Глава 21

 
Может быть, меня ты очень любишь,
Но, наверное, все прошло уже,
Только молодость свою погубишь,
Не остановившись на меже…
 

– вдохновенно пел Шабарин. Трудности постепенно отступали. Николай через месяц после начала их работы в затоне приобрел долгожданную гитару “Eterna”. Своих средств не хватило и львиную долю, как всегда, добавил отец, поощрявший творческие увлечения сына.

По-прежнему, Коля тащил на себе и аккомпанемент и соло, да так, чтобы заполнять все пустоты, связанные с отсутствием в составе органиста. Репертуар теперь был вызубрен, ошибки устранены. Бас-гитарист Саша просил его потерпеть еще немного – понимаешь, меньше народу – больше денег, говорил он, и обещал в ближайшее время достать немецкую аппаратуру и ударную установку.

По-прежнему ночевали у шабаринской бабушки, теперь они давали ей денег на продукты, поскольку, не только ужинали, но иной раз и завтракали у нее. Она отлично готовила всякие каши, а молоко, творог и яйца покупала в деревне.

Сашин папа занимал высокую должность в сфере снабжения.

Только раз побывав у него дома, Николай понял масштабы его возможностей. Скромная квартира на Ковалихе оказалась до отказа набитой всевозможными дефицитными товарами. Даже в прихожей все было заставлено коробками с иностранными надписями:

Panasonic, Grundig, Canon, Robotron и т. п. Пройдя в комнату, Каминский увидел сервант с невероятным количеством хрусталя, приемник “National” из “Березы”, бесчисленные фарфоровые фигурки балерин, в углу – напольную китайскую вазу с искусственными розами и новый телевизор «Рубин» Еще до этого Мартьянов рассказывал, ему о могуществе старшего Шабарина, о том, как посетители приходили к нему всегда с самыми невероятными просьбами и всех их он осчастливливал, доставая, как фокусник из цилиндра, кирпич, стекло, цемент, музыкальные инструменты, красную и черную икру, дефицитные детали для автомобиля.

Телефон в их доме не умолкал, даже в свой выходной день сотрудник госснаба решал любые вопросы.

Шабарин-младший не знал ни в чем отказа, и очень гордился этим.

Наверное, Мартьянов очень завидовал своему избалованному приятелю, который старался походить на папочку во всем. Он красиво одевался, рассыпался в любезностях с нужными людьми, а с простыми вел себя нагловато.

Они долго ждали, пока его отец освободится и, когда тот, наконец, появился, принялись “брать быка за рога”.

– Папа, начал Сашка, – как у тебя там насчет “Регента 60”?

– Нет, сынок, не привозили пока. Есть “моно 25” болгарский. Ударная установка “Trowa”

пришла, очень красивая. Потянете?

– Сколько?

По привычке, он нарисовал сумму на бумажке, и протянул Мартьянову.

– Берем!

Через неделю после этого разговора на сцене затонского клуба красовались новые барабаны Мартьянова. За них выложили всё, что было заработано за полтора месяца, плюс все мартьяновские сбережения. Установка стоила того – её раскраска очень напоминала “Ludwig”^[29], те самые барабаны, с которыми Ринго Старр^[30] впервые появился на сцене в 1962 году.

По-прежнему было очень тяжело играть втроем, спасали только хорошо поставленные голоса ребят. Николай сделал из своей магнитофонной приставки ревербератор, который немного улучшил звук. Теперь после танцев можно было по записи анализировать разные недочеты исполнения. Чтобы расширить репертуар и создать наполненность в звучании, был приглашен органист, Андрей Букин. Его нашел Мартьянов. В детстве они вместе учились в капелле мальчиков у Сивухина. Николай воспарял духом. Качество исполнения заметно улучшилось, благодаря хорошему вкусу Букина они успешно разучили несколько хитов из западной популярной музыки. Но сам инструмент – букинская органола «Юность» своим блеющим тембром действовала всем на нервы. Иногда она не строила и тогда Букин доставал отвертку, и начинал подкручивать потенциометры на задней панели. Они мечтали о хорошем органе «Вельтмайстер», но на базе их давно не было.

С наступлением холодов затонскому народу стало неудобно развлекаться на лоне природы – молодёжь повалила в клуб, и сборы увеличились. Заведующая, нанявшая музыкальную банду, радовалась.

В начале зимы команда Шабарина пережила проверку комиссией из культпросвета. Но эта заслуга принадлежала Николаю, проработавшему вопрос с дедом. Председатель комиссии был хорошо проинструктирован Иваном Павловичем. Песни из репертуара советских ВИА, как следовало из текста справки по результатам проверки: “были исполнены на высоком профессиональном уровне”.

Заведующая, ожидавшая разгрома, была очень рада, что так легко отделалась.

– Ребята, – взволнованно тараторила она, – я была так тронута, вы так здорово выступили перед комиссией. Особенно про деревню Крюково! Вы меня спасли. Мы с вами еще поработаем до моей пенсии! А может, и аппаратуру новую купим. Этой уж сто лет в обед! Шабарин ничего не сказал на этот счет, но многозначительно посмотрел на Каминского. Он прекрасно понимал, что связи Николая в управлении культуры – зеленый свет для трудоустройства на лучшую танцплощадку города, и это дорогого стоит. Недели пролетали одна за другой. Наступила зима. Темными субботними вечерами они вылезали из автобуса на пригорке ближе к зданию затонского клуба. Держа над собой гитары, чтобы не разбить, с криками «Ура!!!», будто в атаку, ребята неслись вниз по склону оврага навстречу колючему снежному ветру. В лицо ударяли острые льдинки, они падали, скатываясь в овраг, тонули в снегу, поднимались и бежали дальше в гору. Через несколько минут, потные, запыхавшиеся, были у дверей клуба. Прошел декабрь. 1973-й встречали на большой сцене клуба. Играли всю новогоднюю ночь напролёт. Затон гулял. Столы накрыли в малом зале, где раньше по субботам играли танцы. Закусок наготовили немало. Тут были и жареные куры, рыба в кляре, салаты из редьки и моркови с сыром и чесноком, домашняя колбаса, фаршированные яйца, соленые огурцы и любимая всеми квашеная капуста. По граненым стаканам разливали желтый, лимонный, с противным сивушным маслом на поверхности самогон. Кто-то принес еще несколько бутылок дешевого болгарского «Ркацители», и «Советского шампанского». Поскольку играли до утра, и ночевать у бабушки не собирались, Коля пригласил на вечер своего друга – Сергея Кашина. Они поднялись на сцену.

– Это ваша ударная установка? – спросил он. Ну, надо же, как у Битлов. У “Шестого чувства” даже хуже!

– Ты сегодня на “Этерне” поиграешь, – Каминский начал снимать с гитары бархатный чехол.

– Да-а, – друг был впечатлен, – вещь! Чувак, а “Feelin Allright” ^[31]дашь мне сыграть?

– Можно! Сегодня все можно, Серёга. Вся ночь впереди. Новый Год! В перерывах сидели за столом. Выпивали совсем чуть-чуть, Каминский самогоном брезговал, налил себе сухого вина, поймав неодобрительный взгляд женщины, сидевшей напротив. Но вскоре выяснилось, что она на вино не претендует, и сама налегает исключительно на водку «Экстра», принесенную соседкой слева. Вечер тянулся бесконечно. После третьего перерыва, когда самых шумных мужиков вывели, женщины начали приставать к музыкантам. Шабарин запустил руку в свой дипломат, и извлек из него еще одну бутылку «Экстры». Букин воскликнул “Ура!” и бабы оживились. Пробило двенадцать, теперь все выпили за Новый Год. Играли после четвертого подхода к столу уже несерьезно. Начались “цыганочки”, “барыни”, одесские песни и пр. Кашин отлично заменял Колю, если было нужно играть эту музыку без мозгов. Каминский развеселился, и отплясывал в зале с какими-то девчонками. В тот вечер переломали немало барабанных палочек, порвали струну на Этерне, натёрли на пальцах кровавые мозоли, а Шабарин даже с кем-то подрался. Глава 22 Николай подружился с Букиным. Андрей жил в конце Краснофлотской, там, где трамвайное городское кольцо делает очередной поворот. Он часто стал заходить к нему, они вместе слушали пластинки, если таковые удавалось раздобыть, записывали ленты. Каминский уже имел профессиональный магнитофон “Тембр” и небольшую коллекцию записей, Букин, глядя на приятеля, тоже завел себе такую технику. Это был первый шаг к звуку высокой верности. Андрей открыл Николаю много новой музыки. Пластинки медленно, но верно, проникали в город. Часто друзей можно было застать сидевшими на полу в зале около магнитофона. Здесь они впервые слушали, еще почти никому не известного, Джо Кокера. Николай очень нравился матери Букина, и всегда был желанным гостем в его доме. Иногда она ставила Колю сыну в пример, говоря о том, как он занимается, и собирается поступать в институт, и что Николай – серьезный мальчик, ночует дома, по девкам не бегает, вино не пьет. Особенно ее пугали девки, которые сами бегали за этим весьма обаятельным типом. Букин кое-как учился в Борском культпросвете, и критику в свой адрес отвергал. Время от времени он ездил туда и даже сдавал зачеты и экзамены. Андрей заряжал вокруг себя всех здоровым юмором и хорошим настроением, девушки, действительно были в восторге от этого лохматого худого существа в круглых черных очках и фиолетовых джинсах "Melba". Дом его был всегда открыт для Николая, который частенько забегал к нему прямо с работы с новыми записями или пластинками. Тогда Букин обязательно старался его чем- нибудь накормить. Они располагались на его четырехметровой кухне, Андрей нагревал огромную сковородку, и разбивал в нее 18 яиц, причём, это была глазунья, желтки они выедали сначала чайной ложечкой, а затем, сметали все остальное вилками и хлебом. Период работы в затоне не лучшим образом отразился на учебе Андрея. Накопилась куча долгов и пропущенных занятий. Николаю тоже предстояло самым серьезным образом наладить свои отношения с математикой для летней кампании поступления в институт. Времени оставалось все меньше и меньше, а существенного продвижения вперед не было.

Глава 26

В конце февраля Ивану Павловичу стало хуже, и его госпитализировали в больницу № 3.

К сожалению, сделали это с большим опозданием. Второй инсульт был вызван известием о смерти его лучшего друга и учителя Горницкого, которое от него не сумели скрыть.

28 февраля Каминского не стало.

В ту ночь Николая не было в городе, он выезжал с испытаниями прибора в Студенец, где сотрудники института установили аппаратуру на территории пионерского лагеря.

На другой день его сменил Крыленко, ему же и пришлось сообщить приятелю грустную весть.

Ивана Павловича хоронили с большими почестями. Приехали многие из его учеников и кружковцев, управление культуры пришло проститься с ним, были артисты театра драмы.

Похороны состоялись в Марьиной роще. День выдался холодным, бушевал колючий ветер, раскачивая голые ветки деревьев. Николай сильно промерз, и отогрелся только на поминках, выпив водки. Народу в столовой на площади Свободы собралось человек пятьдесят, а может и больше, говорили о Каминском, вспоминали его добрыми словами.

Бабушка выглядела плохо, Николай очень боялся за нее, в последнее время она часто болела, по ночам кашляла. Переохлаждение было для нее нежелательно. Вечером вернулись домой, уставшие, молчаливые. Отец налил себе еще водки, выпил один, мать с книжкой удалилась в спальню. Николай выпил чаю на кухне с бабушкой, он знал, что сейчас должен быть рядом именно с ней. Он обнял её, они стояли у заклеенного окна, и смотрели, как пустеет улица, как в неверном свете фонарей кружится снег.

Весной Каминского заставили учиться от военкомата на специальных курсах после работы. Пришлось ездить каждый вечер на площадь Ленина в центр ДОСААФ. Они стали реже встречаться, группа трещала по швам, репетиции были заброшены. Затонский клуб закрылся на ремонт, и ребята "повисли в воздухе". Им очень хотелось работать где-нибудь на открытой площадке в городе. Для этого нужно было пройти прослушивание, но моральной готовности, базы для занятий и репертуара не было.

Мартьянов все чаще начал поговаривать о возвращении в Ленинград. Николай догадывался, что это не связано с учебой, – Сашку снова зовут в ресторан. В этом был резон – работать с настоящей группой, а не начинать в Горьком все с нуля. Это был конец, барабаны пришлось продать «Шестому чувству», а с мечтами о танцплощадке на время расстаться.

Глава 27

Было "июльское утро"^[32].

– Букин! – заорал Николай, сойдя с трамвая. Подниматься на шестой этаж без лифта в такую жару не хотелось. На балконе появился заспанный Андрей в черных семейных трусах.

– Собирайся, поехали! – комментарии были излишни, все обговорили еще вчера. Николай отошел в тень и нетерпеливо стал ждать друга. На нем были самопальные брюки из коричневого корда, в руках небольшой дорожный баульчик (с ним его дедушка когда-то ходил в баню на Черный пруд), он содержал в себе какую-то нехитрую дорожную еду, несколько школьных учебников и подарок – бутылку водки для друзей из спортивного лагеря. Андрей вскоре вышел из подъезда.

– Зачем так спешить, я даже не позавтракал!

– В поезде поедим, полчаса осталось до отхода.

Они неслись в электричке арзамасского направления, уничтожая яйца, помидоры, черный хлеб с докторской колбасой, и лимонад. Букин, размахивая свернутой газетой, воевал с мухами, слетевшимися на их трапезу.

– А далеко еще ехать, Каминский?

– Еще пару часов. Солнце жарило беспощадно, они с трудом открыли окно, в купе ворвался свежий ветер, и настроение улучшилось.

– А девки там будут? – приставал Букин.

– Будут, и много. Весь университет, сплошные девки. Ты там будешь на полном пансионе, Буров тебе путевку сделал, как положено.

– А тебе? Тебе не сделал?

– Да, я ведь, ненадолго. Поживу недельку, и домой. Главное, ребят выручить.

– Ну, это как-то неправильно, надо, чтобы он и тебе сделал путевку. Что ты будешь есть, где спать?

– Бучок, да фиг с ним, прорвемся. Ты мне лучше скажи, спецуху сдал?

– А ты как думаешь?

– Думаю, что не сдал. Если б сдал, всю дорогу бы рассказывал, как сдавал.

– Это точно.

– Как же тебя отпустили, Андрюха?

– Да, никто и не отпускал. Написал матери записку, и был таков. Они бы меня сейчас до осени грызли, веришь?

– Верю. Несколько дней назад. Бабушка сняла трубку.