– Возможно… – нехотя согласился Крамер. – Да только я не припомню, чтобы индейцы так издевались над белыми. Кого ты обвинишь, какое племя? Кто мог так исполосовать беднягу Вилли? Найсенаны? Мивоки? Или может быть, йокуты? Чушь! Они хитры, но не жестоки. Даже двадцать и тридцать лет назад, когда мы гнали их с родовых земель в бесплодные горы, они и тогда не пытали пленных! Были стычки, народу полегло изрядно и у них, и у нас, но, скажу тебе по секрету, малыш, вояки из них так себе. Говорят, лет десять назад мивоки задумали выгнать Джона Саттера из Гельвеции. Он узнал, что они готовят нападение, и сыграл на опережение: взял полдюжины своих головорезов и атаковал мивоков первым. Восемь белых разоружили две сотни индейцев! Каково?

– Но у мивоков тогда не было ружей… – неуверенно возразил Сэм.

– Были! – весело отозвался Крамер. – И ружья, и пули, и порох – все было. Накануне сам Саттер и продал им все это богатство. Этот пруссак держал в кулаке весь север и центр, не зря его прозвали Император Калифорнии. Ну да черт с ним…

Крамер о чем-то задумался и некоторое время молчал.

– Если уж говорить об индейцах, то воинственные племена живут за горами, – заговорил он вновь. – На востоке в районе озера Тахо – паюты и уошо. На севере – модоки и кламаты. И еще я слышал, что на юго-востоке есть не больно-то дружелюбное племя йосемити, про него рассказывают жуткие вещи. Не знаю, как они называют себя сами, название йосемити придумали мивоки. С их наречия переводится «несущие смерть» или что-то в этом роде. Там тебе и содранная кожа, и шерсть в пятках, и скальпы по кустам.

– Шерсть в пятках?

– Да… Страшная пытка. Я слыхал про одного парня… Они взяли бедолагу в плен, и на свое горе он оказался первым белым, которого они увидели. Индейцы решили, что он то ли бог, то ли дух, а у них с богами, знаешь, отношения странные. Короче, чтобы бог не убежал, ему сделали надрезы на пятках, а в раны вложили кусочки шерсти койота. Потом индейские старухи тщательно ухаживали за ранами, не давали им гноиться. Порезы зажили, но шерсть осталась в пятках бедняги… Каждый шаг приносил ему столько боли, что многие предпочли бы смерть такой жизни.

Сэма передернуло, ему даже спать расхотелось.

– Однако йосемити живут на востоке, в горах. До них отсюда не меньше двухсот миль нехоженых лесов. Ума не приложу, с чего бы им переться в такую даль ради нашего приятеля Вилли. Короче, басни про индейцев оставим на крайний случай. Чутье подсказывает мне, что они тут ни при чем.

– Кто же мог такое сделать? Вот я белый, – начал рассуждать Сэм. – Мне такие ужасы и в страшном сне не увидеть!

– Если подвести черту под нашим трепом, то напрашивается единственный вывод, – со значением заявил Крамер. – Собери в кулак свои мозги, малыш, и скажи: в каких случаях люди пытают других людей, если они не психи?

– Когда надо что-то узнать, да, сэр? – предположил Сэм.

– Соображаешь, – одобрил шериф, – именно так. Давай-ка поразмышляем, что конкретно выпытывали убийцы у Вилли. Что он мог скрывать? Ведь славный был парень. Жена у него осталась, ребятишек трое… Что такое он знал, чего не знали прочие, и какая ценность в этом знании?

– Может, он нашел золотую жилу?

– Вся река Сакраменто с притоками – сплошная золотая жила, – возразил шериф. – В любом месте, от истоков до предгорий Сьерра-Невады. Прибавь сюда Фетер-Ривер, Американ-Ривер и все притоки… Нет, Сэм, не то. Я думаю, он нашел самородок. И это был чертовски большой самородок, раз он настолько затуманил голову Вилли Бойлу, что тот решил скрыть находку от товарищей. Это не в характере Вилли, он скорее свое отдаст, чем… Впрочем, что я знаю? – оборвал сам себя Крамер. – Когда-то он был отличным парнем и ни за что не нарушил бы договор. Золотая лихорадка делает из людей самых настоящих психов, Сэм. Тому порукой спина Вилли Бойла. Но вот чего я не возьму в толк…

– Чего, Фил?

– Понимаешь, какое дело, малыш… Ведь здесь нет золота! Золотая лихорадка пришла из Новой Гельвеции, а до нее отсюда – около сотни миль без малого. Так откуда взяться самородку здесь, где ни один счастливчик не намыл золотого песка даже на сломанную мотыгу? Чертовщина какая-то… И еще. Не дают мне покоя укусы на его ноге.

– А как же койот?

– Койот ест падаль только с большой голодухи, Сэм. Было бы дело зимой, я бы и не думал об этом, но сейчас, когда в лесах полно дичи… Мелочь вроде, а свербит, как заноза в мизинце.

Некоторое время они ехали молча. Копыта стучали по прибрежным камням, шумела вода на перекатах, майское солнце клонилось к закату. Угасал последний день весны.

– Скажи мне откровенно, Сэм, – вдруг сказал Крамер. – Зачем тебе все это?

– Что именно, Фил? – заволновался Джонсон.

– Значок шерифа, убийства, вонючие трупы вдоль рек? Твой отец – богатый человек, я слышал, даже аристократ с родословной. Тебе прямая дорога в университет, а там подстегивай карьеру в свое удовольствие! Я не могу понять, что ты здесь делаешь. Нет, пойми правильно, человек волен угробить свою жизнь любым способом, который ему придет в голову, но помощник шерифа – другое дело. Я не могу доверять тебе полностью, не понимая твоих мотивов.

– Ах, это… – Сэм улыбнулся краем губ. – Никаких секретов, Фил. Мой отец считает, что если человек хочет быть адвокатом, прокурором или судьей, он должен знать всю подноготную своего дела. Я должен пройти этот путь с нуля, чтобы понимать людей, научиться различать добро и зло. Откуда же начинать, если не с должности помощника шерифа?

– Резонно, – вынужден был согласиться Крамер. – И что же, все русские так думают и делают?

– Не знаю. Мы не общаемся с соотечественниками.

– Что так?

– Отец считает, что если мы намерены стать американцами, то следует поддерживать контакты с американцами. Он говорит, что Америка – это великий котел, который переплавит сброд со всего света в единую великую нацию.

– А как же Россия? Она тоже котел! Или нет?

– Нет, Фил. Россия – не котел. Она не переплавляет другие нации в русских. Она просто дает кров и защиту малым народам, сохраняя их обычаи, веру… Делится достижениями своей цивилизации и науки. Отец полагает такой путь ошибочным. Он говорит, что рано или поздно это развалит великую империю.

– А ты сам-то как считаешь?

– У меня нет своего мнения о России, я ведь никогда там не был. Отец прекратил всякие контакты с русскими и даже дал мне новое имя.

– Как звучит твое русское имя? – с любопытством спросил Крамер.

– Semyon Yevgenyewitch Rukavitsyn, – с улыбкой проговорил Сэм.

– Да уж, лучше я буду звать тебя Сэм Джонсон, – хохотнул шериф. – Не возражаешь?

– Не возражаю. Именно так меня и зовут!

– А что насчет религии, извини, конечно? У русских она…

– Русские – православные христиане. Забавно, что, невзирая на приверженность всему американскому, отец так и не решился перейти в католичество или протестантство. Даже возвел в саду небольшую православную часовню. Говорит, что свобода вероисповедания – это величайшее достижение Америки и потому американцу не зазорно быть православным. Уж не знаю, в чем тут величие, в России тоже всяк молится, как хочет. Видимо, этот Рубикон перейти очень сложно.

– Что перейти сложно?

– Рубикон. Это пограничная река. Перейти ее означало начать войну, и Цезарь…

– Кто?

– Цезарь. Он перешел…

– Я не понял, малыш, кто перешел? Русский царь?

– Старая история, Фил. После как-нибудь расскажу. Так каков наш план?

– План таков. Мы удалились от Эрба Буэна больше чем на сорок миль. Приличный конец. Возвращаться, ничего не выяснив здесь, значит потерять время. Пойдем вверх по реке хоть до самого Сакраменто, пока не найдем еще кого-нибудь. Пообщаемся, разузнаем, что к чему. Потом вернемся в Эрба Буэна и поговорим с вдовой Вилли. Спросим, с кем он ушел, что за компания с ним была.

Внезапно Крамер сменил тему:

– Однако темнеет. Парень, ты совсем расклеился. Вон там, видишь? Хорошее место для ночлега. Давай-ка остановимся, нам нужен отдых.

Они спешились и повели коней вверх по склону к деревьям. И тут Сэму опять стало нехорошо. Чем дальше они отходили от реки, тем ярче вставала перед ним утренняя картинка с такими же соснами и замшелыми валунами. Те же папоротники, шум реки и смердящий Вилли Бойл на камнях. Дежавю было необычайно ярким, казалось, тяжелый дух смерти снова висит в воздухе. Сэма охватило отвратительное ощущение бессилия, которое он испытывал возле трупа. Ноги ослабели, шаги стали тяжелыми и неуверенными. Снова сосны, снова валуны, между ними иссиня-черная спина мертвеца с зияющими ранами, в которых копошатся суетливые насекомые. И запах. О господи, что за мерзкий запах! Кажется, Сэм пропитался им навсегда. Одежду придется выбросить. У реки был ветер и свежий аромат воды и травы, а теперь опять…

Лошадь Сэма тоже занервничала, она пританцовывала, всхрапывала, словно не желала находиться рядом с человеком, от которого так противно пахнет.

Сэм остановился у кромки леса и отпустил лошадь. Он едва держался на ногах и не падал только потому, что обхватил правой рукой крепкий сосновый ствол и прижался лбом к шершавой коре. Он не знал, сколько времени так простоял, вдыхая запах смолы, проступившей из свежего пореза. Смола не успела затвердеть. Сэм примял большую желтую каплю, и на пальцах осталась липкая жвачка, похожая на мед. От мощного пряного запаха ему стало легче, он отошел от дерева и огляделся.

Обе лошади – его и Крамера – ушли к реке и паслись там, выщипывая редкую травку, пробивающуюся из-под речной гальки. Шерифа нигде не было, и Сэм встревожился. Он торопливо вытер пальцы о кору, но смола все равно осталась на коже. Сэм поднес пальцы к носу и, перебивая смолой гадкую обонятельную галлюцинацию, зашел в лес. Он не успел сделать пяти шагов, как увидел Фила.

Крамер неподвижно стоял ярдах в сорока от Сэма. Солнечный луч падал точно на форменную черную шляпу шерифа, и та издавала странное сияние, словно траурный нимб над головой святого Франциска.

– Мистер Крамер, – полушепотом произнес Сэм.

Крамер не отвечал.

– Фил, ты слышишь? – повторил Сэм чуть громче.

Не оборачиваясь, шериф медленно поднял руку и сделал знак подойти. Этот спокойный, почти вялый жест внезапно посеял в душе Сэма робость и смятение. Расслабленная поза, в которой стоял шериф, его плавный взмах руки – все это было так обыденно и безобидно, словно старина Фил приглашал малыша Сэма к столу в День благодарения. И в то же время жест, спокойствие, черная шляпа и яркие солнечные лучи – все это было до ужаса неуместно, потому что именно сейчас всем нутром, каждым нервом Сэм ощущал присутствие смерти.

Она была рядом – уродливая безносая старуха с косой. Это ее запах туманил разум и застил взор; это ее истлевший саван мелькал серыми лохмотьями в лесном сумраке, волновал плотный вечерний воздух, пробуждал в сердце животный страх. Ноги Сэма безвольно подогнулись в коленях, руки стали тяжелыми, словно на них надели невидимые нарукавники, набитые мокрым песком.

Помощник шерифа нащупал рукоятку кольта и медленно двинулся вперед. Шум реки постепенно затихал, уступал тихому бормотанию леса. Сэм ступал по мягкому ковру из мха, старательно перешагивая редкие кустики брусники, словно в этом был некий тайный смысл. Здесь, внизу, было тихо, но наверху, в сосновых кронах, разгуливал вечерний ветер, и тонкие прямые стволы жалобно поскрипывали, словно предчувствуя беду.

Он приблизился к шерифу настолько, что мог проследить за его взглядом и понял, что Крамер, не отрываясь, смотрит на странные предметы, подвешенные к сосновым ветвям на высоте пяти-шести футов над землей. Сперва Сэм решил, что это подвесные кровати вроде гамаков. Видимо, они вышли-таки на лагерь старателей, обустроивших ночлег повыше, спасаясь от змей и насекомых. Что ж, разумно, хотя немного высоковато. Повесь кровать в трех футах над папоротником и спи на здоровье. Странные гамаки… Как же в них забираются хозяева?

Сэм встал чуть правее за спиной Крамера и увидел, что по щеке шефа, оставляя широкий влажный след, сползает крупная прозрачная капля. Шериф чуть повернул голову, увидел своего помощника и, как-то нервически дернув щекой, беззвучно, одними губами произнес:

– Вот так-то… А?

И тут Сэм, наконец, понял, что никакие это не кровати и не гамаки. От сосновых веток вниз тянулись прочные пеньковые шпагаты. Их было много, шпагаты пересекались, образуя геометрический рисунок, похожий на паутину, сплетенную гигантским пауком. А по краям этой паутины висели люди.

Сэм зажал рот ладонью и отвернулся к реке.

Закатное солнце посылало красноватые лучи меж сосновых стволов, и яркий свет с запада создавал мощный контраст с потемневшим небом на востоке. Тела висели горизонтально и, раскачиваясь, то попадали в лучи света, то уплывали в лесной вечерний сумрак. Словно стая усталых птиц, запутавшихся в липкой паутине и обессилевших в борьбе, они опустили вниз руки-крылья и тихо повисли над землей. Сосны скрипели и постанывали, как будто просили освободить их от тяжкого бремени, и этот стон, наполненный болью и отчаянием, звучал как погребальный реквием.

Усилием воли Крамер унял дрожь, приблизился к ближайшему телу и заставил себя внимательно осмотреть спину несчастного. Каждый шпагат заканчивался кованым рыболовным крюком. Крюк был вставлен в петлю из кожи и мышц мертвеца. Шесть крючьев в спине – по три с каждой стороны от позвоночника. К ногам тоже тянулись шпагаты, крючья были продеты под коленными и ахиллесовыми жилами.

Крамер развернулся и подошел к Сэму, загребая негнущимися ногами пушистый мох. Сел на поваленный ствол рядом с помощником, снял с пояса флягу и от души приложился к горлышку. Отняв фляжку от губ, сорвал пучок хвои с ближайшей ветки, размял его пальцами и втянул хвойный аромат. Потом резко выдохнул и тихо сказал:

– Нам нужна помощь, Сэм.