Глава 4

Геннадий Павлович не хотел вспоминать тот день. В целом все тогда закончилось, можно сказать, благополучно – он успел вовремя добраться до вожде-ленного места общественного пользования, которое, по счастью, оказалось незанятым. Но воспоминания об унижении, которое ему довелось пережить, еще долго бередили Геннадию Павловичу душу, не давая спокойно спать по ночам и заставляя испуганно вздрагивать при каждом звуке, доносившемся из-за запертой двери. Всякий раз, выходя по необходимости из комнаты, Геннадий Павлович панически боялся встретить в коридоре Марину. Вне всяких сомнений, им было о чем поговорить, – самостоятельно Геннадий Павлович не мог отыскать никакого разумного объяснения тому, что произошло в тот злополучный день. Но зайти к Марине Геннадий Павлович не решался. Когда же он думал о том, что Марина сама может постучать в дверь его комнаты, Геннадия Павловича охватывал безотчетный страх – горло словно резиновый жгут перетягивал, сердце замирало в груди, а шершавый язык прилипал к пересохшему небу. В такие мгновения – по счастью, это были только мгновения – Геннадий Павлович самому себе делался противен.

В день его позора Марина повела себя в высшей степени деликатно. Она не стала подстерегать Геннадия Павловича на обратном пути в комнату. А выглянув через пару часов за дверь – нужно было добраться до кухни, чтобы приготовить что-нибудь поесть, – Геннадий Павлович обнаружил у порога свои тапочки, а на дверной ручке висело полотенце, которое он также потерял во время постыдного бегства из комнаты Марины. Разве мог он после этого разговаривать с ней так, словно ничего не случилось?

Но когда Геннадий Павлович пытался самостоятельно во всем разобраться, вопросы наслаивались один на другой, превращаясь в подобие стеклянной мозаики, по которой скачут разноцветные солнечные зайчики, раздражая и не давая возможности охватить единым взором всю картину. И чем старательнее пытался Геннадий Павлович отыскать ускользающий смысл в непрерывном мелькании цветов и форм, тем труднее было уловить в нем хоть какие-то закономерности.

Так и не собравшись с духом для того, чтобы встретиться с Мариной, Геннадий Павлович решил переговорить с обитавшими в квартире стариками, которые, по словам Марины, представляли собой главный объект интересов ответственных исполнителей программы генетического картирования.

Первым Геннадий Павлович отловил на кухне старика Сивкина, который, что-то бормоча себе под нос, варил на плите кашу из ген-модифицированной сои. На вид варево было не особо аппетитным, но запах от него шел как от мясного бульона. Геннадий Павлович и сам одно время увлекался соевыми продуктами – недорого и почти что вкусно, – но до тех пор, пока Юлик Коптев не объяснил ему популярно, к каким весьма нежелательным последствиям это может привести, когда выведением и распространением новых ген-модифицированных сортов растений занимается всяк кому не лень и у кого есть деньги, чтобы купить лицензию. Услыхав о программе генетического картирования, Сивкин вначале долго чесал за ухом, после чего начал допытываться у Геннадия Павловича, что это за программа такая и можно ли ее поймать по комнатной антенне, или же непременно нужно купить тарелку? В результате беседы, по большей части беспредметной, продолжавшейся около часа, Геннадий Павлович выяснил, что ни о какой инспекции Сивкин даже не слышал, но зато два дня назад, именно в то время, когда Геннадий Павлович с Мариной прятались в норе под стенным шкафом, к Сивкину заходили двое водопроводчиков.

– Водопроводчики? – удивленно переспросил Геннадий Павлович.

Что было делать водопроводчикам, да еще сразу двоим, в комнате, где даже раковины не было?

– Ну да, – уверенно кивнул Сивкин. – Водопроводчики.

– И что им было нужно?

– Откуда мне знать? – с безразличным видом дернул плечом Сивкин. – Пришли, проверили все, что нужно, и ушли.

Что именно проверяли водопроводчики в комнате Сивкина, Геннадию Павловичу выяснить так и не удалось, – доев кашу из сои с мясным запахом и уяснив между делом, что программа генетического картирования по телевидению не транслируется, Сивкин утратил интерес к продолжению беседы.

Следующим, с кем завел разговор об инспекции Геннадий Павлович, оказался Потемкин. Но память Потемкина была похожа на семейный фотоальбом, из которого нерадивые потомки вначале высыпали все фотографии, а затем расставили их в произвольном порядке, не обращая внимания ни на даты, проставленные на снимках, ни на возрастные изменения запечатленных на них лиц. Для Потемкина события, имевшие место десять лет назад и произошедшие только вчера, были совершенно равнозначны, поэтому вначале он никак не мог взять в толк, что хочет узнать у него Геннадий Павлович, а затем, обнаружив в своих воспоминаниях похожий случай, принялся подробнейшим образом расписывать его.

Не в пример результативнее оказался разговор со Шпетом. Геннадий Павлович заглянул к Марку Захаровичу под тем предлогом, что ему якобы нужно проверить часы, которые, как ему казалось, начали отставать. Между делом Геннадий Павлович поинтересовался у соседа, не слышал ли он чего о визите инспекции? Марку Захаровичу об инспекции было известно. И даже более того, он беседовал с двумя очень милыми, как он сказал, девушками, которые вручили ему брошюру, популярно объясняющую необходимость всеобщего генетического картирования, и листочек с адресами ближайших кабинетов, где можно сдать анализ.

– Вы уже там были? – поинтересовался Геннадий Павлович, взглянув на список.

– А куда торопиться? – вопросом на вопрос ответил Марк Захарович. – Если очень нужно будет, еще раз придут.

Геннадию Павловичу было что ответить, но он решил не затевать спор, предмет которого был ему самому не до конца ясен.

– А про Семецкого слышали? – спросил Шпет, когда Геннадий Павлович уже собирался уходить.

– А что Семецкий? – удивленно посмотрел на соседа Геннадий Павлович.

– Так забрали его, – ответил Марк Захарович и не то усмехнулся при этом, не то поморщился, словно от зубной боли.

– Как это «забрали»? – Геннадий Павлович вспомнил о том, как в дверь к Семецкому кто-то постучал, когда сам он прятался в комнате у Марины.

– Как обычно, – Шпет снова как-то странно дернул уголком рта. – Стало старику плохо. Приехали врачи. Сказали, что дело серьезное, и выписали направление в интернат для физически неполноценных.

– А что, Семецкий и в самом деле был настолько плох?

– Не плох он был, а стар, – уточнил Шпет. – А когда старый, то сегодня можешь воображать себя героем-любовником, а на следующий день – концы отдашь. – Словно желая проиллюстрировать свои слова, Марк Захарович открытой ладонью изобразил в воздухе какую-то странную загогулину. – Вот так-то.

– Да, – кивнул, соглашаясь, Геннадий Павлович. – Быть может, Семецкому в интернате лучше будет. Там о нем, по крайней мере, будет кому позаботиться.

– Может быть, – на лице Марка Захаровича вновь появился в высшей степени неприятный, непонятно что означающий полуоскал. – Да только не довезли его до места, скончался по дороге.

– Жалко старика, – с сочувствием качнул головой Геннадий Павлович.

– Жалко, – безучастно повторил Шпет.

Выйдя из комнаты Шпета, Геннадий Павлович направился было к своей, но, неожиданно изменив решение, пошел в противоположный конец коридора. Прорезь дверного замка комнаты Семецкого оказалась заклеенной полоской бумаги с круглой синей печатью: «Инспекция ПГК». Рядом от руки было проставлено число – тот самый, надолго запомнившийся Геннадию Павловичу день! – удостоверенное чьей-то неразборчивой подписью. Три заглавные буквы «ПГК» могли означать все что угодно, в том числе и «Программа генетического картирования». Хотя какое отношение могла иметь эта программа к выселению старика Семецкого из комнаты, которую он давно уже занимал на законных, следует полагать, основаниях?