Очнулся секретарь от того, что почувствовал в своем правом ухе жуткий зуд и шевеление насекомого. Сев на траве и замахав руками, вскоре разглядел силуэт поповского сына Корнея, который держал в руке травинку.
– Ты у меня ковыряться в ухе вздумал, глиста поповская? А если я тебя за это, – он попытался встать, хотя это было и непросто, но потом сунул руку в карман галифе и не нащупал там нагана. Вместо оружия была записка, читать которую при Корнее Илюха не рискнул.
– Может, я и глиста поповская, – пробормотал юноша, вставая с колен и выбрасывая травинку, – а только не валяюсь на выселках, как последняя пьянь. А ты, Гимайка, совсем спился, видать. Какой ты секретарь после этого?
Илюха огляделся: вокруг тянулось редколесье, полусгнившая городьба торчала из земли. Как он здесь очутился? Кто его сюда приволок?
В голове всплывали одна за другой подробности, предшествующие забытью: сообщение Емельяновны о сундуке в сарайке, о визите туда Федора Чеклецова с Манефой. Дальше все помнилось смутно, словно кто белилами замазал: что-то виделось четко, что-то пропадало вовсе.
– Шел бы ты, поповское отродье, куда подальше, – пробурчал угрожающе Илюха, глядя на перетаптывающегося невдалеке Корнея. – Не буду я тебя сейчас привлекать к ответственности. Шуруй давай помалу.
– Во-первых, я не поповское отродье, а будущий избач. Ты выражаешься, как бы выразился товарищ Ревзин, политически недальновидно, – невозмутимо ответил парень, отходя на безопасное расстояние. – Во-вторых, записку твою, что ты в кармане сжимаешь, я уже прочитал. И содержание ее знаю, будь спок. Так что привлечь не ты меня, а я тебя могу запросто, только заикнусь дяде Назару про наган, он тебя в кутузку и посадит. И будет тебе… горение в аду на медленном огне.
Видя, как Корней отворачивается и направляется прочь, Илюха вскочил на ноги, достал из кармана смятую записку, развернул ее и, затаив дыхание, кое-как начал разбирать мелкий косой почерк:
«Больше не лезь в это дело, сморчок! Молоко на губах не обсохло еще. Наган я конфискую, поскольку не твой он. А Емельяновна за болтливость свою ответит».
Секретарь почувствовал, как холодок крадется к ногам, которые вот-вот подогнутся, быстро спрятал записку и огляделся. Телогрейка Корнея еще мелькала между елок. Повторное похлопывание по карманам не принесло никаких результатов: нагана не было.
– Эй, стой, контра! – заорал что было мочи Гимаев и кинулся догонять поповского сынка. – Ты у меня оружие украл, ты меня по башке чем-то приложил, записку подсунул…
Тут он за что-то запнулся, кувыркнулся, угодив в небольшой овраг. Больно приложившись лбом к гнилому пню, подумал: «Про Емельяновну поповский выродок знать никак не мог, так что, записка, скорее всего, не его. И почерк у него не такой. Тогда чья она, записка-то?»
То, что наган принадлежал Углеву, убитому во дворе Лубнина, никто в правлении, да и во всем Огурдино не знал. Оружие было не именным, попало к Илюхе случайно. К тому же мало кто остался в живых после недавней потасовки и пожара – разве что Кныш. Так он долго в больничке прокантовался, мало ли что в деревне за это время могло произойти!
Так чья она, записка?
Илюха кое-как выбрался из оврага, огляделся. Что получается: тюкнули его по башке около сарайки Емельяновны, а очнулся он за деревней, почти рядом с Кузьминской заимкой. Кто-то его сюда утащил, а он и не почувствовал. Позор-то какой! Чудеса, да и только! И этот кто-то просто так не отстанет.
Корней про избачество, видно, так, для острастки заикнулся. Кто ему, церковнику, Избу-читальню доверит? Его задача – церковные службы стоять. Куда ему!
Отряхнувшись, он направился в деревню.
Чтобы сократить путь, свернул на лесную тропинку. Вскоре его внимание привлек треск, раздававшийся из лесной чащи. Раздвинув ветки, он с трудом разглядел женский силуэт, склонившийся над кустом. На плече женщины болталась небольшая сумка из мешковины.
Что она могла собирать с куста? Не ягоды же!
Илья присмотрелся и узнал Зинаиду Доскину. Правда, теперь она была непонятно в чем: в безразмерной юбке, сшитой, казалось, из лоскутов, в ватной телогрейке и серой шалюшке, сдвинутой на затылок.
Честно признаться, Доскина давно нравилась Илюхе, но возле молодой женщины постоянно ошивались то Еремин, то Кныш. Когда правление решило поселить тысячника в ее избе, он было подкатил в Глебу с другим предложением, но тот так на него зыркнул, что у секретаря надолго пропал интерес что-то советовать ГПУ-шнику. Правда, тысячник недавно обратился к щербатому председателю Мерцалову с просьбой подыскать для него другое жилье.
Это после пожара-то! Неужто Зинаида тысячнику не по нраву?!
Сейчас секретарь невольно залюбовался сидящей у куста женщиной. Руки ее сновали туда-сюда, она так была увлечена своим делом, что не заметила, как Илюха подкрался совсем близко.
– Привет, красавица! – вырос он неожиданно перед ней, пытаясь заглянуть в ее сумку, – что собираешь в такую пору? Грибы, и те, вроде, отходят. И погодка, вроде, не подходящая.
– Не твое дело!.. Дурень! Испужал как, – вскрикнула она, выпрямившись и отойдя на пару шагов. – Иди, куда шел, чаво тебе здеся надобно?
– Кто ж по лесам в октябре шастает? – медленно, как бы размышляя, протянул Гимаев, глядя то на Зинаиду, то на куст, над которым она колдовала до этого. Вид куста, надо признать, внушал ему опасения. – Скоро, того и гляди, снежком присыплет все, что не собрано.
– Мое не присыплет, я и под снегом свое найду.
– Это, никак, волчий ягодник! – определился, наконец, со своими сомнениями Гимаев. – Тебе что, жить надоело? Это ж ядовитый куст!
Дальше Зинаида, похоже, сдерживаться не могла. Ее словно прорвало, она сорвала с плеча сумку и замахнулась ей на партийного секретаря:
– А ежели мне жить надоело?! Может, я помереть хочу!
– Бог с тобой, Зинуль, ты что?! – не на шутку испугавшись, Гимаев оторопел. Ничего подобного от молодой женщины он не ожидал. – Разве можно так? Что ты!
Он без труда перехватил сумку Доскиной. Не нащупав в ней ягод, заглянул в нее: она наполовину была наполнена листьями, корнями, стеблями.
– Про бога вспомнил? – навзрыд приговаривала тем временем Зинаида, наступая на него. – Значит, есть бог-то, есть! Пошто он не наставит никак… этого.
– Так ты травница настоящая… Я думал, если ягоды собирать, так они давно отошли… Это самое… Слышал, мать у тебя умела травами лечить. Тебя кто-то обидел? Скажи, кто, мы того… Это…
В этот миг Зинаида оступилась, покачнулась, упала прямо в объятия Илюхе, и окончательно разрыдалась:
– Обидел… Разве можно приказать сердцу… любить… У тебя все… директивы одни, приказы… Я ему и так, и эдак… Думала, вернется из больницы, заживем, как люди… Варвары, жены Федора-то, нету теперича, по которой он вздыхал… Руки на себя наложила…
В голове Гимаева все сложилось один к одному: понял он, про кого идет речь, понял, почему тысячник хотел съехать от Зинаиды. Вспомнил, как вел тысячника по колхозному полю, едва тот приехал после выздоровления. Он ему про урожай втюхивал, а тот все на жену тракториста Сидорука поглядывал. Вот оно что!
Сейчас на руках секретаря билась в истерике несчастная женщина, ему следовало найти такие слова утешения, чтобы выветрить навсегда Кныша из ее головы. Он изо всех сил пытался это сделать:
– Что ты, Зин, успокойся, все перемелется… Мука будет, вот увидишь. Он ведь приезжий, что с него возьмешь?! Бандитская пуля его, видать, не вразумила. И… оставь это дело… Так как бесполезно все.
– Как оставить-то? Вижу, как он глаза отводит, ровно кот нашкодивший. Не могу я так – кажный день видеть. Вот и решила… Листья у волчьего ягодника сейчас ядовитые… страсть!
– Я тебе решу! – строго произнес Гимаев секретарским голосом. Чуть отстранившись от Доскиной, даже погрозил ей пальцем. – Ишь, решила она! Ты это дело брось! Не для того тебя мать твоя, травница, рожала, чтобы ты, значит, волчьим ягодником…
– Ты мне чем-то разве поможешь?
Зинаида подняла на него заплаканные глаза. Илюха понял, что отводить ему сейчас взгляд никак нельзя – пусть тысячник отводит, бабник-похабник, а он – нет.
Выдержал – и словно родился заново в этот миг. Сквозь пелену слез разглядел тусклый огонек в глазах Зинаиды. Тотчас дал себе зарок, что из кожи вон вылезет, а не даст погаснуть огоньку этому. В лепешку расшибется, а найдет – куда отселить дармоеда этого, тысячника, от Зинаиды. Он ведь сам председателя просил! Пусть убирается теперь!
Они побрели в сумерках, поддерживая друг друга. Низко висевшие облака усиливали темноту.
– Вроде как заплутали… – договорить Зинаида не успела, так как Илюха зажал ей в этот миг рот ладонью.
Оба отчетливо различили стук копыт. Быстро сойдя с тропинки, присели под раскидистой елью. Словно почуяв постороннее присутствие, два всадника остановили коней неподалеку.
– Слышь, Акимка, сперва секретаря надо убрать, – прозвучал голос, показавшийся и Зинаиде, и Илюхе знакомым. – Он явно знает про сундук, и это дело так не оставит. А уж потом за Чепца возьмемся. Никуда он от нас не денется.
– Акимка сделат, как надо! – ответил картаво второй, незнакомый голос. – И Петра Фомича Акимка вызволит.
– Не надо его, уж освободили, – сообщил властно тот, которого ни Илюха, ни Зинаида так и не могли узнать.
– Кто жа? Окромя Акимки некому!
– Есть кому, хватит болтать!
Всадники ускакали, а на Илюху – то ли от услышанного, то ли как следствие удара по голове – напала такая слабость, что он готов был сию минуту лечь в борозду и забыться коротким сном. Лишь присутствие женщины, которую он не хотел отныне от себя отпускать, перед которой не хотел выглядеть слабаком и, тем более, трусом, заставило взять себя в руки и из последних сил двигаться в направлении деревни.
– Вроде, лошадка под одним – из стойла Лубнина, – заметила, зевая, Зинаида, едва стих топот. – Кажись, Лоза, красавица.
– Откуда знаешь?
– В Огурдино не так много лошадей, вот откуда!
– Ладно, шагай…
Зинаида, казалось, совсем потеряла ориентиры – кое-как переставляла ноги в направлении, которое задавал Гимаев. Когда они добрались до деревни – совсем стемнело.
Около избы Зинаида неожиданно остановилась, схватившись Илюхе за рукав:
– Свят, свят, кто там?! – выдохнула она, дрожа всем телом.
О проекте
О подписке