IV
Старый холостяк

Вихров, везя сына в гимназию, решился сначала заехать в усадьбу Новоселки к Есперу Иванычу Имплеву, старому холостяку и двоюродному брату покойной жены его. Паша любил этого дядю, потому что он казался ему очень умным. К Новоселкам они стали подъезжать часов в семь вечера. На открытой местности, окаймленной несколькими изгибами широкой реки, посреди низеньких, стареньких и крытых соломою изб и скотных дворов, стоял новый, как игрушечка, дом Имплева. Паша припомнил, что дом этот походил на тот домик, который он видел у дяди на рисунке, когда гостил у него в старом еще доме. Рисунок этот привез к Есперу Иванычу какой-то высокий господин с всклоченными волосами и в синем фраке с светлыми пуговицами. Господин этот что-то такое запальчиво говорил, потом зачем-то топал ногой, проходил небольшое пространство, снова топал и снова делал несколько шагов. Гораздо уже в позднейшее время Павел узнал, что это топанье означало площадку лестницы, которая должна была проходить в новом доме Еспера Иваныча, и что сам господин был даровитейший архитектор, академического еще воспитания, пьянчуга, нищий, не любимый ни начальством, ни публикой. После него в губернском городе до сих пор остались две – три постройки, в которых вы сейчас же замечали что-то особенное, и вам делалось хорошо, как обыкновенно это бывает, когда вы остановитесь, например, перед постройками Растрелли^[10]. Во всей губернии один только Еспер Иваныч ценил и уважал этот высокий, но спившийся талант. Он заказал ему план и фасад своего деревенского дома, и все предначертания маэстро выполнил, по крайней мере снаружи, с буквальной точностью. Дом вышел, начиная с фасада и орнаментов его до соразмерности частей, с печатью великого вкуса. Еспер Иваныч предполагал в том же тоне выстроить и всю остальную усадьбу, имел уже от архитектора и рисунки для того, но и только пока!

Когда Вихровы въехали в Новоселки и вошли в переднюю дома, их встретила Анна Гавриловна, ключница Еспера Иваныча, женщина сорока пяти лет, но еще довольно красивая и необыкновенно чистоплотная из себя.

– Мы с Еспером Иванычем из-под горы еще вас узнали, – начала она совершенно свободным тоном: – едут все шагом, думаем: верно это Михайло Поликарпыч лошадей своих жалеет!

– Жалею! – отвечал, немного краснея, полковник: он в самом деле до гадости был бережлив на лошадей.

– Миленький, как вырос, – обратилась Анна Гавриловна к Павлу и поцеловала его в голову: – вверх пожалуйте; туда барин приказал просить! – прибавила она.

– Идем! – отвечал полковник.

Чем выше все они стали подниматься по лестнице, тем Паша сильнее начал чувствовать запах французского табаку, который обыкновенно нюхал его дядя. В высокой и пространной комнате, перед письменным столом, на покойных вольтеровских креслах сидел Еспер Иваныч. Он был в колпаке, с поднятыми на лоб очками, в легоньком холстинковом халате и в мягких сафьянных сапогах. Лицо его дышало умом и добродушием и напоминало собою несколько лицо Вальтер-Скотта.

– Здравствуйте, странники, не имущие крова! – воскликнул он входящим. – Здравствуй, Февей-царевич^[11]! – прибавил он почти нежным голосом Павлу, целуя его в лицо.

Павел целовал у дяди лицо, руки; от запаха французского табаку он счихнул.

Вихровы сели.

Кабинет Еспера Иваныча представлял довольно оригинальный вид: большой стол, перед которым он сам сидел, был всплошь завален бумагами, карандашами, циркулями, линейками, треугольниками. На нем же помещались: зрительная труба, микроскоп и калейдоскоп. У задней стены стояла мягкая, с красивым одеялом, кровать Еспера Иваныча: в продолжение дня он только и делал, что, с книгою в руках, то сидел перед столом, то ложился на кровать. По третьей стене шел длинный диван, заваленный книгами, и кроме того, на нем стояли без рамок две отличные копии: одна с Сикстовой Мадонны^[12], а другая с Данаи Корреджио^[13]. Картины эти, точно так же, как и фасад дома, имели свое особое происхождение: их нарисовал для Еспера Иваныча один художник, кротчайшее существо, который, тем не менее, совершил государственное преступление, состоявшее в том, что к известной эпиграмме. «Всевышнего рука три чуда совершила!» – пририсовал руку с военным обшлагом^[14]. За это он сослан был под присмотр полиции в маленький уездный городишко, что в переводе значило: обречен был на голодную смерть! Еспер Иваныч, узнав о существовании этого несчастливца, стал заказывать ему работу, восхищался всегда его колоритом и потихоньку посылал к его кухарке хлеба и мяса. Эта помощь, эти слова ободрения только и поддерживали жизнь бедняка. На третьей стене предполагалась красного дерева дверь в библиотеку, для которой маэстро-архитектор изготовил было великолепнейший рисунок; но самой двери не появлялось и вместо ее висел запыленный полуприподнятый ковер, из-за которого виднелось, что в соседней комнате стояли растворенные шкапы; тут и там размещены были неприбитые картины и эстампы, и лежали на полу и на столах книги. Все это Еспер Иваныч каждый день собирался привести в порядок и каждый день все больше и больше разбрасывал.

– Залобаниваю вот, везу в гимназию! – начал старик Вихров, показывая на сына.

– Что ж, это хорошо, – проговорил Имплев с каким-то светлым и ободряющим лицом.

– Одно только – жаль расстаться… Один ведь он у меня, – только свету и радости!.. – произнес полковник, и у него уж навернулись слезы на глазах.

Еспер Иваныч потупился.

– Зачем же расставаться – живи с ним! – проговорил он.

– А как хозяйство-то оставить, – на кого? Разорят совсем! – воскликнул полковник, почти в отчаянии разводя руками.

Еспер Иванович понял, что в душе старика страшно боролись: с одной стороны, горячая привязанность к сыну, а с другой – страх, что если он оставит хозяйство, так непременно разорится; а потому Имплев более уже не касался этой больной струны.

Вошла Анна Гавриловна с чайным подносом в руках. Разнеся чай, она не уходила, а осталась тут же в кабинете.

– Где жить будет у тебя Паша? – спросил Еспер Иваныч полковника.

– Да тут, я у Александры Григорьевны Абреевой квартирку в доме ее внизу взял!.. Оставлю при нем человека!.. – отвечал тот.

– Что же, он так один с лакеем и будет жить? – возразил Еспер Иваныч.

– Нет, я сына моей небогатенькой соседки беру к нему, – тоже гимназистик, постарше Паши и прекраснейший мальчик! – проговорил полковник, нахмуриваясь: ему уже начали и не нравиться такие расспросы.

Еспер Иваныч сомнительно покачал головой.

– Не знаю, – начал он, как бы более размышляющим тоном, – а по-моему гораздо бы лучше сделал, если бы отдал его к немцу в пансион… У того, говорят, и за уроками детей следят и музыке сверх того учат.

– Ни за что! – сказал с сердцем полковник. – Немец его никогда и в церковь сходить не заставит.

Говоря это, старик маскировался: не того он боялся, а просто ему жаль было платить немцу много денег, и вместе с тем он ожидал, что если Еспер Иваныч догадается об том, так, пожалуй, сам вызовется платить за Павла; а Вихров и от него, как от Александры Григорьевны, ничего не хотел принять: странное смешение скупости и гордости представлял собою этот человек!

Еспер Иваныч, между тем, стал смотреть куда-то вдаль и заметно весь погрузился в свои собственные мысли, так что полковник даже несколько обиделся этим. Посидев немного, он встал и сказал не без досады:

– А мне уж позвольте: я помолюсь, да и лягу!

– Сделай милость! – сказал Еспер Иваныч, как бы спохватясь и совершенно уже ласковым голосом.

Анна Гавриловна, видевшая, что господа, должно быть, до чего-то не совсем приятного между собою договорились, тоже поспешила посмягчить это.

– Поумаялись, видно, с дороги-то, – отнеслась она с веселым видом к полковнику.

– Да, а все коляска проклятая; туда мотнет, сюда, – всю душу вымотала, – отвечал он.

– Неужели лучше в службе-то на лошади верхом ездили? – сказала Анна Гавриловна.

Она знала, что этим вопросом доставит бесконечное удовольствие старику.

– Э, на лошади верхом! – воскликнул он с вспыхнувшим мгновенно взором. – У меня, сударыня, был карабахский жеребец – люлька или еще покойнее того; от Нухи до Баки триста верст, а я на нем в двое суток доезжал; на лошади ешь и на лошади спишь.

– А сколько вам лет-то тогда было, барин – барин-хвастун!.. – перебила Анна Гавриловна.

– Лет двадцать пять, не больше!

– То-то и есть: ступайте лучше – отдохните на постельке, чем на ваших конях-то!

– И то пойду!.. Да хранит вас бог! – говорил полковник, склоняя голову и уходя.

Анна Гавриловна тоже последовала за ним.

– Идти уложить его! – говорила она.

Ко всем гостям, которых Еспер Иваныч любил, Анна Гавриловна была до нежности ласкова.

Имплев, оставшись вдвоем с племянником, продолжал на него ласково смотреть.

– Ну-ка, пересядь сюда поближе! – сказал он.

Паша пересел.

– Вот теперь тебя везут в гимназию; тебе надобно учиться хорошо; мальчик ты умный; в ученье счастье всей твоей жизни будет.

– Я буду учиться хорошо, – сказал Павел.

– Еще бы!.. Отец вот твой, например, отличный человек: и умный, и добрый; а если имеет какие недостатки, так чисто как человек необразованный: и скупенек немного, и не совсем благоразумно строг к людям…

Павел потупился: тяжелое и неприятное чувство пошевелилось у него в душе против отца; «никогда не буду скуп и строг к людям!» – подумал он.

– Ты сам меня как-то спрашивал, – продолжал Имплев, – отчего это, когда вот помещики и чиновники съедутся, сейчас же в карты сядут играть?.. Прямо от неучения! Им не об чем между собой говорить; и чем необразованней общество, тем склонней оно ко всем этим играм в кости, в карты; все восточные народы, которые еще необразованнее нас, очень любят все это, и у них, например, за величайшее блаженство считается их кейф, то есть, когда человек ничего уж и не думает даже.

– А в чем же, дядя, настоящее блаженство? – спросил Павел.

– Настоящее блаженство состоит, – отвечал Имплев, – в отправлении наших высших душевных способностей: ума, воображения, чувства. Мне вот, хоть и не много, а все побольше разных здешних господ, бог дал знания, и меня каждая вещь, что ты видишь здесь в кабинете, занимает.

– А это что такое у вас, дядя? – спросил Павел, показывая на астролябию, которая очень возбуждала его любопытство; сам собою он никак уж не мог догадаться, что это было такое.

– Это астролябия, инструмент – землю мерять; ты, ведь, черчению учился?

– Учился, дядя!

– И поэтому знаешь, что такое треугольник и многоугольник… И теперь всякая земля, – которою владею я, твой отец, словом все мы, – есть не что иное, как неправильный многоугольник, и, чтобы вымерять его, надобно вымерять углы его… Теперь, поди же сюда!

И Еспер Иваныч подвел Павла к астролябии; он до страсти любил с кем бы то ни было потолковать о разных математических предметах.

– Теперь по границе владения ставят столбы и, вместо которого-нибудь из них, берут и уставляют астролябию, и начинают смотреть вот в щелку этого подвижного диаметра, поворачивая его до тех пор, пока волосок его не совпадает с ближайшим столбом; точно так же поворачивают другой диаметр к другому ближайшему столбу и какое пространство между ими – смотри вот: 160 градусов, и записывают это, – это значит величина этого угла, – понял?

– Понял! – отвечал бойко мальчик. – Этому, дядя, очень весело учиться, – прибавил он.

– Весело! «Науки юношей-с питают, отраду старцам подают!» – продекламировал Еспер Иваныч; но вошла Анна Гавриловна и прервала их беседу.

– Воин-то наш храпом уж храпит!.. – объявила она.

– А и бог с ним!.. – отозвался Еспер Иваныч, отходя от астролябии и садясь на прежнее место. – А ты вот что! – прибавил он Анне Гавриловне, показывая на Павла. – Принеси-ка подарок, который мы приготовили ему.

– Хорош уж подарок, нечего сказать! – возразила Анна Гавриловна, усмехаясь, сама впрочем, пошла и вскоре возвратилась с халатом на рост Павла и с такими же сафьянными сапогами.

– Облекись-ка в сие благородное одеяние, юноша! – сказал Еспер Иваныч Паше.

Тот в минуту же сбросил с себя свой чепанчик, брюки, сапожонки, надел халат и сафьянные сапоги.

– Ну, теперь, сударыня, – продолжал Еспер Иваныч, снова обращаясь к Анне Гавриловне, – собери ты с этого дивана книги и картины и постели на нем Февей-царевичу постельку. Он полежит, и я полежу.

– Чтой-то, полноте, и маленького-то заставляете лежать! – воскликнула Анна Гавриловна.

– Нет, Анна Гавриловна, я хочу полежать, – ей-богу, – торопливо подхватил Павел.

Он полагал, что все, что дядя желает, чтоб он делал, все это было прекрасно, и он должен был делать.

– Ах вы, уморники, – право! – сказала Анна Гавриловна, и начала приготовлять Паше постель.

– Читывал ли ты, мой милый друг, романы? – спросил его Еспер Иваныч.

– Читывал, дядя.

– Какие же?

– «Молодой Дикий»^[15], «Повести Мармонтеля».^[16]

– Ну, все это не то!.. Я тебе Вальтера Скотта дам. Прочитаешь – только пальчики оближешь!..

И Имплев в самом деле дал Павлу перевод «Ивангое»^[17], сам тоже взял книгу, и оба они улеглись.

Анна Гавриловна покатилась со смеху.

– Вот уж по пословице: старый и малый одно творят, – сказала она и, покачав головой, ушла.

Паша сейчас начал читать. Еспер Иваныч, по временам, из-под очков, взглядывал на него. Наконец уже смерклось. Имплев обратился к Паше.

– Встань и подними у этой банки крышку.

Павел встал и подошел к столу, поднял у банки закрышку и тотчас же отскочил. Из маленького отверстия банки вспыхнуло пламя.

– Откуда это огонь появился? – спросил он с блистающим от любопытства взором.

– Ну, этого пока тебе еще нельзя растолковать, – отвечал Еспер Иваныч с улыбкой, – а ты вот зажги свечи и закрой опять крышку.

Паша все это исполнил, и они опять оба принялись за чтение.

Анна Гавриловна еще несколько раз входила к ним, едва упросила Пашу сойти вниз покушать чего-нибудь. Еспер Иваныч никогда не ужинал, и вообще он прихотливо, но очень мало, ел. Паша, возвратясь наверх, опять принялся за прежнее дело, и таким образом они читали часов до двух ночи. Наконец Еспер Иваныч погасил у себя свечку и велел сделать то же и Павлу, хотя тому еще и хотелось почитать.