– А куда деваться было? – поднял голову Первуша. Алёша увидел, как в глубине его глаз всколыхнулась и опала бессильная ярость. – Мать по сю пору лежит, встать не может, потолок с полом у неё мешаются, не знаем, жива ли ещё останется.

– Оклемается, даст бог, – сказал дед, пожевав губами. – Старуха у меня крепкая. В особенности на голову. Помню как-то…

– Батя, – с укоризной произнёс Первуша.

– А? Ну да, верно, не время сейчас… Вы, добры молодцы, скажите лучше, что делать будете?

– Когда, говоришь, поганые вернуться обещали, – переспросил Алёша вместо ответа. – На закате?

– Ага, – сказал Первуша. – Мы уже куны собрали. Едва наскребли. Да и то серебра не хватило, пришлось мехом добирать. Хорошо охотники у нас добрые имеются, а то бы совсем беда.

– Ясно, – Алёша поглядел из-под руки на солнце, которое только-только миновало высшую точку и начало склоняться к закату. – Кто, баешь, староста верви вашей?

– Дык… – Первуша переступил с ноги на ногу. – Я и есть староста. Люди доверили.

– Тогда слушай меня, староста. Сделаем так…

Всадники появились с полуденной стороны ровно в тот момент, когда солнце коснулось верхушек недалёкого леса.

Было их семеро.

Все хорошо вооружённые (сабли на боку, луки в саадаках, притороченных к сёдлам, тулы со стрелами за спиной), в стёганых доспехах, на крепких низкорослых степных лошадях.

Из леса они выехали рысью, но, как только оказались на виду, пустили лошадей в галоп и ворвались в деревню с лихим свистом и гиганьем.

Вервь Липники встретила половцев тишиной и безлюдьем.

Только на перекрёстке, в центре деревни, белел заметный издалека берестяной короб.

Рядом с ним горбилась фигура старика, закутанная в старую длинную, чуть не до земли, епанчу.

Некогда коричневая и прочная, епанча истончилась и выцвела от времени и была теперь грязно-серого цвета, который подчёркивал её ветхость.

Низко опущенная голова старика, покрытая куколем, не давала возможности разглядеть его лицо в глубокой, уже вечерней тени. Правая рука, затянутая в кожаную перстатицу^[5], тяжело опиралась на клюку. Левая пряталась под полой, словно деду было холодно на вечернем ветру, и он грел руку под епанчой.

Семеро вылетели на перекрёсток, осадили коней.

Главный – здоровенный половец с бочкообразным туловищем и широким плоским лицом, украшенным длинными вислыми усами, выехал вперёд, неожиданно легко для своего веса соскочил с лошади, бросил поводья товарищу.

– Здравствуй, дед, – сказал весело, уперев руки в бока. Голос у него был громкий, звучный, почти без акцента. – Вот и мы. Всё по слову. Как там у вас, русских, говорится? Солнце на ели, а мы ещё не ели!

Половец запрокинул голову и захохотал. Словно собака забрехала.

Старик молчал. Только ещё больше сгорбился и ниже опустил голову.

– Где наша дань, старик? – спросил половец уже совсем другим тоном. Жёстким, угрожающим.

– Всё здесь, Тугарин, без обмана, – хрипло прокашлял старик и качнул клюкой в сторону короба, который стоял от него шагах в четырёх. – Проверь.

Половец окинул старика долгим подозрительным взглядом, затем всё-таки шагнул к коробу, наклонился и открыл крышку.

Из короба с пронзительным карканьем вылетела ворона.

Половец отшатнулся.

Правая рука метнулась к сабле.

Но старик уже отбросил куколь и распрямился. В его руках откуда ни возьмись оказался лук с уже наложенной на тетиву стрелой.

Миг, – и пропела, одним рывком натянутая к уху, тетива.

Боевая стрела с гранёным калёным наконечником, легко пробивающим кольчугу на семидесяти шагах, мелькнула и вонзилась гиганту-половцу точно промеж глаз.

Последнее, что тот увидел – юное, почти мальчишеское лицо «старика», его белые зубы, обнажённые в яростном и довольном оскале, посветлевшие от удалого бешенства серые глаза.

– Бей! – долетел до стремительно уходящего слуха крик русского стрелка, и следом пришла тьма.

На крыше ближайшего овина выросли три фигуры.

Три стрелы, коротко прочертив три смертельные черты, нашли цели, и три всадника повалились с лошадей.

Алёша – а это был он – одним движением плеч сбросил епанчу.

Рывок к уху, вторая стрела ушла куда надо, и четвёртый всадник, успевший достать из саадака лук, выпустил его и ухватился за горло, пытаясь остановить хлещущую во все стороны кровь.

Оставшиеся двое, оголив сабли, подняли лошадей на дыбы.

Первый бросил лошадь на Алёшу, замахиваясь для удара.

Милован выстрелил в него и не попал, – стрела просвистела в вершке от головы.

Второй не успел ничего, – две стрелы – Акимкина и Ждана – вонзились в брюхо его лошади. Та закричала от боли, упала на бок.

Всадник попытался соскочить, не успел, лошадиный бок придавил его к земле.

Алёша отпрыгнул вправо, ловко перекатился через плечо и вновь оказался на ногах, натягивая лук.

Половец, будучи правшой, не сумел достать его саблей, что-то крикнул зло, развернул лошадь, перебросил саблю в левую руку.

– Живым брать! – крикнул Алёша и выстрелил в лошадь.

Ждан, Милован и Акимка тоже не промахнулись.

Лошадь жалобно заржала, упала на колени.

Половец соскочил с седла, оскалился, снова перебросил саблю в правую.

– Не подходи! – крикнул по-русски.

– Ты совсем дурак? – спросил Алёша, доставая из тула на боку новую стрелу и накладывая её на тетиву. – Бросай саблю, а то убьём.

– Убивай! – крикнул половец. – Ты Тугарина Змея, брата моего, обманом убил, я тебя резать буду!

– Что-то одно, – сказал Алёша. – Или убивай, или резать. Мне больше нравится первое. Хотя я снова предлагаю бросить оружие. Тогда ещё поживёшь. Какое-то время.

Половец оскалился ещё сильнее, обнажив кривые жёлтые зубы (двух передних верхних с правой стороны не хватало), и прыгнул вперёд.

От него до Алёши было шагов восемь – хватит времени для хорошего стрелка, чтобы успеть натянуть и спустить тетиву.

Алёша был хорошим стрелком, и в следующее мгновение стрела пробила врагу сердце.

Половец остановился, выронил оружие, удивлённо посмотрел на оперение, торчащее из груди. Его ноги подкосились, на губах выступила кровь.

– Ты… прохрипел он и свалился мешком на землю.

– Я, – сказал Алёша, убирая лук. – Говорил же – сдавайся. Дурак и есть дурак. Ждан, Милован, Акимка! Слезайте с овина и вяжите этого, – он показал на единственного, оставшегося в живых половца, придавленного лошадью. Судя по всему, у того была сломана или вывихнута, нога, потому как он оставил все попытки освободиться и только стонал от боли.

Пир для юных избавителей от половецкой беды устроили во дворе Тихомира – младшего брата Первуши, приютившего всю его семью на время строительства новой избы и восстановления хозяйства.

Места хватило всем.

Соседи притащили лавки, столы, брагу и хмельной мёд, хлеб, сыр, масло, копчёную рыбу. Обмазали глиной и запекли в углях четырёх откормленных гусей. Женщины споро накрыли на стол, подождали, пока рассядутся мужчины, сели по другую сторону со старшими детьми.

Солнце уже закатилось за горизонт, но, как и всегда в начале лета на Руси, западная сторона неба продолжала гореть закатным огнём, давая достаточно света, чтобы разглядеть миску, ложку и лица соседей.

– Много не пейте, – шепнул Алёша товарищам. – Молоды мы ещё брагу наравне с мужиками хлестать. Окосеем – стыда потом не оберёшься.

– Ну, по глоточку-то можно, – сказал Милован.

– По глоточку – да.

– А по два? – хитро прищурился Акимка.

Алёша незаметно показал ему кулак. Акимка хихикнул.

Во главе стола поднялся Первуша Жердь.

– Помолимся, – сказал.

Все встали, склонили головы.

– Очи всех на Тя, Господи, уповают, и Ты даеши им пищу во благовремении: отверзаеши Ты щедрую руку Твою и исполняеши всякое животно благоволения, – Первуша перекрестился и взял кружку с мёдом.

Он и мужчины с кружками в руках остались стоять. Женщины и дети, перекрестившись, сели.

– Ну что, родня, – сказал Первуша прочувственным голосом. – Сегодня был хороший день. И всё благодаря нашим защитникам – Алёше Поповичу и его товарищам: Ждану, Миловану и Акиму, – Первуша повернулся в сторону гостей, поклонился.

Ребята поклонились в ответ.

– Они не проехали мимо нашей беды, – продолжил Первуша, – Хотя и могли. Но – нет. Вмешались и одержали победу. Четверо, можно сказать, мальчишек против семерых взрослых матерых врагов. Четверо русичей против семерых поганых половцев, которые пришли нас грабить и убивать. И вот теперь шестеро из них сами лежат в земле, а один сидит в порубе связанный и ждёт своей незавидной участи. Наши же защитники милостью божьей и своим не по годам воинским умением и храбростью – живы и здоровы. Так выпьем же за то, чтобы они и дальше были живы и здоровы, всегда побеждали врагов, были милосердны и справедливы к слабым и беззащитным.

Первуша поднёс кружку к губам, отпил из неё несколько глотков, поставил на стол, сел и потянулся за едой.

Остальные последовали его примеру.

– Всегда удивлялся, в кого ты таким краснобаем уродился, Первуша, – произнёс Тихомир, отрезая себе кусок запечённого гуся. – Мне хоть нож к горлу приставь, а я так не скажу. А ведь родные братья вроде.

– Дык, я же староста, ухмыльнулся Первуша. – Староста должен уметь говорить. Без этого – никак.

– Так ты староста, потому что баешь красно или красно баешь, потому как староста? – осведомился Алёша и незаметно подмигнул красивой молодке, сидящей напротив.

Вокруг засмеялись, улыбнулась и молодка, блеснув в сумерках белыми зубами.

Была она лет на шесть-семь его старше – стройная шея, высокая грудь, полные улыбчивые губы. На щеках – ямочки, от вида которых сладко замирало сердце.

Алёша обратил на неё внимание ещё когда собирали на стол и запекали гусей. Поймал на себе быстрый взгляд, потом ещё раз, потом сам искал и всякий раз находил эти огневые густо-карие глаза.

Звали молодку Надёжа.

В какой-то момент, когда все готовились усесться за столы (мужчины по одну сторону, женщины и дети по другую), она, проходя мимо, как бы невзначай задела его крутым бедром. Да так, что кровь бросилась Алёше в лицо.

Хорошо, солнце уже село, и никто не заметил, как зарделся, словно красна девица, победитель страшного Тугарина Змея. То есть Алёша очень сильно на это надеялся. Потом кто-то из женщин, хлопотавших у стола, позвал её по имени:

– Надёжа!

«Надёжа, – повторил про себя Алёша. – Вот, значит, как её зовут. Красивое имя».

Первуша рассмеялся вместе со всеми.

– Да ты, хлопец, и сам, гляжу, не только с луком управляться горазд, за словом в карман не полезешь.

– Гляди, сын, – прошамкал дед Иван, отец Первуши, в чью старую епанчу облачился Алёша и которым он и прикинулся, когда встречал Тугарина Змея с подельниками. – Как бы новый староста у нас в деревне не появился тебе на смену. – У него не только глаз меткий, рука верная и язык бойкий. Голова тоже на месте.

– А что? – подала голос Надёжа. – Я люблю языкастых. И головастых.

Вокруг грохнули.

Алёша снова покраснел.

– Думаете против буду? – ответил Первуша. – Только обрадуюсь. Забот меньше. Хоть спокойно хозяйство подниму. А ты, Надёжа, не смущай гостя. Гляди, от его щёк уже лучину зажигать можно!

Все опять рассмеялись.

– Это от мёда, – сказал Алёша небрежно. – Уж больно он у вас кровь быстро разжигает. Прямо – ух!

И отпил из кружки. Мёд и впрямь был хорош и крепок.

– Берегись, парень, – сказал дед Иван. – Надёжа у нас молодуха хоть и вдовая, да горячая не хуже того мёда. Как бы и впрямь тебе у нас в Липниках не остаться, хе-хе.

– Ты, дед Иван, говори да не заговаривайся, – посоветовала Надёжа. – Это бабка твоя, дай бог ей здоровья, пусть тебе горячая будет. А я так, мимо хожу, за погляд куны не беру. Хоть и надо бы. С некоторых. У кого седина давно в бороде сидит, да бес в ребре свербит.

– Язва, – сказал дед Иван и потянулся к кувшину с мёдом. – Как есть язва.

– Да я бы, может, и с радостью, – ответил Алёша. Он уже немного захмелел и почувствовал себя легко и свободно. Ему казалось, что этих добрых людей он знает всю свою жизнь, а значит и никаких тайн от них у него быть не может. – Жаль только, не моё это дело – землю пахать. Хочу князю и земле русской послужить.

– И я, – сказал Милован.

– И я, – подтвердил Ждан.

– А я и подавно, – не отстал Акимка.

– Спасибо, други! – воскликнул Алёша. – Куда ж я без вас. Вместе мы выросли, вместе и дальше будем.

– До самого конца! – стукнул Акимка кружкой об стол да так, что мёд плеснул через край.

– Тихо, тихо, – сказал Алёша. – Ты, Акимка, кружку оставь, а берись-ка за гуся. Гусь знатный удался, налегай, пока не разобрали до косточек.

Акимка открыл было рот, чтобы ответить, но передумал, кружку по совету старшего товарища и вожака отодвинул и принялся за гуся.

– Князю послужить – дело хорошее, – сказал Первуша. – А земле русской – ещё лучше. Мыслю, вас теперь в дружину княжью без испытания зачислить могут. Считай, вы за неё большую важную работу сделали! Притащите князю Юрию Всеволодовичу живого половца, он расскажет, как дело было, дабы жизнь свою поганую спасти. Чай, не откажет князь таким молодцам!

– Половца мало, – рассудил дед Иван. – Поезжай сам, Первуша. Ты – староста, твоё слово веское. Подтвердишь. Заодно и купишь разного нужного во Владимире. Куны-то собранные целы остались, хе-хе, за что спасителям нашим храбрым особое спасибо. Вот и применение им найдётся.

– Оно бы неплохо, – засомневался Первуша, – да станет ли князь меня слушать? Кто он, и кто я!

– Попытка – не пытка, – сказал Алёша. – Мы тоже не знаем, примет нас князь или велит гнать в шею.

– А, была ни была, – махнул рукой Первуша. – Еду! Тихомир, брат, на тебе две семьи, пока не вернусь. Управишься?

– Куда ж я денусь, – ответил Тихомир. – Езжай, брат. Дело нужное. Даст бог, князь милость окажет, меньше дани возьмёт с нас по осени, как с пострадавших от половецкого набега.

– Ага, – буркнул дед Иван. – Держи карман шире – больше говна влезет, замаешься вываливать.

– Так может и не ехать тогда, батя? – прищурился Первуша.

– А ты меня не лови, – рассердился дед Иван. – Ехать надо. Да только о данной милости нарочно не проси. Расскажи всё, как есть, и на том довольно.

– Только пожалобней рассказывай, дядя Первуша, – вступила в разговор Надёжа. – И оденься победнее.

– Так, – сказал Первуша сердито. – Разохотились. Хватит. Поучите учёного. Без вас как-нибудь разберусь, советчики нашлись…