3.

За неделю до Нового 1983-го года в кабинет Антона Сергеевича на втором этаже коттеджа зашла жена с томиком модного поэта в руках и красными глазами. Он читал кандидатскую своего подопечного в кресле под торшером.

– Вот послушай, что пишет Андрюша Вознесенский, «Старый Новый год», – объявила она торжественно.

Он отложил рукопись, и она прочла стихотворение срывающимся в слезы голосом.

– Я закопал шампанское под снегопад в саду… – повторил он после паузы. – Надо будет тоже так сделать. Хорошее стихотворение, светлое, а ты рыдаешь.

Поманил ее к себе и усадил на колени.

– Что с тобой?

Она прижалась к нему.

– Не надо шампанское, не надо в саду… Я в Ленинград хочу, Тоша, как в стихотворении, с первого по тринадцатое.

Растроганный он согласился, хоть и не сразу. И в эту ночь был обласкан так, как давно уже не случалось…

– И надоели твои очкарики на Новый Год, – заявила она с детской интонацией, когда он переводил дух после приступа страсти. – Вечно с двух бокалов шампанского налижутся и запрещенных поэтов дурными голосами декламируют. А потом Высоцкого запускают на магнитоле и до утра слюни пускают.

Он вздохнул.

– Ну да, ребята бывают нудноваты… Но вы-то с девочками, по-моему, неплохо время проводите?

– Знал бы ты, чего мне стоит изображать интерес и веселье. У них и разговоры-то все про одно и тоже: чей раньше защитится и квартиру вместо аспирантской общаги получит. Или про турпоходы свои зарядят: кто на какую горку лазил да по какой речке сплавлялся… О музыке или о книгах как училки школьные рассуждают – в свете социалистического реализма. Как вспомню, так вздрогну… – и она действительно вздрогнула, прямо передернуло ее всю.

– Дорогая, но ты же должна понимать, что значит для ребят приглашение к начальнику на Новый год. Как это важно для благоприятного эмоционального климата в коллективе, – предложение про климат он произнес, ернически растягивая слова, и в конце хотел нажать пальцем на кончик ее носа. Она ловко отстранилась и довольно чувствительно ударила зарвавшегося «начальника» по руке.

– А уборка на следующий день? Это же кошмар, а не праздник! За что мне это?! – почти закричала она. Но внезапно успокоилась и прижалась щекой к его щеке. – В конце концов, Антон Сергеевич, имейте совесть. Три последних Новых Года с твоими… Можно хоть этот с моими встретить?

Неожиданно для себя он снова дал слабину и согласился. Его лицо и шея были тут же усыпаны мелкими благодарными поцелуями. Он засмеялся от щекотки и от волны уютного, теплого счастья.

С того самого момента, как получил лабораторию, Антон ни разу не был в отпуске. Когда запускал «Буратино» почти четыре месяца работал вообще без выходных. Он бы так продолжал и дальше, если бы не жена. Он понимал, что она хочет ему добра и опасается за его здоровье. Но это идиотское: «сгореть на работе»… Может быть, для какого-нибудь сердечника предпенсионного возраста существует такая опасность, но не для него же, тридцатилетнего, полного сил! Потом уже, когда сделано все возможное, можно отдохнуть, заняться собой. Жизнь и так коротка, а золотой период – когда мозг на пике формы, и здоровье позволяет использовать его на полную катушку – и того меньше.

И вообще, не для себя же он все это делает, не для славы… О какой славе может идти речь, если он работает в «почтовом ящике»⁸? Его достижения, несмотря на их перспективность и значимость для человечества, известны только его ближайшим соратникам и руководству. Наверное, только самые высокие чины в правительстве и силовых структурах в курсе того, чем занимается его лаборатория. Имя его никто не знает даже в узких научных кругах, а в секретных отчетах он фигурирует под оперативным псевдонимом «Папа Карло». Но это с лихвой компенсировалось ощущением сопричастности к решению одной из самых сложных задач, стоящих сейчас перед человечеством: создание искусственного интеллекта. Это не менее важно, чем полеты в космос.

И, если разобраться, а зачем вообще людям космос? Любому здравомыслящему человеку, знакомому с теорией вероятностей, ясно, что братьев по разуму мы там не отыщем. Летать со скоростью хотя бы в одну сотую скорости света сможем еще очень нескоро. Достижимые в обозримом будущем планеты непригодны для колонизации из-за проблем с радиацией. Человечество еще очень и очень долго обречено существовать в своей колыбели.

Вот тут-то и вырисовывается проблема поважнее, чем освоение космоса… Все дело в том, что за все время существования цивилизации, люди так и не поняли, что они тут делают, в этой своей колыбели. К чему в конечном итоге стремиться, не разобрались. Все определения смысла жизни сводятся к софизмам или парадоксам.

Поэтому была у Антона Сергеевича своя собственная рабочая теория смысла человеческой жизни.

Звучала эта теория примерно так. Человеческая цивилизация развивается по спирали, и если на одной стороне витка «темные времена» – сумрак религиозного мракобесия, эксплуатация и спекуляция, то на другой – «золотой век» – рассвет гуманизма, науки и искусства. Так вот задачей каждого, кому довелось родиться в темные времена, является приближение очередного витка «золотого века». Тот же, кому повезло родиться в период ренессанса, должен всемерно способствовать тому, чтобы растянуть эру процветания и благоденствия на весь виток временной спирали. И когда это наконец произойдет, человек вместо того, чтобы придумывать себе бога, сам станет богом и научится жить вечно.

Он прекрасно осознавал, что эта его теория тоже несовершенно и полна софизмами и парадоксами – но за неимением лучшего она позволяла ему не ощущать себя животным, существующим между принятием пищи и сном.

Антон считал, что ему повезло родиться на светлом витке временной спирали, и он непосредственно участвует в процессе окончательного одержания победы добра над злом. Для этого и заложил в «Буратино» дополнительную функцию, которой не требовали партия и правительство…

Раз человеческое сознание не имеет достаточно ресурсов, чтобы объяснить и оправдать самое себя, логично, что помочь ему в этом может только нечто более мощное и продвинутое – искусственный разум. Возможно, только с его помощью человечество наконец обретет внятное определение цели и, как следствие, осознанное, коллективное счастье. «Буратино» или его последующие итерации сумеют ответить на вечный вопрос и указать путь, раз мы сами не можем. Придумал же человек бинокль, подзорную трубу, телескоп, чтобы разглядеть то, что природой его глаза не предусмотрено. Также и ИИ поможет постичь то, что невооруженный разум не в состоянии.

Новый Год выпал на пятницу. Накануне жена предложила лететь прямо с утра, чтобы успеть поучаствовать в наряжании елки, но он лишь посмотрел на нее дико, и был отпущен на работу тридцать первого с жестким условием быть дома не позже шести, чтобы успеть спокойно собраться и ехать в аэропорт. В итоге такси с разъяренной супругой подлетело к проходной института почти в девять. Перед тем, как выскочить из института в рабочем халате под расстегнутой дубленкой и с шапкой набекрень, Антон распорядился никому в его отсутствие с «Буратино» под страхом смертной казни не разговаривать. Производить техобслуживание, мониторить показатели и систематизировать данные.

Всю дорогу до аэропорта жена дулась, а он делал вид, что ему стыдно, хотя был уверен, что ничего плохого не сделал… Он заискивал и лебезил, но она отвечала односложно; ей явно было интереснее смотреть в окно, чем на его виноватое лицо.

– Молись, чтобы мы успели до двенадцати, – процедила она сквозь зубы, когда автомобиль остановился, и Антон, обежав вокруг него, открыл дверь и подал ей руку.

В самолете жена немного оттаяла. Он уверял, что они непременно успеют, и взял для нее у стюардессы шампанское. В дверь ее родителей они позвонили прямо перед боем курантов.

VI.

Кровать под балдахином занимала большую часть комнаты, в которой было сильно накурено благовониями. Множество плошек с горящим маслом создавали предельно интимное освещение. Перед кроватью стоял столик, уставленный разнообразной снедью, и два то ли стула, то ли кресла. Урсус сел на один из них и стал ждать.

Последние лет пять, будучи человеком одиноким, Антон Сергеевич научился без особенных сожалений пренебрегать самой постыдной из плотских утех. Начало и конец сознательной жизни мужчины, считал он, сопровождаются сексопатологическими расстройствами. В начале – это борьба с ювенильной гиперсексуальностью, в конце – с сенильной. В начале депрессия и переживания по поводу невозможности реализации своего полового потенциала, в конце – по поводу его отсутствия в ситуации, в которой он вполне мог бы быть реализован. И если юношескую озабоченность легко оправдать, то невозможно без отвращения смотреть на старика, хвастающего своими преувеличенными или вовсе воображаемыми победами. Вот где проходит эта пропасть между внутренним ощущением себя молодым человеком и возможностями к воспроизводству шестидесятилетнего, зачастую невозможными без медикаментозной стимуляции. Антон Сергеевич терпеть не мог это унизительное несоответствие и бежал компаний великовозрастных дурачков, обсуждающих анатомические особенности женских особей, попадающих в поле их слабеющего зрения.

Однако с тех пор как попал в эту странную реальность, он не раз задумывался о тех самых возможностях организма, которые по идее, должны были соответствовать обретенному здесь молодому, здоровому телу. Урсус невольно засматривался на изредка попадавших в его поле зрения женщин и чувствовал при этом внизу живота давно забытое томление. У него появилась надежда, что когда-нибудь ему суждено будет вновь испытать блаженство интимной близости. Теперь же, когда момент настал, он не ощущал особенного волнения. Возможно, из-за непривычности и унизительности своего положения…

Гней сказал «красавица». Черт его знает, что в его понимании «красавица». Кому и кобыла невеста… Антон Сергеевич попытался представить себе красавицу из восточных сказок. Ту, которая появлялась перед мысленным взором, когда он, к примеру, читал «Тысячу и одну ночь». Вороново крыло волос. Очи черные. Не слишком высокая, вся из приятных округлостей.

Дверь скрипнула, и на пороге появилась самаритянка. Почти такая, как он только что себе представлял – будто он материализовал ее силой мысли. Только лучше. Лицо ближе к европейскому – Восток лишь в горбинке носа и уголках глаз. А сами глаза совсем не черные, а светлые-светлые. Это странное, как будто инопланетное сочетание черных волос и смуглой кожи с почти прозрачными глазами завораживало… Он почувствовал то самое томление.

«Отвратительный озабоченный старикашка, что за похотливый бес поселился у тебя в ребрах?» – обругал себя Антон Сергеевич. Урсус встал и склонил голову.

Она прошла в комнату и села напротив. Он тоже сел. Помолчали. При неверном свете масляных светильников было непонятно, что выражает ее лицо. Он попеременно читал в нем то смущение, то равнодушие, то надменность. Потом понял, что это воображение дорисовывает ее образ. Тогда Урсус взял со стола кувшин и разлил по кубкам очень темное, почти черное вино.

– Мне сказали тебя зовут Орит, моя госпожа? – разлепил он губы.

– Это так, – ответила она ненатуральным грудным голосом. – А как твое имя, гладиатор? Не называть же тебя медведем.

– Почему же? Мне нравится. Но если хочешь, называй меня Антоний.

– Хорошо, Урсус-Антоний, там разберемся…

Выпили. Она пила небольшими глотками, он сгоряча хватил залпом. Вино оказалось терпким и густым, как сироп. Он не удержался и сморщился. Она засмеялась фальшиво.

– Так разбавляют вино в Самарии. Мы любим все крепкое, – подчеркнула она последнее слово, откровенно обводя взглядом его фигуру.

Антону Сергеевичу не понравился этот намек – девушке абсолютно не шла пошлость. На вид ей было не больше двадцати пяти, но вела она себя как матерая разведенка не первой свежести, возможно, пыталась таким образом скрыть смущение.

– Сколько тебе лет, сладкий? – продолжила Орит напирать, но слово «сладкий» произнесла совсем неуверенно. Он окончательно убедился в том, что она лишь играет роль порочной матроны, и решил сбить ее дурацкий настрой.

– Шестьдесят семь.

– Как это? – по-детски удивилась она, брови ее взлетели. Но, что-то вспомнив, снова начала заигрывать. – Выглядишь ты лет на сорок моложе.

– Внешность обманчива. Вот тебе, например, на вид лет двадцать с небольшим, а ведешь ты себя как пожилой суккуб, – сказал он рассудительно.

Орит вспыхнула так, что это стало заметно даже в сумраке.

– Да как ты смеешь, раб! – начала было она, поднимаясь с места, но передумала. Села. Потом улыбнулась смущенно и сказала: – Ты прав, Урсус… я не такая…

«Ну да, – усмехнулся он про себя, – только трамваи еще не ходят». Снова разлил вино по кубкам. Они в молчании выпили. Теперь он пил не спеша – так вино показалось даже приятным на вкус.

Первой заговорила девушка, на этот раз естественным голосом, звучащим гораздо выше:

– Шестьдесят семь… А на самом деле?

Он решил продолжить говорить правду; стало интересно, к чему это может привести:

– На самом деле я живу другой жизнью, а все, что происходит здесь, мне кажется.

– Вот как… – удивилась Орит, – и я кажусь?

– Да. И ты самое прекрасное из моих видений, – отвесил он комплимент.

Красавица чуть улыбнулась, дав понять, что комплимент принят.

– Ты либо действительно сумасшедший, как говорит про тебя твой хозяин, либо апологет какой-то странной разновидности солипсизма⁹, что одно и то же по сути… – легко выдохнула она неожиданно сложную конструкцию. Заметив его недоумение, спросила. – Надеюсь, ты не из тех солипсистов, которые не признают существования образованных женщин даже в собственном воображении?

Он помедлил с ответом – преображение школьницы в аспирантку было чересчур резким:

– Возможно, ты получила то, что вы называете здесь образованием, но ты безрассудна. Скажи, как решилась ты принять меня наедине? Сумасшедшего. Раба. Гладиатора – то есть человека, которого под страхом смерти заставляют убивать других людей. Значит, он не дорожит ни своей, ни чужой жизнью… Кто может быть опасней? Дикий зверь?

Она ответила уверенно:

– Я видела, как благородно ты вел себя на арене. Будь ты жесток и необуздан, твой противник блуждал бы сейчас по царству мертвых… А почему ты думаешь, что тебе привиделась эта жизнь, а не та, другая?

Он подумал немного.

– Там я прожил очень долгую жизнь, а здесь всего несколько дней. Я знаю вещи, о которых здесь не знает никто. Этого достаточно?

Орит глотнула вина.

– Ипполит Родосский говорил, что наш разум способен на гораздо большее, чем сам может себе представить. Почему ты не допускаешь, что твой мозг обманывает тебя, а тот мир и те знания, о которых ты говоришь, – лишь мираж?

Он засмеялся.

– О! Тогда у меня мозг гения, – и решил сменить тему. – Вот в толк никак не возьму: зачем я тебе нужен? Я слышал, конечно, про эти ваши свободные нравы. Но ты не похожа на… – Урсус замялся, подбирая слова.

– На кого? На свободную женщину, вольную выбирать себе мужчин? Я надеюсь, ты это хотел сказать?.. Внешность обманчива, – вернула она его недавний ответ и положила ногу на ногу. Бедро оголилось слишком высоко для того, чтобы это могло быть случайностью. Это кокетство выглядело уже гораздо натуральнее. Урсус почувствовал, как краснеет.

– Давай еще выпьем? Мне кажется, ты напряжен, – предложила она.

Они выпили. Он так и не находил слов, чувствуя себя мальчишкой на первом свидании. Тогда она сказала:

– А знаешь, Урсус, я готова поверить, что тебе очень много лет. Другой бы на твоем месте… Я не нравлюсь тебе?

Вопрос был задан с такой искренней обидой, что вместо ответа он поставил недопитый кубок, поднялся и протянул ей руку…

– Антоний, а чем ты занимаешься там у себя… где тебе много-много лет? – спросила она, лежа головой на его груди.

– Уже ничем. Я на пенсии, – сказал он, трогая кончиками пальцев ее плечо.

– А до пенсии? Ты был солдатом? Нет! Подожди, не отвечай. Я догадаюсь…

– Попробуй, – ему стало интересно.

– Никаким солдатом ты не был. Ты даже не убивал никого, – Орит остановилась, ожидая подтверждения.

– К своему стыду – да, – согласился он.

– Я это поняла, потому что ты не смог убить Агмона.

– Скорее не захотел, – поправил он ее, но через секунду передумал. – Хотя ты права, пусть будет «не смог».

– Ты умный и нежный… Хорошо говоришь… Но при этом силен и дерешься как лев… Я бы предположила, что ты греческий бог или по меньшей мере полубог. Но я не верю в греческих богов.

– А во что ты веришь?

– У самаритян своя религия, которой нет больше ни у кого. Поэтому нас отвергли иудеи.

– И, раз ты самаритянка, значит, должна ей следовать?

Он почувствовал, как она напряглась.

– Была бы я глупой, сказала бы: а как может быть по-другому? Но я понимаю, о чем ты… Только сейчас мы говорим не об этом. Я пытаюсь угадать, кто ты там в твоем воображаемом мире, если ты не забыл.

– Я помню. Хочешь, я облегчу тебе задачу? – Там я не дерусь как лев.

Она кивнула и продолжила тоном следователя.

– Тогда я бы могла подумать, что ты царь или правитель. Но ты произносишь слова «гладиатор» и «раб» с отвращением… словно сам факт существования этих понятий тебе неприятен. С таким отношением к рабовладению ты не можешь быть политиком.

Он хохотнул: