К концу XIX века в результате роста благосостояния населения передовых стран Европы и Северной Америки и борьбы за права трудящихся у людей, прежде всецело занятых зарабатыванием на жизнь, появились досуг и профицит семейного бюджета. Свободное время им нужно было чем-то занять, а свободные деньги на что-то потратить. Относительная доля этих людей и размер их доходов постепенно возрастали, соответственно, возрастали их роль и влияние в обществе. Власти предержащие осознали происходящую перемену и сулимые ей выгоды. Самоуверенность и дерзость человека-массы не стали для них проблемой. Напротив, эти качества открыли новые возможности для манипуляций.

Отныне просвещать и воспитывать в прежнем просветительском смысле этих слов стало не нужно. К вящему удовлетворению манипуляторов, обыватель стал воспринимать такие попытки как неполиткорректные поучения. Он обрёл уверенность в себе, требовалось лишь откликнуться на его притязания и заодно ненавязчиво убедить, что тот или иной товар, идеи или представления составляют предмет его вожделений. Важнейшим качеством предлагаемого товара должна быть его простота и лёгкость в употреблении.

Оставим в стороне осязаемые предметы. Нас интересуют идеи и представления, ибо благодаря им формируется как мировоззрение, так и спрос. Роль СМИ и рекламы в распространении среди подданных «склонности к доставляющим лишь приятное развлечение искусствам и к некоторым излишествам» оказалась огромной.

Бенефициары-манипуляторы заняли привилегированное положение, поскольку успешнее других сумели воспользоваться сложившейся ситуацией. Политические и финансовые лидеры в диалоге с обывателями используют одни и те же приёмы, будь то реклама, политтехнология и т. п., позволяющие им в полной мере использовать слабости последних. Так действуют опытные шулеры в игре с самоуверенными простаками. При этом все они исповедуют одни и те же ценности. В таких условиях торжество обывательских стандартов стало неизбежным.

Со времени публикации «Восстания масс» прошло сто лет. Канули в прошлое фашизм и коммунизм, претендовавшие быть идейными альтернативами консьюмеризму, и желание жить хорошо и приятно осталось единственной путеводной звездой постхристианского общества. Нельзя сказать, что цель эта великая, способная вдохновить европейское общество на грандиозные свершения. Ей трудно присвоить почётный титул идеала. Европа вышла на пенсию. Иногда её обитатели вспоминают о героическом прошлом Крестовых походов, шляп с плюмажем, каравелл, поисков Святого Грааля, Великих географических открытий, политкорректно переименованных ныне в исследования, и испытывают лёгкую грусть.

Средствам массовой информации информации естественно ориентироваться на массы. Я не знаю, когда появились программы, в которых ведущий или ведущие рассуждают на любые темы, перемежая свои разговоры музыкой, новостями, прогнозом погоды и беседами с интересными людьми. Благодаря этому жанру владельцы радиостанций поняли, что рассуждать, не жертвуя рейтингом, можно о чём угодно. Важно подобрать правильных людей, умеющих говорить о теории относительности или происхождении человека языком лавочников, с вкраплениями для вящей убедительности «витиеватых» слов.

Так СМИ опускают сложные и серьёзные понятия в массы, где последние банализируются, препарируются, выхолащиваются и в таком виде колоссальным тиражом возвращаются в мир как общепринятые нормативы. Некоторые добросовестные люди, по каким-либо причинам незнакомые с оригиналом, принимают такие трактовки понятий, явлений или слов за подлинные.

До появления Интернета мы могли лишь по косвенным свидетельствам предполагать, чем заполнены мозги человека-массы. Интернет позволил нам читать его мысли без помощи телепатии, которая была одним из любимых предсказаний, наделяющих человечество возможностями творить чудеса. Не всегда во благо: иные видели в ней орудие контроля и принуждения. Самое мрачное предсказание по теме было сделано мимоходом и совсем не фантастом. Звучало оно примерно так: врождённая и неизбывная способность читать мысли окружающих превратит человечество в стадо бабуинов, ибо те немногие, чьи рассуждения и эмоции действительно заслуживают внимания, онемеют или сойдут с ума от потока мелкой злобы, глупости и пошлости, которые ежесекундно будут обрушиваться на них.

Комментарии под постами в СМИ и Интернете отчасти подтвердили его правоту.

Из двух необходимых для ознакомления с мыслями человека-массы условий ещё тридцать лет назад было лишь одно – всеобщее умение писать простые предложения. Второе – общедоступный носитель для этих предложений отсутствовал.

Интернет даровал всем неограниченную свободу самовыражения.

Социологи и психологи скажут, что комментаторы – люди своеобразного психического склада, составляющие относительно небольшую часть общества, и это действительно так. Но влияние «комментаторского стиля» не ограничивается перепиской комментаторов друг с другом. Замкнув круг влияния, он преобразил СМИ, целиком захватив политические программы в России, проник в язык некоторых дипломатов и политиков и выплеснулся вовне, более или менее меняя стандарты общения во всех социальных сферах.

Культура вербального общения, сколь важной она ни была, остаётся для этого текста периферийной темой. Для нас важнее проникновение представлений «человека-массы» в сферу научных знаний, искусства и в конечном итоге истины.

"Мы уже встречаем в печати, например, такую формулировку: «Истина достигается не точной наукой, а общественным согласием». И в сущности, именно эту идею внушают телевидение и радио, когда проводят голосование по самым разным вопросам. Что, к сожалению, вполне прозрачно соответствует интересам средств массовой информации, поскольку с принятием этой идеи именно они, а не наука, становятся, так сказать, «держателями истины». Нужно также особо отметить чрезвычайно важный для дилетантов тезис ценности решительно всех мнений по любому вопросу.

В качестве исходного здесь берётся положение, с которым естественно согласиться: «Всякое мнение имеет право на существование». А далее делается незаметный, но в действительности капитальный, переход к гораздо более сильному тезису: «Всякое мнение не менее ценно, чем любое другое» (А. А. Зализняк).

В результате такого уравнивания возникает новая данность – мир попсовых представлений. Мир парадоксальным образом реальный в своей иллюзорности и всё более явно доминирующий в современном постхристианском обществе.

Я не стану пытаться даже в самых общих чертах проследить за влиянием современных массовых представлений на научные знания, теории и гипотезы. Точные и естественные науки, а также теология, эзотерика, оккультизм и т. п. оставались вне моих интересов со школьной скамьи. Я ограничусь тем, что знаю лучше всего, – литературой и искусством, причём они будут интересовать нас прежде всего как симптом.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

Плоды приобщения обывателя к искусству не оправдали ожидания просветителей. Трудно оценить как масштаб неудачи, так и роль последних в произошедшем. Результатом такого приобщения стало рождение попсы и удивительного гибрида, именуемого в дальнейшем в этом тексте «новое искусство». Начнём с первого.

Искусство – коррелят поп-культуры. Где-то ad marginem они пересекаются, поэтому тень жизни изредка мелькает среди поп-мишуры. Но умозаключать об искусстве на основании попсового материала – всё равно что изучать живой лес, крутя в руках щепку.

Запросы и пристрастия различных социальных слоёв предопределили особенности формы.

Интегральная особенность масскультуры – желание угодить вкусу многотиражного человека и получить признание, выраженное в денежном эквиваленте. Кому-то из её представителей везёт больше, другим – меньше.

Илья Глазунов, Александр Шилов, Никас Сафронов стилистически и качественно неотличимы от уличных художников. Певцов уровня Филиппа Киркорова, Димы Билана, Юрия Лозы, Григория Лепса – сотни; исполнителей и авторов, эстетически и профессионально равноценных вышеупомянутым, тоже. В отличие от единосущных им знаменитостей последним не повезло оказаться в нужный момент в нужном месте. На языке современной эстетической мысли это называется дискурс – своеобразный счастливый лотерейный билет.

«Воистину поразительно и таинственно то тесное внутреннее единство, которое каждая историческая эпоха сохраняет во всех своих проявлениях. Единое вдохновение, один и тот же жизненный стиль пульсируют в искусствах, столь не сходных между собою. Не отдавая себе в том отчёта, молодой музыкант стремится воспроизвести в звуках в точности те же эстетические ценности, что и художник, поэт и драматург – его современники» (Х. Ортега-и-Гассет «Дегуманизация искусства»).

Испанский философ говорит здесь об искусстве в традиционном, не попсовом смысле. Однако жизненный стиль эпохи выражается не только в разных видах высокого искусства, но и действительно во всех её проявлениях. Ортега-и-Гассет застал и описал в своих книгах рождение Нового времени. Спустя более полувека со дня его смерти ту же мысль уместнее переформулировать так: общепопсовая атмосфера эпохи отражается во всех её проявлениях, включая те из них, которые традиционно именовалось искусством.

Формулировка возвращает нас к противопоставлению искусства и масскультуры, последовательно проводимого в этом тексте. Может ли оно быть удержано, и, если может, где границы явлений? Современная европейская культура настаивает на законности смешения жанров, настойчиво именуя представителей первого и второй артистами, музыкантами, писателями, художниками, однако не стоит поддаваться магии слов и упускать из виду грань, за которой живая ткань переходит в силиконовый протез.

Ближайшим следствием такой номинативной мимикрии становится рост престижа менее респектабельного члена пары за счёт более респектабельного, но затем девальвируется общее понятие. Вернее, так было раньше, когда престиж явления определялся экспертным меньшинством, но во время торжества «общественного согласия» критерий качества, внятный только этому меньшинству, уступил количеству поданных голосов и потраченных денег, что мы наблюдаем, например, в разного рода популярных списках «ста лучших» фильмов, книг и даже интеллектуалов. «Генри Киссинджер занял 1-е место в рейтинге 100 ведущих интеллектуалов мира по упоминанию в медиа. (Википедиа. Разрядка моя. – А. Б.).

Если бы такие попытки ограничивались постоянной девальвацией отдельных слов и понятий, пусть достаточно многочисленных, мы могли бы рассчитывать на способность живого языка к самоочищению. По-видимому, каждый язык мира знал эпохи массовых интервенций неологизмов, которыми могли быть не только иноязычные слова, но и перешедшие в разряд общеупотребительных собственные вульгаризмы, жаргонизмы и т. п. В результате либо язык умирал, либо срабатывал механизм самоочищения и ассимиляции непривычной лексики. То и другое требует времени. Если этот механизм не успевает завершить определённый цикл, получается смесь французского с нижегородским, о которой писал Грибоедов. Современные СМИ не оставляют почти никакого временно́го лага носителям языка, поэтому впервые в истории цивилизации баланс нарастания языковой коросты и очищения от неё остаётся постоянно нарушенным. Благодаря СМИ культурная элита перестала быть законодателем и творцом общепринятых языковых стандартов, и её место занял многотиражный человек. Язык большинства медийных персонажей – иллюстрация к вышесказанному.

Герберт Маркузе называл такую манеру изложения языком одномерного мышления: «Этот язык изъясняется посредством конструкций, навязывающих реципиенту искажённый и урезанный смысл, и преграждает путь развитию смысла, заставляя принять только предложенное, и именно в предложенной форме».

Употребление слов постмодернизм и попса как однородных членов предложения нуждается в истолковании. Возникает вопрос о соотношении попсы, с одной стороны, искусства – с другой, того, что разными специалистами называется по-разному: поставангард, постмодернизм и т. д., – с третьей. Оба приведённых термина, как и вообще любой термин с приставкой пост, есть признание, что суть явления ускользает от анализа, отчего изобретатели таких дефиниций вынуждены ограничиться хронологическим указанием и перенести акцент на префикс, то есть – определить феномен как то, что после. Право выбора следующего за ним корня оставляю за любителями прений о словах. В дальнейшем, во избежание возможной путаницы, искусство, не относящееся к поставангарду, называется в тексте классическим или традиционным, что необязательно подразумевает ретроспекцию, ибо оно существует и поныне.

Смежные понятия не всегда удаётся разграничить с наглядностью дачного забора. Поля интерференции делают это в принципе невозможным. Возникающие на территории наложений явления остаются вечной проблемой для составителей реестров и классификаций.

Интереснее ситуация, в которой примитивные формы в силу необходимости начинают наполняться несвойственным им содержанием.

Причин много, и нелепой стала бы попытка представить их закрытым списком. В литературе, изобразительном искусстве, в кино, мультипликации, телесериалах и т. д. существует немало примеров того, как талантливые люди брали простую и даже примитивную форму и преображали её. Остановимся на музыке, поскольку джаз и рок часто приводятся в качестве пограничных жанров на стыке искусства и поп-культуры.

Развитие, сопровождающееся усложнением формы, привело к тому, что современную академическую музыку могут оценить люди, потратившие на приобщение к ней немало времени и усилий. Её аудитория – почти такие же специалисты, как её исполнители. Ближайшим следствием такой специализации оказывается отлучение от серьёзной музыки значительного числа людей, наделённых от природы эстетическим чувством и неподдельным интересом к искусству, но не прошедших в детстве и юности необходимого натаскивания. Поп-безделушки им не нужны, а доступ к академической музыке затруднён потому, что в семье и среди друзей-ровесников никто такую музыку не слушал. Но запрос на содержательные звуковые формы от этого не исчезает. Если существует достаточно людей, хотящих услышать, то появляются те, кто пытается сказать.

Обращение к простым формам оказывается неизбежным, ибо другие неведомы. Очевидным выбором в такой ситуации становится фольклор. Достаточно простой во многих проявлениях, в отличие от откровенной попсы, он не отпугивает пластмассовостью и фальшью. В результате в начале двадцатого века появляются Джелли Ролл Мортон и Луи Армстронг, а сорок лет спустя – Элвис Пресли и «Битлз». Стиль каждого из этих музыкантов укоренён, с одной стороны, в фольклоре, с другой – в лёгких жанрах своего времени.

Поначалу простые формы оказываются адекватными незамысловатому, но искреннему и живому содержанию. Затем выясняется, что сказано не всё и есть вещи, суть которых раскрывается через нюансы, невыразимые простым языком. Так начинается усложнение жанра.

Развивая стиль, музыканты периодически обнаруживают, что занимаются изобретением велосипеда – тот или иной приём или сложная форма, придуманные много лет назад их коллегами-классиками, до определённой поры остававшиеся несовместимыми с собственным, слишком простым стилем, теперь встраиваются в их манеру исполнения и помогают выразить собственные мысли и чувства.

В пятидесятые годы XX века Луи Армстронг и Дюк Эллингтон стали восприниматься послевоенным поколением как музыка предков, а джазмены-современники сочиняли и играли нечто слишком мудрёное. Молодёжь осталась без своей музыки. И вновь обратилась к простым формам. Так появился рок, которому для утраты демократизма потребовалось вдвое меньше времени. Уже в середине семидесятых годов прошлого столетия «замороченные» «пинк-флойдовские» интерпретации рока воспринимались панками из “Sex Pistols” как попытка лишить ровесников нормального музыкального языка.

Специализация ценителей эстетического даёт амбивалентный результат, долгое время представлявшийся мне психологическим парадоксом. Казалось, что иерархия форм искусства выстроена так, что в рамках общей культуры каждый его род предполагает единственный путь восхождения на одинокую вершину. Для европейской музыки такой вершиной остаётся академическая традиция, которую часто ошибочно называют классической; (разница между понятиями становится очевидной благодаря следующему примеру: любой выпускник теоретического отделения консерватории, сочинивший даже самый посредственный опус с соблюдением необходимых формальных требований, работает в рамках академической музыкальной традиции, при том, что едва ли у такого сочинения есть шансы стать общепризнанной классикой), а остальные музыкальные жанры располагаются между ней и подножием в строгом соответствии с их эстетической ценностью. Таким образом, каждый, поднявшийся на вершину, неминуемо должен был бы причаститься низких жанров и легко в них ориентироваться.

Нечто подобное иногда действительно происходит, и восьмилетний поклонник Майкла Джексона, повзрослев, становится ценителем Игоря Стравинского или Густава Малера. Обратные примеры, за исключением клинических случаев, мне не известны, и это вроде бы подтверждает справедливость предложенной выше метафоры.

В реальности всё иначе. Мало кто, взрослея, переходил от попсы к фольклору, затем к року, джазу и академической музыке, именно в этой последовательности и не пропустив ни единого звена цепи. Такие люди, видимо, существуют, но их путь нельзя рассматривать как неизбежный для всех завсегдатаев консерваторских залов.

В семьях профессиональных музыкантов, исполняющих академическую музыку, дети со слабой восприимчивостью к искусству могут не знать ничего другого, кроме неё и вездесущей попсы. В отсутствие любопытства к неведомому натаскивание оборачивается для них набитой колеей, а язык академической традиции, самый сложный и развитый, остаётся единственно внятным. Этим объясняется эстетическая глухота значительной части ценителей высокого искусства к жанрам более простым, но породившим немало достойных произведений. Они просто не воспринимаются.

Натасканность на восприятие высокой культуры порождает снобизм. Ценность любого культурного феномена, облечённого в «неправильную» форму, отрицается a priori, при убеждённости, что ничего действительно интересного другими средствами быть выражено не может. Особенностью живых организмов является стремление к экономии усилий, поэтому мы не вправе ожидать от таких людей попыток вырваться за привычные рамки. Передвигаться по наезженной колее всегда проще, независимо от того, где она проложена. Это имел в виду Борис Пастернак, говоря о бедствии среднего вкуса. («Гордон и Дудоров принадлежали к хорошему профессорскому кругу. Они проводили жизнь среди хороших книг, хороших мыслителей, хороших композиторов, хорошей всегда, вчера и сегодня хорошей, и только хорошей музыки, и они не знали, что бедствие среднего вкуса хуже бедствия безвкусицы» (Б. Пастернак. "Доктор Живаго")). Близкую мысль высказывает коллега поэта по alma mater Ханс-Георг Гадамер, считавший, что привязанность к уже знакомым качественным характеристикам искусства порождает кич и безвкусицу, ибо испытывающий такую привязанность человек в состоянии воспринимать только то, что создано на знакомом языке, поэтому каждая новая встреча с искусством для него не потрясение, а бесцветное повторение.

Последнее расценивается такими людьми как единственно возможный смысл события. Такое «гипостазирование» узнавания в качестве единственного эстетического критерия и есть бедствие среднего вкуса, по крайней мере, самая распространённая его разновидность. В этом смысле Гордон и Дудоров ничем не отличаются от поклонников Ильи Глазунова или Майкла Джексона – они ищут «бесцветного повторения».

Интересно, что Ханс-Георг Гадамер в преклонном возрасте оказался способен распознать в рок-музыке одну из форм подлинного искусства.

Сказанное не означает, что узнавание мешает или тем более противоречит эстетическому восприятию произведения искусства. Ещё Аристотель видел в нём одну из его составляющих. Но только одну, а отнюдь не единственную и не самую существенную. С другой стороны, принципиальный отказ творца от узнавания, точнее, от узнаваемости ничего не гарантирует, но ведёт к последствиям, которые нам предстоит рассмотреть в следующих главах.