы, разрабатывались требования, выбирался делегатский корпус. Тут же беспрерывное пение революционных песен, устройство флагов, знамен, транспарантов и место хранилища их. Тут происходили большие митинги и диспуты между эсерами и эсдеками. Все это происходило в полном и весьма чинном порядке… все выступали свободно и выслушивались с большим интересом. И даже скажу, что именно на основе партийных сборов публика очень и очень многое себе уяснила».

Другая работница, Е. Салтыкова, вспоминала: «10 декабря мы, рабочие и работницы «Прохоровки» вышли на демонстрацию. Шли по Большой Пресне. Дошли до Волкова переулка – вдруг навстречу казаки! Старший из них скомандовал: «Пли!» Но казаки опустили свои ружья и уехали. Спустя некоторое время появилось еще больше казаков. Они остановили нас и выстрелили в воздух. Мы вынуждены были вернуться. После этого, на собрании в Большой кухне, решили вооружиться кто чем может. На следующую ночь мы вышли строить баррикады. Я вспоминаю, как все мы, работницы, пилили телеграфные столбы, снимали ворота домов, дружно строили баррикады и опутывали проволокой всю Пресню.

Я работала в боевой дружине сестрой милосердия, в нашей же дружине был мой муж – Салтыков.

Вот идем на баррикады, а нам навстречу едут казаки. «Расходитесь и уберите флаг с баррикад», – говорят казаки. А мы им отвечаем: «А вы почитайте, что на флаге написано». Тут офицер строго крикнул: «Убирайтесь сейчас же!» – но мы не испугались казаков и бодро пошли со своими знаменами на баррикады.

Мы боролись на баррикадах Пресни около десяти дней. Но дальше продолжать борьбу было невозможно: царские опричники, окружив Пресню со всех сторон, начали нас жестоко обстреливать.

Бой стал понемногу утихать. Утром, не помню какого числа, приехали семеновцы. Пошли обыски, аресты. Все участвовавшие в восстании стали жечь свои бумаги, у кого что было. У моего мужа остались винтовка и шашка, а у меня – револьвер. Мы спрятали оружие. Дошел черед обыска и до нас. У нас ничего не нашли, и, когда семеновцы вышли, мы успокоились. Но наше спокойствие было недолгим. Во время обыска в других комнатах кто-то сказал жандармам, что я и муж участвовали в восстании. Через несколько минут семеновцы вернулись. Мой муж был в это время дома и сидел с ребенком. Опричники крикнули: «Кто здесь Салтыков?» Он сказал: «Я». «Вы участвовали в боях?» – спрашивают они. Мы свое участие отрицаем. Тогда они говорят моему мужу: «Вы одевайтесь и идите с нами, а вы, – обратились они ко мне, – останьтесь пока с ребенком».

На другой день меня допустили к мужу. Здесь он мне сказал: «Дуня, воспитывай нашего ребенка, я больше не вернусь, суждено мне погибнуть от рук палачей».

В 4 часа 30 минут дня начались расстрелы. Кругом раздавались крики, стоны – это стегали плетьми и истязали рабочих во дворе нашей фабрики. К вечеру истязание кончилось. Я одна вошла во двор и спросила сторожа Михаила, не видел ли он моего мужа. Сторож мне ответил, что мужа уже расстреляли в третьей партии; стреляли в мужа два раза на глазах у сторожа и всех убитых в двух повозках увезли в часть. Пришла я в часть, но найти мужа мне не дали. В конце концов меня послали к приставу за разрешением.

После всяческих издевательств пристав дал пропуск. Вошла я в первый сарай, вижу – лежит груда обнаженных тел. Искала, искала но мужа не нашла. Во втором сарае тоже не нашла. Но в третьем – вижу – лежит мой муж с пробитой головой, одна пуля попала в грудь, четыре пули в боку. Рабочие и работницы «Прохоровки» помогли его похоронить. Выполняя его просьбу, мы похоронили его в красной рубахе.

Меня с фабрики выбросили на улицу. Деваться было некуда, и я уехала в деревню. Спустя некоторое время, не знаю от кого, получила 50 рублей денег, поехала в Москву и поступила к старому хозяину Прохорову. Хотя и с трудом, но меня приняли».

А поэтесса Тамара Башмакова посвятила пресненскому расстрелу короткое стихотворение:

 
Они погибли на рассвете.
Печальный день вставал в огне…
А незадолго перед этим
Дружинник говорил жене:
– Не позабудут наши песни,
И с ними в бой мы шли не зря!
Похорони меня на Пресне
В рубахе красной, как заря.
 

В Великую Отечественную Трехгорка сделалась одним из наиболее важных объектов для налета вражеской авиации. Один из современников описывал первый налет: «Были сброшены бомбы и на „Трехгорную мануфактуру“. На ее территории загорелись склады, оказались поврежденными некоторые сооружения. Но силы МПВО комбината быстро ликвидировали очаги поражения, и предприятие продолжило работать, выпускать продукцию для фронта».

Увы, этот налет был не единственным. И, к счастью, все они не причинили ощутимого урона.

С годами и десятилетиями история Прохоровской мануфактуры как бы помела свой характер. Ее дореволюционное прошлое все меньше было связано, собственно, с производством, и все больше – с рабочим движением. Поэт В. Семернин посвятил мануфактуре характерное стихотворение:

 
В тяжкие дни, рабочий,
Верный ищи ответ.
Трудное дело очень —
Правильный дать совет.
 
 
Стала родная Пресня
Доброю нам сестрой.
Выстрелом гулким треснул
Старый прогнивший строй.
 
 
Власти проклятой царской
Больше доверья нет!
Главное дело стачки —
Это создать Совет.
 

Павел Антакольский писал в стихотворении «Москва»:

 
Уже вырастали, плечисты и зорки,
С хорошею памятью, с яростным сердцем,
Наборщики Сытина, парни с «Трехгорки» —
На горе купцам и на страх самодержцам.
 
 
Что пело в тебе, и неслось, и боролось,
И гибло на снежном безлюдном просторе?
Как вырвался звонкий мальчишеский голос
Из гула столичных аудиторий?
 
 
Свинцовые вьюги тогда пролетали,
Свистя в баррикадах расстреллянной Пресни,
И слово с чужих языков – «пролетарий» —
Тебе обернулось не словом, а песней.
 

Борис же Пастернак писал в поэме «Девятьсот пятый год»:

 
В свете зарева
Наспех
У Прохорова на кухне
Двое бороды бреют.
Но делу бритьем не помочь.
Точно мыло под кистью,
Пожар
Наплывает и пухнет.
Как от искры,
Пылает
От имени Минова ночь.
 

Кстати, Трехгорка связана с известным и весьма своеобразным памятником революции 1905 – 1907 годов, открытым в 1981 году на площади Краснопресненской заставы, рядом со станцией метро «Улица 1905 года».

Он состоит из трех пятиметровых скульптурных групп из бронзы. Одна изображает убитого революционера и женщину, стоящую над ним, другая – дружинников со знаменем и третья – схватку девушки и юноши с конным жандармом. Постамент прямоугольный из гранита.

Так вот, фактическим поводом для третьей группы послужил поступок двух ткачих с «Трехгорной мануфактуры» – Марии Козыревой и Александры Быковой (Морозовой), якобы вдвоем и без оружия повернувшие назад отряд конных казаков.

Последняя писала в мемуарах: «Я поступила на Прохоровскую фабрику в конце июля 1902 г. в новую ткацкую (при прядильной) … Жила я в спальне. Жизнь была тяжелая: было очень тесно, на койке и спали, и ели, и пили чай; ак как не было места, то хлеб прятали под матрац…

Койка была как солдатская, с соломенным матрацем; подушки, простыни и одеяла были свои. Стояли две койки рядом, между парами коек был проход; другой ряд коек стоял головой к нашим головам; в ногах был проход. Вещи лежали в сундуке под кроватью, под кроватью также стояло корыто, в которое кидали грязное белье и обувь. Столиков не было, после 1905 г. стали давать один столик на четверых, а также табуретки, а раньше сидели на койках. Ели в артели, из одной чашки шесть человек…

У старосты покупали серое мыло ценой в 8 копеек. Белье стирали в бане; баня топилась каждый день, но очень там было тесно. Одевались работницы на работу в ситцевые платья».

И дальше – собственно о подвиге: «Мне дали задание ходить по магазинам и следить за ценами на продукты (так как во время забастовки цены всегда поднимались), если же найдутся таковые, то конфисковать в пользу дружинников. Это поручение я исполняла до конца забастовки. В 12 часов мы пошли встречать своих товарищей, шедших со смены, и с ними пошли на кухню, откуда после небольшого митинга пошли по домам. Фабрика замерла.

Вечером того же 7 декабря дружинники ходили по квартирам, где жили пристава, городовые, околоточные, и обезоруживали их. 8 декабря на кухне было собрание…

Нам, женщинам, было поручено изготовить флаг. В этот же день наши депутаты ходили к фабриканту и требовали выдачи жалованья звонкой монетой. 9-го получили жалованье и вносили деньги на продукты в лавку. Вечером было собрание, где депутаты призывали к демонстрации 10 декабря.

10-го мы вышли на демонстрацию с флагом… Впереди шли члены Совета… Другой флаг несли Козырева и Анна из красильного отделения, фамилии которой не помню. На флаге было воззвание к солдатам: «Товарищи солдаты, не стреляйте в нас, вы наши братья, разденьте ваши шинели и посмотрите на себя, вы такие же рабочие, как и мы».

Как только демонстрация пошла на Пресню, то с двух концов ее окружили казаки. Толпа дрогнула и бросилась врассыпную, некоторые разбежались, а некоторые остались. Анна тоже убежала от Козыревой, которая осталась посреди улицы одна с флагом. Так как флаг был на двух палках. то мне пришлось помочь ей развернуть его, чтобы прочесть казакам. Козырева повторила солдатам словами то, что было написано на флаге. Офицер кричал, чтобы мы ушли с дороги, а солдаты, на которых подействовали наши слова, уехали, не дождавшись команды офицера».

Вот, собственно, и весь подвиг.

А что же Прохоровы? Как сложилась жизнь этой семьи после революции? Юрий Нагибин писал в дневнике: «Дом напротив, где в квартире первого этажа жила семья Надежды Николаевны Прохоровой, вдовы наследника хозяина „Трех гор“. Могучий старец, создавший самую мощную мануфактуру в Москве, был любимцем рабочих, но это ничуть не расположило советскую власть к его потомкам. Прохоров-сын успел умереть своей смертью, оставив семью в благородной бедности, чтобы не сказать – нищете. Быть может, холодность властей объяснялась тем, что по отцу Надежда Николаевна была Гучкова, дочь министра Временного правительства. Ее не посадили, и на том спасибо. Посадили ее сестру, которая изображена рядом с ней на очаровательном рисунке В. Серова „Сестры Гучковы“. Дочь этой Гучковой находилась на попечении Надежды Николаевны».

Типичная, в общем, судьба.

* * *

Неподалеку, на Дружинниковской улице, 9 размещалась мебельная фабрика легендарного промышленника-революционера Николая Шмидта. Он унаследовал это производство в 1904 году, будучи недавним отроком – в 21 год. Его отец, пребывая, по сути, на смертном одре, прекрасно понимал, что сын не справится, и фабрику хотел продать. Но покупателей не находилось. Фабрика была на грани разорения, и ее спас только крупный заказ Харитоненко – он как раз обставлял свой особняк на берегу реки Москвы, мебели требовалось много.

Будучи членом РСДРП (б), товарищ Шмидт ввел девятичасовой рабочий день и обязательное обращение к рабочим на «вы». В революцию 1905 года снабжал боевиков парабеллумами, что, впрочем, окончательно не доказано.

Столяр фабрики Ф. И. Трубицын вспоминал: «Хозяин нашей фабрики, Николай Павлович Шмидт, сам был революционер, как и его сестра Екатерина Павловна. Они собирали на своем предприятии передовых рабочих и очень много сделали для того, чтобы усилить классовое сознание, повысить нашу грамотность и культуру, научить нас правильно разбираться в сложной политической обстановке того времени.

Николай Павлович принимал самое активное участие в подготовке Декабрьского восстания в Москве, не жалея ни денег, ни сил для вооружения рабочих дружин. Здесь, в цехах этой фабрики, впервые услышал я лозунг: «Да здравствует вооруженное восстание!» И здесь же впервые в жизни я взял в руки браунинг».

Максим Горький писал: «В Москве начались слушанием „дела“ о вооруженном восстании в декабре 1905 года, – мне хочется показать публике, как создавались эти „дела“ полицией и судебной властью. Для примера возьму „дело“ Николая Шмидта, о котором имею точные, строго проверенные мню сведения».

И дальше – собственно, повествование: «Николай Шмит – студент университета, очень богатый человек, он владел лучшею в Москве фабрикой стильной мебели, предприятие его было поставлено во всех отношениях прекрасно, славилось изяществом своих работ, давало большие доходы.

Человек молодой, по природе своей мягкий, влюбленный в художественную сторону своего дела, Шмит нашел справедливым улучшить положение рабочих своей фабрики, что, вероятно, было небезвыгодно ему как хозяину предприятия.

Его приличные отношения к рабочим и – обратно – добрые отношения рабочих к нему создали Шмиту в глазах московской полиции репутацию либерального фабриканта, политически неблагонадежного человека…

17 декабря, в 4 часа ночи, отряд полиции и казаков ворвался в квартиру Н. Шмита.

На требование Шмита – объяснить, в чем дело, ему показали бумагу, в которой говорилось, что он, Шмит, должен быть арестован и отвезен в Таганскую тюрьму. Обыск не дал никаких результатов. Шмита арестовали, но отвезли не в Таганскую тюрьму, а в Пресненский полицейский дом.

Там полицейский чиновник объявил ему новость: «Нам известно, что вы один из руководителей революционного движения, что у вас на фабрике хранятся пушки, пулеметы и прочее, а поэтому немедленно выдайте все это, или мы вас расстреляем!»

Арестованный отрицал свою причастность к революции, но, принужденный угрозами и криками, согласился написать рабочим своей фабрики записку такого содержания: «Говорят, что у вас имеется оружие, если это правда, выдайте его, в противном случае грозят уничтожить фабрику». Эта записка, очевидно, не была доставлена по назначению, так как уже через пять минут после ее написания началась страшная канонада всей Пресни – местности, где находилась фабрика Шмита…

На третий день Шмиту было приказано одеться и идти. Во дворе его бросили в больничную военную телегу, посадили с ним несколько солдат Семеновского полка, окружили конвоем и повезли… По дороге семеновцы, щелкая затворами винтовок и подталкивая его пинками, говорили:

– Вот сейчас мы тебя расстреляем!.. И чего с тобой возиться?.. Убить бы сейчас, как собаку!..

Через час Шмит был привезен за город, в местность около кладбища, и высажен из телеги. Здесь уже находилась пехота, казаки, пленные рабочие с его фабрики и других, обыватели Пресни, оцепленные войсками. Полупьяные солдаты грубо издевались над людьми, били их. К Шмиту подошел один из офицеров Семеновского полка, размахнулся и ударил в лицо, цинично ругаясь… А через несколько минут Шмит видел, как двое рабочих с его фабрики были отведены в сторону, раздался залп, другой… Солдаты побежали смотреть трупы.

Часа два Шмит наблюдал картины ужаса и жестокости, наконец, стал требовать к себе офицера, чтобы узнать, зачем его привезли сюда и нельзя ли ему сделать какие-нибудь распоряжения.

Явился полковник Мин и спокойно сказал:

– Теперь завещания делать не время, поздно, сейчас ты будешь расстрелян! Но, впрочем, если ты назовешь своих сообщников, тогда мы посмотрим…

Потрясенный всем, что он видел, ужасом, который пережил, разбитый угрозою смерти, Шмит назвал несколько имен своих знакомых, первые имена, какие пришли ему в голову, вспомнились без отношения к событиям. После этого Мин уже сам отвез его снова в Пресненскую часть, приказал дать отдельную комнату, бумаги, перо и дал час времени для того, чтобы Шмит написал показание. Через час Мин явился и, прочитав показание, отвез Шмита в здание тайной полиции, так называемое охранное отделение».