Чувствительно и глубоко давно не примечали у нас Юрия Казакова. Человека, может, и не всем известного, написавшего от силы три десятка рассказов, высыпавшихся как-то по молодости из творческой корзины рядового столичного контрабасиста, по совместительству поморского пилигрима, обладателя диплома обычного строительного технаря.

Сочиненное сверкнуло редким бриллиантовым блеском в череде советской литературной рутины, однако же не принесло автору ни денег, ни регалий, ни наград. Разве что – посмертную славу литературного классика. Волшебника слова. Обладателя редчайшего писательского дара: наряду с умением блестяще писать, талантом не менее значимым – по-писательски выразительно молчать. И то, и другое – и щедрый дар слова, и наложенная судьбой в середине жизни тайная печать немоты – сегодня в равной степени характеризуют загадочную уникальность этого человека.

Казалось, Казаков был всегда чего-то больше. Больше времени, в котором жил. Больше литературы, в которой вращался. Больше таланта, который требовался, чтобы угодить пристрастным критикам. Даже таким могучим и влиятельным, как, например, Твардовский. Даже больше размеров кадра, в котором мы сегодня разглядываем его старые фото. На каждом из них – большеголовый, строгий, лысый человек в роговых очках будто едва вмещается в формат своего, явно жмущего в плечах, портрета.

В Литературный институт он уже пришёл настоящим мастером. Не особо нуждавшимся в педагогах. Паустовский категорически отказывался давать Казакову уроки литературного мастерства, отмечая полную и законченную огранённость этого литературного алмаза. Кем, когда и как? – на эти вопросы никто толком не мог дать ответ. И сам Юрий Казаков – тоже. Господь Бог? Возможно… Ходили, правда, разные толки о якобы скрытых аристократических корнях сына смоленско-московского сапожника. Но в них ли дело – никто не знает. Да и не в этом суть…

Когда из рядового семинарского задания в институте вырастает литературный шедевр – один из первых рассказов Юрия Казакова «На полустанке» – становится ясно, что в классической русской прозе зазвучал новый свежий голос. Голос этот стал брать одну литературную высоту за другой. Заполнил собой значительную часть пишущего пространства. Дал повод сравнивать себя то с Буниным, то с Хэмингуэем. Идеально ложился на партитуру свежей русской классики (на те же «Тарусские страницы» Паустовского). Многозначительно диссонировал с излишне громкими и заидеологизированными «гвоздями» оттепели (Твардовским и «Новым миром»). Быстро преодолел, казалось бы, непреодолимый «железный» занавес в СССР и после массовых переводов во Франции, Англии и Италии заставил говорить о себе во всей читающей Западной Европе.

Мир распознал в новом русском авторе тонкого исследователя человеческих чувств. Искусного литературного пейзажиста. Большого поэта короткой прозы. Нежного лирика суровых окраин. На Казакова неожиданно обрушилась мировая писательская слава, правда, в условиях довольно досадного замалчивания у себя на родине. Книжки, Казакова, конечно, издавали, и журналы кое-что печатали, но вылиться в широкое литературное русло произведениям Казакова в своей стране так и не удалось.

Главное из им написанного пришлось на самый ранний период – конец 50-х – начало 60-х годов. Поздний  – 70-ые и до самой смерти в 82-ом – был крайне скуп на публикации: два коротких шедевра за 17 лет. Многое, конечно, списывали на его сложный характер и пристрастие к спиртному. Вариант объяснения, конечно, самый простой. И, думается, не самый верный. Молчащий писатель – загадка не менее трудная, нежели писатель пишущий. И Юрий Казаков оставил её для нас неразрешённой. Хотя и – с некоторыми подсказками.

Их, этих подсказок, ровно столько, сколько произведений автора. В каждом рассказе, по сути, они есть. Начиная с «Полустанка», «Тихого утра», «Голубого и зелёного», «Некрасивой» и далее через «Запах хлеба», «Трали-вали», «Осень в дубовых леса» вплоть до щемящей до слёз и рвущей душу на части «Во сне ты горько плакал».

Держать однажды взятую лирическую ноту трепетности чувств, обворожительности неба, притяжения земли, запаха  трав, блеска  росы – держать на вытянутых над головой руках столь хрупкий и бесценный груз всю жизнь, ту самую жизнь, что каждый миг готова опрокинуть этот груз и сокрушить безжалостно и бесповоротно – задача для любого человека непосильная.

Если по-честному, я бы Казакова посоветовал читать с конца. С «Во сне ты горько плакал». С самого горького,  самого светлого произведения. Где ствол ружья соседа-самоубийцы соседствует в сюжете с пугающими снами полуторогодовалого сынишки автора. И каждому из них плохо. Первому – в последний раз. Второму – в самый первый. Когда только лишь появившийся на свет малыш уже научается оплакивать свою будущую жизнь. Ещё не прожитую. Но – приближающуюся. Как с этим быть? Как помирить волшебную красоту мира с его концом? Никак.

И Казаков, скорее всего, это осознал, нарочито рано сойдя с Олимпа вдохновенного лирика трепетных чувств, коим он щедро, одним ранним махом, выплеснул в дар весь свой могучий талант певца. И горько замолчал. Не перестав при этом быть писателем. То есть смолк весьма красноречиво. Когда нет смысла говорить. И смыслы в сказанном, скорей всего, чужие. Такие времена, увы, бывают. Иногда. А может чаще. Когда молчание – слова. И даже более порой – молитва…

***

Если у Пушкина случилась в жизни  Болдинская очень, то у Юрия Казакова  состоялась своя Марфинская. Та самая, откуда в начале 60-х прошлого века вышли  знаменитые "Осень в дубовых лесах" ,  "Ни стуку, ни крюку", "Кабиасы", "Запах хлеба"… Где ложился на бумагу его  "Северный дневник". Где черпалось вдохновение для большинства блестящих казаковских рассказов.

Сюда, в Марфинскую обитель, ему хотелось возвращаться всегда.

Где бы  не жил, где бы ни странствовал, а в душе всегда оставался здесь – на высоком берегу Оки, в маленьком деревянном домике на краю заглохшей деревни Марфино, окружённой величественной лиственничной аллеей и дубовыми рощами – единственным напоминанием о некогда царящем здесь до революции  усадебном благоденствии.

О том, что в Марфино, что в 10 километрах от Тарусы, сохранился (пока сохранился) дом, где рождалась лучшая русская проза, похоже, сегодня не знает никто. Не знали и мы, отправившись  в конце июля сюда почти на удачу – хотя бы  пройтись  крутыми тропами, описанными в рассказах и письмах писателя, полюбоваться окскими склонами, найти знаменитую лиственничную аллею Казакова, его "осенние дубовые леса".

В письме Марине Литвиновой он уточнял место, где тогда обитал: "в Марфино последний дом направо". Домишко, вспоминала, Марина Литвинова, маленький, скудный, без удобств, под соломенной крышей. Надеяться, что он может сохраниться по прошествии 60 лет, конечно, не приходилось. Никаких упоминаний о нем в самых широких краеведческих источниках нам также обнаружить не удалось.

Окончательный приговор безнадёжности восстановления памяти о Казакове в Марфино, казалось бы, вынес многоуважаемый Василий Михайлович Песков. В начале 2000-ых он с калужскими краеведами спускался по Оке и не преминул заглянуть сюда, в Марфино, в поисках следов Казакова. Экспедиция оказалась безуспешной: никто из местных старожилов  (которых, впрочем, из-за малости деревни не набралось и трёх штук) не помнил  имени писателя. Соответственно, никто  не мог указать и дом, где он когда-то останавливался. Мало того, расстраивался Песков, никто из местных никогда, оказывается, и не читал казаковских рассказов.

С таким унылым багажом артефактов мы и встали у одного из домиков Марфино. Молодая женщина с триммеров вышла окашивать лужайку. Мы  поинтересовались, знает ли что-нибудь о Казакове. Конечно – нет. А кто это?.. Объяснили. Мол, жил здесь недолго, дружил с Паустовским, с Поленовым (внуком), великолепно писал, участвовал в "Тарусских страницах", классик русской литературы. Увы… Ни родители, ни бабушка ничего о неизвестном соседе не  рассказывали .

Припоминаем фамилию хозяина дома, что промелькнула в письмах Казакова Марине Литвиновой – Терентьев. "Как же, – отвечает  собеседница, – знаем! Жил здесь давно. Сам фотограф или журналист. Кто-то из родственников наверное ещё остались. Только не здесь"."А дом? Где стоял?" "А он и сейчас стоит". "Не может быть!" "Ну, да – за углом. Последний дом направо… Сейчас там рабочие вырубают  вокруг бурьян и деревья…" "Тот самый, под соломенной крышей?" "Да, был когда-то под соломенной – очень давно…" "А рядом, писал Казаков , вроде бы была птицеферма". "Да, здесь рядом когда-то и была. И конюшня – тоже. Бабушка моя там в молодости работала…"