Ночными, осторожными шагами
Я вышел в сад и замер в тишине,
А в освещенном суетном окне
Две тени вслед гримасничали мне:
Там пировали: мутными глазами
Обшаривали истину, клялись
И ссорились. А надо мной сплелись
Пути небес и вызвездилась высь:
Вселенские мололи жернова,
Дробя планеты и миры калеча, —
О, что им до ничтожного зерна?!
Вернусь туда, за суетность окна,
И захлебнусь в разгуле человечьем,
И горестного вымолю родства.
Где мрак простерся гробовой
и пыль, как твердь, зачугунела,
и воздух стынет, омертвело
смердя, и человечий вой,
и стоны запертого зверя
шуршат по серым потолкам,
и гарпий траурные перья
танцуют мстительный канкан,
где не блеснет надежда или
хула в замшелых струпьях глаз,
и жуткий светоч трупной гнили —
лишь он, последний, не погас, —
там, растерзав и плоть и душу,
я проклял Родину за то,
что, отягченный рабством, трушу
восстать над пыльной суетой
и – но зачем? – опять, опять
бесстрашно истину вещать.
Г.К.
Далек тот день. Но близок этот дом,
Построенный у камня преткновенья;
Луна и солнце ходят ходуном,
А он упрочился легко и дерзновенно.
Тот день настанет. Стерпим, переждем,
Семейственно вражду перемогая;
Печально мокнет кошка под дождем;
И битва внешняя – как музыка глухая:
Кандальный звон и лязг мечей. Там брань —
За окнами, там хлещет кровь из глоток, —
Во человецех зло.
Благоволю – предстань
В полночный час, нагой, без папильоток.
Любовь! Синай! К холмам, где свет померк,
Взываю из осады: братья! Братья,
Опомнитесь! Он нам готовит смерть,
Надгробный, преткновенный, как проклятье.
В погоне за сном ускользающим род толстокожий.
Свалили, и топчут, и бивнями бьют, и трубят.
Молись, окаянный художник! За что же, о Боже?
Тут стадо прошло – мусикийский расстроился лад.
Не склеивай струны запекшейся кровью, не лей
Слезы одичалой, и пусть враждованье галактик,
Как мельничный жернов, дробит сновиденья людей, —
Ты вечный скиталец на млечном запущенном тракте.
О чем же ты просишь? С дороги, затоптанный, встань.
Вон путь твой пустынный в сопровождении тайн.
Кус свинины непрожаренной
вы, допустим, где-то слопали —
стрептококк эхинококковый
или цепень уж мытарят вас.
Выпили в реке водицы,
съели яблоки сырые —
завтра могут появиться
признаки дизентерии.
Не целуйтесь с вертихвостками,
жен водите к гинекологам,
а не то, избави Господи,
в Шикотан вас вышлют голого.
Делая зарядку утром,
приседайте до упаду вы;
шефа своего порадуйте
портсигаром перламутровым.
И когда всю жизнь, всю юность
прогнусавите, как тихий стон,
я пойду и в петлю сунусь,
чтоб не стать для вас Антихристом.
Ах, весь мир мой! Зеленеет пажить.
Но, окаянства не в силах вынести,
Я в мертвом царстве необходимости
Люблю перечить, ломать, бродяжить.
Уйти, уйти! И помнить о Боге,
И слышать брань, и гневливость прятать;
Когда поднимется брат на брата,
Уйти, уйти по грязной дороге.
*Как чисто и светло! За окнами – весна,
В цвету деревья, солнце – в поднебесье
И тишина, какая тишина!
Иди в поля, иди, и плачь, и смейся,
И ветер, ветер, ветер расстригай
Заржавленными ножницами тела…
Земля моя, обетованный край,
Бесчувственный, цветущий, опустелый.
*Буйной ночью в саду одичалом
Ветер выл и деревья качал,
И восторгом душа отвечала
На весенний языческий шквал.
И пугливый, и дерзкий, и дикий,
Шел и пел я и факел держал,
Жутко прыгали красные блики,
Путь сиял, как кровавый оскал.
Духи недр и небесные гостьи
В том саду провожали меня…
А проснулся беглец на погосте
Посреди безмятежного дня.
Стена кирпичная, базальтовая
Отгородила полземли.
Я любопытствую – разглядываю
Тех, кто на штурм стены пошли.
Идите! Клану охранительному
Не миновать тычков взашей,
И те, кто станут победителями,
Воздвигнут стены попрочней.
Для кого пишу, для чего?
Бесполезная трата усилий.
В тьме египетской волки завыли,
Заглушая мое рождество.
Толстосумы казенных палат,
Борзописцы журнального вздору,
Подпевали вы волчьему хору,
Заглушая мое рождество.
В тишине эти перья скрипят,
Лжи глашатаи, слуги оклада,
И рыдает на торжище правда,
Заглушая мое рождество.
Повторилось, хоть было давно:
Не для них эта проповедь веры,
Поносили меня, лицемеры,
Заглушая мое рождество.
Я воскресну! А им не дано,
Дух святой не утишит печали:
Не сподобились, ибо кричали,
Заглушая мое рождество.
*О мудрый свет, маяк мой и надежда!
Неугасимый, как же ты далек!
Но верую – еще сильней, чем прежде,
Хоть еле брезжит слабый огонек,
Хоть снова над стезей, ведущей к правде,
Нахальное кружится воронье…
Идущий вкривь, не чувствуешь ли сзади
Глухое отчуждение мое?
Кто живет, а кто и бедствует.
Как жалко! Юность умерла,
Оставив жалкое наследство, —
Докуку, скорби и дела.
Не мог я в слове, в жесте выразить
Страсть, рвущуюся изнутри, —
Тянул, усталый певчий, с клироса:
Даруй и длань свою простри!
И вот конец. Свободы умершей
Следы целую в тишине.
И плачу, плачу я без удержу,
И нет успокоенья мне.
Мой друг, услышь. За дымом сигареты
Исчезла молодость, как с лепестков роса, —
А как он цвел, наш сад, мечтой согретый,
Для страшного жнеца плодонося.
Придет тот жнец, и созреванья меру
Почувствует, и плоти фатовство
Прервет, и заключит плоды в фанеру,
И плод без червеца обрадует его.
Ах, лето, лето! Ясный напоследках,
Веселый день поманит в свой разгул —
Мне надоест висеть на пыльных ветках,
Не выдержу, сорвусь и убегу.
Ах, боже, всуе Имени
не вспомню Твоего,
но только объясни мне
меня же самого:
зачем держусь за правила,
но жажду разрушать,
и что меня заставило
от счастья убежать,
и от Тебя что требую,
когда твержу одно:
я е с т ь, но это небу и
могиле все равно.
Долби и сей и землю рой,
Пиши, молчи и говори,
Счастливым будь, страдай —
Дождешься ли своей зари?
Блеснет ли солнце за горой?
Откроется ли рай?
В пустыне дьявол искушал,
Шептал в кромешной мгле:
Не жди, не рассветет.
Смотри, уже смердит душа,
Смотри, потемки на земле,
А вот и смерть грядет.
Могучий дух алкал огня,
Борьбы, любви, вериг —
Напрасный демонизм!
Вовне – мышиная возня,
И внутрь их выводок проник,
Грызущий верх и низ.
Пускай! Не вечно торжество
Ночей, доверчиво живи,
Нам выбор дан простой,
И лишь запомни твердо, что
И волос не падет с главы
Без ведома Его.
Облако белесое проплывет над пашней,
Быстрой беглой тенью омрачив ее
(Ворон-долгожитель, возраст патриарший,
Выклюет и вытопчет жнивье),
И повеет холодом ветер по-осеннему,
Листья оголтелые скопом закружит
(Все равно, что миг, ему, все равно, что день, ему:
Он бессмертен, Ворон, – Вечный Жид).
Что же вы взалкали, дураки, до времени?
Мух на окнах знай дави!
Вот когда помрет он, станем суверенными
Мы – во имя Бога и Любви.
*Жизнь грустная под колпаком.
О, сколько нас там прозябает,
Не веря в Подвиг (он нам не знаком!),
В пустыне, у подножья рая!
Очерчен нам безжалостной рукой
Суровый круг табу, запретов.
Переступи – узнаешь, как легко
Ломают крылья под напором ветра.
Гниющий тлен – на выбор – или злой
Напор ветров. Но это за чертой.
Живи и смейся. Плачь и умирай.
Открытый доступ – в рай.
Я устал бояться смерти.
Будь что будет. Все равно.
В бестолковой круговерти
всем погибнуть суждено.
За бессмысленной работой
государству дань платил,
жрал пилюли с позолотой,
воду в решете носил;
раз пятнадцать с честью умер,
плотским соком изойдя,
рыскал счастья обезумев,
а нужна была… ну да!
В серых буднях, как в жаровне,
я сгорал душой дотла, —
смерть за мной, как чичероне,
путь указывая, шла,
смерть мешала насладиться
вечным блеском бытия,
и торчал в ее глазницах
кукиш с маслом – цель моя;
дружба, нежность, слава, злоба —
все, что было, проморгал,
смерть зато смотрела в оба,
пряча ласковый оскал.
Кто ценил обеды, шмотки,
жизнь тетешкал, волчью сыть,
тот не знал моей чесотки:
чем бы горю пособить;
не цеплялся за искусство,
шанс последний из нуля,
не рыдал, что в сердце пусто:
муза жертв не приняла;
не метался, словно шилом
в зад ему кололи, не
плясал, сторукий Шива,
дух его на крутизне;
роль шута в пиру свинячьем
не играл он, не скорбел,
что шутить и ждать подачек
от свиней – его удел.
Он не знал и сотой доли
мук, которые один
вынес я, – не оттого ли
рожа у него как блин?
Но когда-нибудь (посмотрим!
будь что будет! все равно!)
я сведу с подлюгой счеты
О проекте
О подписке