Тут оба обернулись на громадного леопарда с усмешками, на которые тот добродушно огрызнулся. Сверкнув глазом куда-то возле туфелек Веды, потёртых у носков, и тем дав знать, что не мешает гостье удовлетворять своё праздное любопытство, а попросту подслушивать чужой разговор, рассказывающий о металле спокойно и, как ни в чём не бывало, продолжал:

– …Физическая сила и… (тут он употребил родное слово и, видимо, слегка затруднился переводом, потому что в этом месте так и остался пропуск). Нужно схватить кувшин за горлышко и сдвинуть, отшвырнуть его с пути. Не так уж, впрочем, страшно для силача вроде Сахиры (снова ухмылки) либо… (тут снова вставилось непереводимое словечко). И человек, поверь, может справиться – особливо, ежли он воспитанник этих господ, и после того, как он преодолел коридоры с разверзающимися трещинами под ногами, ведущими в Ад, о чём там предпочитают не знать, и всеми этими клюющими птицами и ядом на стенах, ну, и прочим. Но дело в том, что кувшин, напоминающий обворожительную особу, раскалён докрасна. Весь, Гоби, включая горлышко, за которое, естественно, удобнее всего схватиться испытуемому – не нам с тобой, Гоби, и слава Орсу. Как хорошо, Гоби, что не нам. На горлышке по металлу тщательнейше вычеканен некий узорчик, и, когда – ты следишь, Гоби? – когда будущий офицер возьмётся за пылающее горлышко, на ладонях у него останется характерный оттиск. На обеих ладонях, а они так же чувствительны у людей, как и наши. Тогда офицер, выйдя из коридора, говорю тебе, не нуждается более ни в каких подтверждающих бумагах, а ведь ты знаешь, до чего они любят бумагу…

Говоривший, не разжимая пасти, издал волнообразный звук, который вполне можно было принять за смешок, а Гоби пробурчал что-то невнятное и утвердительное.

– Довольно всякому глянуть на его руки и станет ясно, что перед ним – офицер… притом, офицер с колоритнейшею биографией. Они всегда и всюду распознают его, владей он хоть формулой семидесяти двух превращений, так как избавиться от этого украшения, в сущности, нету ни малейшей возможности… исключая, конечно, случай самокалечения, предполагающий необыкновеннейшую из ряда вон выступающую силу характера и, заметь, это только предположение, – такой же силы желание избавиться от клейма.

Тут Веда, учуяв, что рассказ подошёл к развязке и что собеседники на мгновение, прежде чем перейти к иной теме, погрузились в мрачное раздумье, видимо, о предположительной Участи, ожидающей претерпевшего такое ужасное испытание, воспользовалась паузой, как приоткрытой дверью в чужой дом.

Она ритуально кашлянула, хотя в горлышке у неё было чисто, и еле слышно, зато отчётливо, произнесла:

– Трудно представить, что кому-то захотелось бы избавиться от знаков, удостоверяющих равно его высокое звание и мужество.

Леопард-рассказчик мигом и чрезвычайно предупредительно откликнувшийся на робкую попытку акулы вступить в разговор всем движением своего прямого корпуса, молвил:

– Молодая госпожа, ах, поверьте, разные бывают Судьбы.

– Что это?

– Участь. – Галантно перевёл леопард, почтительно подходя к Веде ближе, в то время, как Гоби, вежливо буркнувший что-то гостям, так же неторопливо отошёл и принялся расхаживать с заложенными за спину лапами, ни с кем не вступая в разговор.

– Но вы же не будете отрицать, – обрадованная общительностью умного и неожиданного собеседника, подхватила акула, – что наличие такого рисунка…

– Такого клейма, да…

– …Такого клейма всегда свидетельствовало бы и совершенно недвусмысленно о качествах весьма незаурядных?

– Не буду. – Любезно молвил леопард, едва позволив Веде Львовне договорить и немедленно, чуть повыся приятнейший баритон, осведомился:

– Смею ли предположить, что молодая госпожа, так же как сдержанный её спутник, доверены заботам проходимца, вот уже несколько времени позабывшего о своих обязанностях?

Пастор, давно уже завершивший свои переговоры и терпеливо ожидавший в деликатном отдалении, пока Веда завязывала симпатичное знакомство, бесстрастно мурлыкнул:

– Те-те, полегче, местный житель, выражайтесь о духовном лице.

Поименованный таким образом осклабился.

– Ты ещё пока не духовное лицо. – И он добавил обращение, которого Веда не уловила и которое было, наверное, именем любезного проводника.

– Ах, да, – поворачиваясь к нему, просительно сказала акула, – как мне к вам обращаться?

(– Он даже не представился молодой госпоже. – В усы себе проурчал поведавший историю о последнем испытании.)

Не обратив на иронизирующего бюргера и взглядца, пастор откликнулся:

– Зовите меня Григорием.

(И «местный житель», и даже Гоби, в тихой задумчивости мерявший хвою тяжёлыми мягкими шагами, издали тот, похожий на смех, звук, который был уже знаком пришлецам.)

– Так, Григорий… – Повторила акула и глянула через плечо на друга Гоби.

– Шанаэль. – Церемонно представился тот. – Моё имя собственное не так трудно произносимо, как имя этого будущего духовного лица.

Веда назвала себя и Всеволода, хранившего молчание и ограничившегося, впрочем, почтительным поклоном.

– Веда… Не угодно ли, чтобы я называл вас с отчеством, ибо таково вежливое обыкновение вашего отечества? – Без тени иронии осведомился Шанаэль, не столь осанистый, как Сахира, зевавший довольно основательно у выхода со двора с немалым риском дать прибежище в своей пасти белой крупной бабочке, залетевшей сюда.

– Не угодно.– Ответила Веда.– Вы и сами трижды назвали меня «молодой», если это только не формула вежливого обращения.

Шанаэль разулыбался.

– О нет. – Молвил он. – Хотя вежливость – штука хорошая.

Он глянул на Григория. Тот неулыбчиво мяукнул:

– Всё готово.

Веде показалось, что пастор-иронист чем-то недоволен.

– Так пойдёмте, – жизнерадостно проворковал тот, кто пожалел неведомого офицера. – Если придём прежде, чем нужно, нас не осудят, но опоздание пахнет смертью.

Леопарды плавно текли мимо, и, оказавшись в упругих волнах шерсти и мускулов, Веда безмолвно попросила Шанаэля, который тотчас сделал лапой окружающий жест, сразу расчистивший вокруг них достаточное для продолжения интимной беседы пространство, и наклонил к ней усы.

– Что это у вас?

Всеволод и Григорий, очутившиеся сзади и оттеснённые красавцем и силачом Сахирой, послушно шли в толпе. Веда ещё раньше приметила свёрнутую руликом и заткнутую за портупею Шанаэля газету. Тот извлёк её и, прежде чем передать акуле, расправил листы. Он собрался уже развернуть заглавную страницу, как Веда забрала газету.

Шли по белой улочке, выметенной до блеска, так что заметно оживившийся Орс смог поиграть на отлакированных камнях. Рассматривая примятую на тёплом боку Шанаэля газету, вывернутую на третьей странице, акула увидела, что до неё читательское внимание или одно из колющих орудий оставило рваный след на заметке в середине, между большой статьёй о местном футбольном чемпионате и поздравительной телеграммой основателю ветеринарной клиники. В заголовке излюбленным газетами побережья шрифтом Комик Санс было набрано:

Сокрытое делается явным

Из статьи в четыре столбца Веда извлекла следующие сведения, приводимые мной с некоторыми сокращениями:

«Мы помним кровавое событие на Юго-Западной границе нашей Родины, совершившееся девять суток тому. Наша газета первой сообщила удручающие подробности… Без излишней скромности полагаем, что первыми же сообщаем о логическом завершении печального дела. Достовернейший источник дал нам понять, что нынче вечером с известного лица будет снята неприкосновенность и лицо это пригласят дать некоторые разъяснения. Так как мы всецело преданы закону, разумеется, называть имя убийцы мы не станем. Имя же лица, лишённого неприкосновенности, мы публикуем с огромным удовлетворением. Это никто иной, как…»

На этой строчке бумага была надорвана. Подняв голову, Веда, читавшая с увлечением, оглянулась и увидела, что идут они по другой улице, срезавшей прежнюю под углом. Окружавший её ландшафт не переменился: дома, укрытые деревьями от вечернего зноя, и уложенная между нагорьями маленькая долина двигались с нею. Леопарды ушли далеко вперёд, а пастор и дракон, перекидывавшиеся отдельными, не слышными ей словами, телепались позади. Кажется, она узнала спину Гоби, возникшую среди домов, но быть уверенной в том, что это спина Гоби, она, конечно, не могла.

Рядом и чуть позади неслышно шествовал Шанаэль, беспечно мурлыкающий песенку с замедленным ритмом. Он оберегал читающую акулу, чтобы та не спотыкалась, ибо длинные пряди волос Веды, свесившиеся на газету, эта нелепая в жаркое время года причёска, скрывала от неё, впрочем, совершенно ровную дорогу, споткнуться на которой мудрено. Тем не менее, забота его, выражавшаяся в его походке и деликатном подглядыванье под каблучки Вединых туфель, была очевидна.

Складывая газету (других статей она читать не стала), акула принюхалась к неподвижному воздуху. Еле ощущаемый запах, непривычный в городе и пугающе привлекательный, почудился ей. Вдалеке что-то негромко шумело – река, наверное, и кто-то переговаривался на языке Ловарни.

Поглядев на кружащихся комаров, которые выглядели крупнее и манёвреннее знакомых комаров из Кропивника, и, сделав тщетную попытку изловить одного, Веда передала газету леопарду.

Газета была принята им так, будто Веда безвозмездно преподнесла ему лист бесценного манускрипта.

– Ждут ночи, чтобы укусить.– Возвращая газету на место, сказал он.

Веда вновь хлопнула себя по плечу. Она и Шанаэль обменялись взглядом тех, кто долго шёл рядом по одной дороге. Громкий звук, наподобие мычания, донёсся сквозь деревья. Оборван коротким то ли грохотом, то ли рыком. Что-то зашумело, топот по траве утонул в ровном гуле очевидной уже речки, и стало тихо, как под землёй.

Орс легонько дёрнулся, покатился к нагорью и был поглощён крохотным облаком, немедленно им рассеянным.

– Там, в газете какая-то напыщенная статейка. Что-то вроде убийства… Здесь, неподалёку, возле дороги на Север. Я не поняла толком, эти провинциальные газеты… Знаете, пишут как в разговорнике для годаньских туристов. Далеко ещё? – Обратилась акула к всегда галантному Шанаэлю.

– Нет, недалеко. Госпожа утомлена? Ах, убийство. Да, да.

– Я не устала.

– Вон за теми домами. Очевидно, нас ждут, но не всё ещё готово, сообщил наш будущий пастырь.

Говоря это, Шанаэль сверкнул глазом за плечо себе, где на расстоянии, которое покрыть бегом можно за минуту, трусил неутомимый Григорий и неспешно шагал Всеволод.

– Да, убийство. К слову, сделалось это дурное недалеко… вы изволили миновать это место… недавно, я полагаю. Госпожа мужественна, и маленькие её ножки готовы ещё топ-топ в нашей трущобе?

– Говорю, я совсем не устала. Однако, пойдём скорее, раз запоздалость пахнет так нехорошо, как говорил мне один лукавый из местных.

– Нет нужды. Шанаэль не простит себе, если вы собьёте в кровь ножки.

– Значит, и впрямь, что-то случилось.

Шанаэль многозначительно коснулся лапой смятого газетного рулика, тёршегося под кожаными ножнами, глядел же он вперёд, и взгляд его скользнул по взгорью.

– Оглянитесь на вашего товарища, он тоже неутомим. – Как-то странно посоветовал Шанаэль, продолжая глядеть в том же направлении.

Сбоку под кипарисами вынырнула на одну секунду жёлтая в пестрину гибкая спина.

Не оглянувшись, Веда указала на другую сторону улицы, где дома сидели реже, а кроны погустели и зелёными облаками реяли низко в воздухе.

– Большой город.

– О нет. – Откликнулся леопард и, дерзко усмехнувшись, молвил сам себе:

– Когда страха нет, нет и прочего.

– Прочего?

Он негромко воскликнул что-то про скверную привычку болтать сам с собою и объяснил:

– Нету страха, нету и прочих девяти грехов, так как они есть его простое следствие. Сделалось так, молодая госпожа, что, вообразите, в этой скромной и дикой местности возле самой насыпи железной дороги находят мертвеца, притом непреложно делается ясно, что в лицо ему разрядили из двух стволов превосходнейшее охотничье – обратите внимание – охотничье ружьецо. Нуте-с, те, кому поручили это, немедленно разузнают расписание поездов и зачем они проследовали мимо в последние три дня – три дня, стало быть, назад, разрядили охотничье ружьё и, представьте, немедленно понимают, что ничего таким образом не прояснится. Любопытно и то, что от мертвеца и далее по насыпи будто грядочка такая, кусты пониже размётаны – словом, и неумному ясно, что тело волочили к насыпи. А те, кому поручено, как вы догадываетесь, как раз-таки до ужаса умны. Пройдя вдоль оставленного волока находят и вовсе ни с чем несообразное: яму у опушки леса, под сосною, и яму преглубокую, а по бокам набросана земля. Кто-то вырыл мёртвое тело из-под сосны и проволок, либо оставил такие следы – до железного полотна, так что из окошечек поезда можно увидеть лежащего (что и произошло). Решили, что зверь…

Шанаэль улыбнулся.

– …выкопал тело, чтобы поживиться им. Хорошо-с. Но кто его тогда закопал? Следствие, предчувствуя неудачу – ибо внешний вид умершего свидетельствовал, что человек он был пришлый и, грубо говоря, бродяга – всё же прилежнейше опрашивает жителей двух деревень – одной, по левую руку, другой – по правую от леса. И тут их ждал полнейший успех.

В деревне справа от леса сей секунд опознают мертвеца и массу всего полезного узнаёт следствие за кратчайшее время. Жители, точнее, жительницы правой деревни очень энергично сообщают, что третьего дня точно к деревне прибился прохожий и – тут следует многословное описание, даже уже во многом излишнее, но сводимое к важнейшим моментам.

Пришлый был старый, дружелюбный и опрятный человек с неровно обстриженной обильною бородою. Босой. (Обувь свою он, как выяснили позднее жительницы, нёс в мешочке.) Поначалу жители, не любящие бродяг и всяких сомнительных лиц, категорически отказали этому человеку в тех некоторых просьбах, которые он им представил. Но уже на следующий день с утра переночевавший в лесу пришлец переделал в деревне столько разнообразной работы, что к вечеру женщины из деревни наперебой предлагали ему ночлег и не только просьбы его удовлетворили (немного еды и кусочек мыла), но и пылко соревновались между собою за этого старика. Работу он, как уяснило следствие, делал чисто и умело, а денежного вознаграждения брать не хотел, настаивая на получении платы, заявленной им ранее. Женщины несколько надоели следствию, разнообразно и долго понося своих мужей и упоминая залатанные плетни, подправленные крыши и даже сшитую якобы стариком пару обуви так часто, что у следствия закололо в ушах и зарябило в глазах.

Особенною и самою ценною приметой послужила рубаха бродяги. Так как он отрёкся от оплаты и даже в предложенном ему для ночёвки доме не лёг в горнице, а устроился в сенях, то расстроенные этим женщины почти насильно совлекли с него очень старую и зашитую повсюду рубаху, надев на него совсем почти новую, в синюю клеточку, старомодную и очень крепкую рубаху с прекрасными, картоном подшитыми манжетами, оставшуюся у одной вдовы от убитого некогда на войне мужа. Это он взял. Рубаху с негодованием опознали на фото, предложенным им умными людьми, ибо она была вдрызг изодрана, с полуоторванным воротом и изгажена вся зелёными пятнами от сочных луговых трав вдоль насыпи, которые его, кстати, умоляли скосить.

Погоревав по поводу рубахи, свидетельницы показали также, что ушёл он утром другого дня, напутствуемый приглашениями по числу дворов. Заставили они его поклясться Небом и Землёй, что, идучи обратно, он зайдёт к ним и доделает всю ту работу, которую ему предназначат. И он, смеясь, соглашался со всем и поклялся, ибо уж очень они на него насели.

Далее предстояло заняться левой деревней. Здесь следствие поначалу ждал неуспех. Мертвеца жители не опознали и вообще такого они не видели. Заодно они рассказали, что, напротив, видели они кой-что другое.

Три дня назад, как заявлено и подтверждено, в околицу въехала иностранная красивая машина с сурийскими гражданами. Граждан было, сдаётся, четверо. Что они сурийцы, было установлено жителями немедленно по тем переговорам, кои граждане вели меж собою и с жителями деревни. Согласно помянутому уже предубеждению против лиц, вызывающих сомнения, граждан в деревню не пригласили, и, увы, даже не пустили их переночевать. Граждане не обиделись, а один из них даже громко заявил это не вполне понятным голосом, высунясь из оконца более, нежели по пояс. Остальные путешественники ограничились громким же хохотом на разные лады и забрали в оконце высунувшегося. Отъехали они, короче, в лес и там, очевидно, и переночевали. Жители деревни, поставив на место вилы и один топор, также удалились и разошлись по домам.

Далее? Ну, вот, что было далее. На другой день, ровно посредине, жители услышали с луга, примыкающего к наиболее глухой части леса, шум, как бы от множества колесниц, будто бы ездящих взад и вперёд, треск и разные голоса. Что за голоса, не сказали: не расслышали.

Показание левой деревни подтвердилось после выезда следствия на предполагаемое ристалище колесниц. Были обнаружены: множественные следы от шин, в сущности, чуть ли не полностью примятая этими шинами сочнейшая трава (следствие с сожалением констатировало это, разглядывая зелёные пятна на коленах форменных брюк), кое-где бурые пятна и свежепротоптанную тропиночку в глухой непролази, выведшую их, ко всеобщей радости, на край леса меж кой-где поломанных кустов, за которые как будто хватались, чтобы удержаться от падения к глубокой яме, ещё чёрной и свежей внутри и обложенной уже посохшими буграми земли с вывороченными клубками корней.

Засим решили для чего-нибудь изыскать тех четверых граждан, на тот случай, ежли бы им пожелалось дать какие-либо ценные пояснения относительно обозначенного отрезка времени. Сделать это оказалось до смешного просто, так как сумрачные жители левой деревни, хоть и как-то невесело и суховато, всё же описали граждан, в частности, и высунувшегося гражданина на переднем сиденье.

Увы! Отысканные граждане – их точно оказалось четверо – не смогли пролить, ну, хоть самую чуточку, света на событие. Одного даже пришлось, извинившись, тут же отпустить. Он был занят по горло и сам просил его извинить. Обещавшись, едва справившись с неотложными делами, снова прибыть и, чем возможно, помочь, он отбыл.

Потом начались необыкновенные вещи. Остальные трое, по отбытии четвёртого, пребывали в каком-то удручённом состоянии и, сердясь, говорили, что они люди тоже занятые. Их, в конце концов, тоже отпустили, умоляя что-нибудь припомнить и, кстати, не отлучаться далеко, так как дело спешное и кровавое. В то время газеты Юго-Западного Побережья и даже уже некоторые другие наперебой писали о происшествии и, к понятному возмущению троих граждан, где-то раздобылись их именами, которые к чему-то перечисляли в каждой такой заметочке.

И тут трое граждан припомнили, как их просили, кой-что и из их совокупных воспоминаний, а также присовокупленных показаний правой и левой деревни сложилась следующая картина: в полдень дня такого-то лета Последнего Времени четверо едущих в машине по лугу, увидели идущего опушкою леса босого гражданина. Выглядел он ужасно и, вероятно, был нетрезв. Кроме того, он «зарос по самые глаза», как несколько раз показал один из троих, обрётших память граждан. Четверо сидящих в машине окликнули его, чтобы узнать, который сейчас час дня. Он сначала не отвечал, потом ответил им что-то ужасное.

(Что именно? – Позволил себе полюбопытствовать один из затаивших дыхание следователей. Но ответа вспоминающий не дал, ограничившись тем, что повторить услышанное он, как отец семейства, не вправе. Следователь не настаивал.)

Засим событие развернулось прямо и попросту драматическое. Идущий обородатевший человек («я даже усумнился, человек ли он», – вставил отец семейства) выхватил винтовку и прицелился в него. (В кого? – Тут же спросил любознательный следователь. После молчания отец семейства сказал, что ему показалось, что именно в него. Впрочем, он не настаивает. Возможно, он даже немного испугался. За детей, – пояснил он.)