Система не может познать свое собственное устройство, если не поднимется на следующий уровень развития.

Одно из возможных толкований «теоремы о неполноте» Гёделя

Сверхновая

Как на костре, горел в постели Олег. Возбуждение из-за того, что произошло, не давало уснуть. Подложив руку под голову, он думал о жене. Точнее, о ее неожиданном желании… Уйти от него? Как?! «Ну, хватит уже об этом!.. Сколько можно?» – одернул себя Вещинский. Чтобы отвлечься, он стал смотреть в темное окно, на мерцающие песчинки звезд. Где-то среди них находилась сверхновая, которую, как сообщалось в новостях, совсем недавно обнаружили ученые. «Кажется, предыдущую сверхновую заметил четыреста лет назад Кеплер. Удивительно…» – думал Олег. Что именно удивительно, не так просто было сформулировать. Волновал размах ритма звездной механики, явившей во времена Олега то же, что и во времена Кеплера, и тем объединившей эпохи, пространства, далеких и разных людей.

Олег вспомнил, как, будучи подростком, он часто видел сон, вызывавший такое же волнение перед таинственным и величественным. В том сне он находился посреди песчаных просторов; вокруг не было ничего, кроме песка. Он отчетливо различал отдельные терракотового цвета крупинки, и сам он был одной из крупинок, хотя и видел все как бы со стороны. Песок начинал двигаться, вращаться всё быстрее, образовывалась воронка, она расширялась и вместе с тем углублялась к центру. Олег-песчинка, безвольно расслабленный, плыл, увлекаемый шуршащими струями песка, и поначалу движение было приятным, убаюкивающим… Он поворачивался, переворачивался, у него начинала кружиться голова… Где верх, низ? Олегу становилось страшно. Он как будто отдалялся от воронки бесконечно далеко, но она от этого не уменьшалась, а, наоборот, увеличивалась до невообразимо огромных размеров, и задыхающийся Олег-песчинка плыл к центру воронки, чтобы, как в песочных часах, выйдя с другой стороны, очутиться в измерении нового времени. Он сопротивлялся движению и в то же время хотел оказаться с той стороны, а затягивающее отверстие приближалась, у Олега перехватывало дыхание… и он просыпался, упершись взглядом в темноту.

Воспоминание растаяло. Олег вздохнул.

– М-м… – рядом в постели шевельнулась жена. Олег чуть отодвинулся, чтоб не задеть и не разбудить ее.

От долгого смотрения казалось, что окно приблизилось. Олег начал задремывать, то приопуская веки, то вдруг поднимая их. Когда он открывал глаза, ему в полусонье мерещилось, что звезды за окном медленно падают вниз все разом, как снежинки, или нет, как песчинки в том давнем сне. Но сейчас Олег не чувствовал страха, как тогда, потому что знал, что все невзрачные песчинки, несшие его, потому и стали звездами, что выдержали удушающий закрут и, выйдя с другой стороны воронки, в прекрасном и величавом потоке как путеводную несли сверхновую.

…Олег крепко спал. И время не имело значения для его сознания, для этого удивительного дара, способного соединять далёкое и близкое и пренебрегать расстояниями между «настоящим» и «прошлым».

Перед обрывом

…«Сегодня пятое июня 1988-го года», – написал Олег вверху чистого листа. Подумав несколько мгновений, он закрыл свой дневник, решив сделать запись позже, и отправился в кухню. Сев у стола и положив ногу на ногу, он принялся намазывать маслом кусок хлеба. Мякиш был крупно-пористый, а корка почему-то пахла свежеструганной доской. Олег с хлюпом глотнул кофе, с наслаждением ощущая его горячесть и легкую горечь, пробивающуюся сквозь сладость, и откусил хлеб. Жуя и покачивая тапком на пальцах ног, он взглянул через окно поверх крыш, антенн и труб соседских домов. Дальше виднелся луг, дорога, поднимавшаяся по холмам, еще дальше, далеко-далеко, стояла неровная стенка соснового леса. Несмотря на расстояние, Олегу казалось, что он различает даже верхушки отдельных стволов на полотне ясного утреннего неба. Олег хлебнул еще, и снова «полетел» взглядом туда, вдаль, к краешку леса. Допив, перевел взгляд на клеенку, покрывавшую стол. Около тарелки с хлебом клеенка была продырявлена. А рядом изгибался узор, две параллельные кривые. «Женские ягодицы в полупрофиль», – мелькнуло у Олега в голове, как мелькало обычно, когда ему на глаза попадался этот орнамент. Он отодвинул стул и направился к выходу.

Легкость летнего утра охватила его, когда он вышел из подъезда. «Каникулы, каникулы!» – радостно телепатировал Олег самому себе, направляясь к своему «другу» Петровичу. «Друга» заключил в кавычки отец, потому что Петрович годился шестнадцатилетнему Олегу в деды. Работал закавыченный друг художником-оформителем в совхозной конторе. В ее темном коридоре Олег прошагал по скрипучим половицам до самой дальней двери, откуда слышалась приближающаяся дребезжащая музыка, и потянул дверь на себя. Пахнуло смесью краски и ацетона, едкой, но для Олега привычной, как и все, что являлось принадлежностью этой влекущей его комнаты.

– Здрасьте! Вы пришли? – искоса взглянув на Олега, ехидно прошепелявил старик. Он сидел, нога на ногу, с мандолиной в руках, склонив набок голову с плешью, как у Ильича, который виднелся на плакате, прислоненном в углу. Пониже плеши, за ухом у Петровича торчал карандаш.

– Здорово! Че делаешь? – спросил Олег, проходя и заглядывая в листы ватмана на столе с таблицами надоев.

– Да-а, надо вот тут подготовить… – глядя в мутное, грязное окно, произнес Петрович непередаваемо пренебрежительным тоном, мол, на кой мне черт все это, и отложил мандолину.

– Эть!.. – всколыхнулся он со стула, когда Олег чуть не уронил на ватман бутыль с краской. Олег сел на свое обычное место – по правую руку окно, впереди Петрович, восседавший за столом, за спиной – «спальня». Мастерская служила оформителю и жилищем. В углу, отгороженном парой стульев от остальной части комнаты, лежал старый матрас, а по стене к нему низко подползал провод, заканчивающийся лампочкой в полуметре от пола. Это и была «спальня» Петровича, а лампочка ему была нужна для ежевечернего чтения. Вокруг, прямо на полу, были беспорядочно свалены кипы подписных изданий по искусству. Олег сел на качающийся стул с рваным матерчатым сиденьем и вытащил из кипы «Советского художника» с не очень чистой обложкой.

– Н-н, тэ-эк… – промычал Петрович, взял лупу и наклонился над раскрытой газетой «За рубежом».

Оба углубились в чтение. Перелистывая страницы, Олег просматривал репродукции и пояснения к ним. Рубленые, лапидарные изображения героев труда у доменных печей или посреди пшеничного поля очень напоминали то, что рисовал Петрович на праздничных транспарантах. Это было неинтересно. Дальше помещалась статья о Микеланджело. Здесь глазам Олега стало сладко, будто вкус и зрение перепутались, встретившись с микеланджеловской роскошью и сложностью переплетения цвета от клубничной розовизны к шоколадной насыщенности и моховой зелени. Но на следующей странице могло быть еще интересней, и Олег, предвкушая это, снова перелистнул.

– В Монтевидео в минувший понедельник разбился пассажирский авиалайнер. Погибло сто сорок человек, – прочитал Петрович вслух и добавил: – Ну и хрен с ними!

Олег ухмыльнулся, качнув головой. Он уже взял другой журнал. Там его внимание привлекли репродукции картин Ван Гога. Особенно «Ивы на закате». Олег всматривался в аляповатое, размытое нагромождение цветовых пятен и у него постепенно возникало удивительное ощущение, будто он понимает, что чувствовал художник, когда он у себя сто лет назад смотрел на эти самые ивы. Как будто глаза Олега стали глазами давно умершего Ван Гога. И чем внимательнее и дольше он смотрел, тем сильнее становилось ощущение, будто он понял, что хотел передать художник этой картиной, и картина ему уже не казалась, как поначалу, неаккуратным нагромождением пятен. Наоборот, она выглядела все реальней и реальней, картина словно всасывала в себя, вот они – совсем рядом, ветви в напряженно-борщовом цвете заката. А Ван Гогу, наверное, было жарко, и сквозь полуопущенные ресницы он глядел на все это в разморенной дреме, не желая шевелиться, чтобы не спугнуть удовольствие от редко красивого освещения.

– Что там? – вывел Олега из гипноза подошедший Петрович. – Вана Гога? – исковеркал он по своей привычке. – Хороший мужик, хороший…

Дверь открылась. Вошел дворник Николай, расчищавший территорию около конторы. Он устроился рядом с Олегом.

– Чай, чай – выручай! – бормотал Петрович, возившийся в углу возле двух обгорелых кирпичей, на которых стояла фыркающая и булькающая кастрюлька с кипятильником. – Олежа… тебе налить?

– Не! – поморщившись, помотал тот головой. Он искал в текстах слова «импрессионизм» и «экспрессионизм», беря журнал за журналом. Когда он вытягивал очередной, стопа рухнула. Удерживая ее, Николай с кряхтеньем нагнулся и тоже взял экземпляр. Глотнув крепкий до черноты чай из алюминиевой кружки, он раскрыл журнал.

Олег, наконец, нашел оба искомых слова. «Севиньяк», – прочитал он имя под репродукцией. Вглядываясь в нее, Олег укрепился в мнении, что эта манера привлекает его. Николай заглянул ему через плечо.

– Гхы-гхы!.. – ухмыльнулся он. – Что это нарисовано? Ну-у… – он махнул рукой и неторопливо продолжил. – Вот я видел картину… в больнице… человек нарисован. Так там если рука – дак рука, каждая жилочка видна. Вот это художник! А эта-а… Что здесь нарисовано? Ниче непонятно…

– Все понятно, – Олег стал показывать и объяснять, что именно нарисовано. Заметив, что Николай улыбается его объяснениям, он замолчал.

– Нет, я считаю, это не искусство! – так же неторопливо подытожил Николай. То, что он улыбался, было Олегу неприятно, но только слегка – ведь это был всего лишь Николай, и Олег погрузился в рассматривание журналов, не слушая, о чем говорят рядом.

Гладкие страницы бликовали от света солнца, проникавшего сквозь мутное и «веснушчатое» от мушиных следов оконное стекло. Олег отодвинулся в тень. На одной из страниц он увидел заголовок, от которого его сердце забилось чаще… Cтраница выскользнула из-под пальцев, Олег нетерпеливо залистал, возвращаясь к ней. Сложные узоры на одной репродукции; голый человек, руками выжимающий себя, как белье после стирки – на другой; портрет, весь пронизанный тонюсенькими разноцветными линиями-ниточками на третьей. Автор – пациент психиатрической клиники. «Хм… Может, Филонов тоже душевнобольной?» – подумал Олег, потому что увиденное очень было похоже на работы этого художника. Но автор напечатанных репродукций, в отличие от Филонова, был никому неизвестен. «Почему так? В чем разница-то?» – нахмурился Олег. Он все же нашел в тексте фамилию автора, но через минуту забыл и ее, и название клиники, в которой тот находился.

– Ладно, эт-само… Олег!.. – подойдя, сказал Петрович. – Ты бы шел… – просящим, но не выгоняющим тоном произнес он. Олег понял, что Петрович и Николай собираются выпить, но боятся, что в мастерскую заглянет кто-нибудь из начальства и подумают, что здесь еще и малолетку спаивают.

– Ладно, пойду я! – поднялся Олег. – Я возьму журналы?..

«Почему так?» – по дороге домой думал Олег, вспоминая Филонова и увиденное в журнале. Дома он уселся перед телевизором. Отец возился на кухне. Поглядев немного на экран, Олег встал. Он походил по комнате и подошел к кухонной двери.

– Ты чего? – обернулся отец – в переднике, с тряпкой в руках.

– Пап… Как ты думаешь, что такое настоящее искусство? – стесняясь вопроса, спросил Олег.

– Настоящее искусство – это такое, которое нужно людям, – отвернулся отец, бросая тряпку на стол.

– Как понять – нужно? – если бы Олег не стеснялся, он сказал бы «что значит» вместо «как понять».