Донне требовался новый страж огорода, и она властно остановила того, кто нёс новорождённого, и возвестила ему об этом. Пёсик был взят и воспитан в квартире в течение года, где усвоил все жизненные правила. Затем он был водворён во дворе в уютнейшем домике, против чего он ничуточки не возражал – ему полюбился простор двора и зелёные заросли манили его. В нём начала сказываться наследственность – кровь булей смешалась в его жилах с кровью бесконечно разнообразной и бесчисленной дворняжьей семьи. Всё лучшее взял он от бульдогов и всё лучшее от простаков. Смелость соединилась в его мозгу посредством неведомой алхимии с бесшабашностью, упорство в достижении цели с открытым и непредвзятым взглядом на мир.

Он был любим семейством, воспитавшим его, и, пожалуй, слишком любим. Скоро он оказался страшенным гулёной и, не жалея своей восхитительной белизны, столь эффектной при его массивной и мускулистой сути, избегал вдоль и поперёк маленький посёлок у предгорья. Там было много лестниц, и он вычитывал каждую ступеньку, как прилежный редактор.

Его бранили, умоляли, просили приходить пораньше… его не привязывали… и он соглашался с доводами и исправно сторожил дом и всех людей, каких знал с детства. Он знал тех, кто живёт внизу, и тех, кто смотрит с балкона. Никогда он зря не лаял, молчаливый и спокойный, он нарушал своё молчание в случаях, где было не обойтись без этого, казавшегося ему необязательным, занятия.

И он ушёл, и не вернулся, и странствовал по дорогам, вольный красивый и смешной пёс. Со смутной нежностью вспоминал он свою семью и хорошо относился почти к любым людям. Но он не вернулся. Многие из людей пленялись его разумной мордой и внушительной грузноватой статью. Они недвусмысленно предлагали ему кров и пищу в обмен на его постоянное присутствие в их жизни. Он вежливо отказывался.

Что ему надо было на земле? Что хотел постичь в собачьей шкуре Север, зачем поместил, как металлическую пружину, свирепую душу солдата в комок пуха и тоненьких косточек? Помнил ли он сам что-нибудь, когда копошился в корзинке среди других крохотных дрожащих комочков? Это произошло в канун самых страшных морозов, и заботливая рука божества прикрыла колыбель с щенками превосходным ватным одеялом. Не был ли он первым из этих неосмысленных сгустков протоплазмы, кто приподнял край покрова и выглянул в неопознанный мир? О нет. Он решил сыграть по правилам: не помнить ничего и узнать всё заново.

Мало, кто знал об этой его выходке. Как-то раз он рассказал об этом жене. Она удивилась, но ненадолго. Эта история лишний раз убедила её, какой замечательный у неё муж. Такой чудак, право. Она скоро забыла об этом, но сейчас, прощаясь, почему-то припомнила эту милую нелепицу.

Он приласкал сквозь рукав злюку-кроля, и глухое ворчание было ему ответом. «А малыш хороший страж для неё», сказал он себе и покрепче прислонил её к крутому загривку Царя Птиц.

– Прощайте, ваше величество. – Коротко, по-военному, склонив голову, обратился он к Гаруде.

Гигант повернул страшный клюв и проклёкотал, как горная река.

Катя подхватила лёгкие вожжи, и Гаруда снялся со своего незримого причала в воздухе. Поднялся ветер, птица развернулась и, ударив крыльями по тьме, прорезала её, в полмига унеся всадницу. Сомкнулась завеса мрака за улетавшей, и золотые шары мерцалок заколебались, будто их задувало порывом грозы где-нибудь в крохотном городке весной.

Север как спрыгнул со спины Гаруды, так и стоял на сгустившейся и затвердевшей под его ступнями пустоте. Он смотрел, как гаснут огни рампы, и сердце его переворачивалось от желания вызвать на сцену любимую актрису.

Ах, неистов был порыв ветра, вызванный виражом царя птиц, у которого, поверьте, есть своя собственная история, недоступная мне за недостатком времени. Сама природа тьмы в этом районе изменилась.

Свернувшаяся, подобно крови, материя забила колодец, как какой-нибудь слив в мойке. Зато поодаль расчистился заброшенный раструб старинной космопочты (туда просто засовывали письмо, желательно в бутылке).

Из этой-то воронки и вынырнула штучка, утерянная рогатым незадачником. Кувыркаясь, полетела она, храня бесстрастие, в лучах рассиявшихся мерцалок, и Северу оставалось только вытянуть руку и принять её на раскрытую ладонь.

Это он и сделал.

Разжав кулак, он увидел, что на ладони у него стоит кроха-куколка, светленькая, в чуть помятом голубом платьице и смотрит единым оком так, точно видит его насквозь и в тоже время не замечает вовсе.

Впрочем, ничего зловещего не было в облике этой сверхтехнологичной модели запоминалок, которой воля Творца придала облик северянки. Это глянулось бы Катюше. Север снова посмотрел в чёрную даль и увидел, что переполошённое мерцание снова узаконилось. Он заставил себя позабыть о Гаруде, взрезающим пространство на пути к прекраснейшей из обителей.

Он целиком сосредоточился на рассматривании игрушки. Всегда она твёрдо стоит на ножках, даже если её уронить, это-то он знал, имел он и прежде дело с куколками, не в этом облике, ну, да облик дело пустяшное. И не скажешь, что у такой масявки за гладенько причёсанным шёлком волосёнок, быть может, имеется что-то, ничуть не соответствующее её платьишку и мордашке. И это вселило в Севера смутное отвращение к куколке. Ощутить бедняжка его не могла. Он устыдил себя, хотя куколка и не была живым и страдающим созданием. Он заставил себя почувствовать к ней уважение – ведь эта безделушка знает что-то важное. Она может раскрыть…

Тогда-то впервые осознанно и промелькнуло у Севера слово «преступление», но это было уже ни к чему.

Он ещё не решил, дожидаться ли ему омнибуса или, сменив нынешний облик на первозданный, унестись на крыльях, ещё более мощных, чем у Гаруды, на край света – на Север, домой. Размышляя над куклёшкой, он не забывал стоять лицом к погасшему прямоугольнику, обозначающему дверь, из которой явился тип. Типу удалось невозможное – омрачить последние минуты Свидания, а потому он достоин звёздочки на тетрадку. Оттого Север не увидел, как разошлась Тьма за его плечом и выпустила его Участь.

Правда, он, конечно же, успел своей бойцовой выдубленной кожей ощутить перемещение воздуха, и рука его молнией скользнула, и был выдернут из кармана штанов нож-невидимка, и так вот – с зажатой накрепко в правой кулаке куколкой и ожившим ножом в левой – принял он посетительницу. Острие очень длинного мясницкого ножа пронзило его спину между лопатками и вышло из груди. Он скосил глаз и увидел клинок, и умер.

Убийца немедленно и первым делом перехватил рухнувшее тяжёлое от омертвевшей силы мышц тело, и, кряхтя, уронил его на плотную тьму. Ноги Севера согнулись в коленях. Мёртвый, он свесил их в бездну, как в речку с лодки.

Убийца (он был высок и строен, в плащ-палатке подземной армии), осторожничая, отступил на шаг. Засим он бесцеремонно принялся раскрывать сжатые пальцы правой руки убитого. Непросто оказалось обобрать мертвеца – толика жизни ещё пряталась в земной могучей оболочке. Наконец, он разомкнул пальцы лезвием ножа, вытащенного им из раны, – и куколка лихо, как рекрут, встала на ладони Севера. Спокойно посмотрела на убийцу. Это было обманкой – он наклонился и таким образом попал в поле её зрения. Но он сунул куколку в глубины своей палатки с поспешностью, не соответствующей его облику. Был он либо молодым дьяволом-офицером в небольшом чине, либо когда-то был человеком. Лоб его не весь зарос, а руки он затянул в щегольские кожаные перчатки, чего не делали обычно представители натуральной армии.

Затем он взялся за левую длань. С криком он выпустил руку, по-прежнему сжимающую оружие. Чёрная кожа перчатки была рассечена. Убийца поднёс раненую руку к рано состарившемуся узкому рту и, слизав мутную вонючую каплю перерождённой крови, состроил сам себе гримасу.

– В порядке, начальник. – Проговорил он. – Н-дэ.

Он вполне культурно спихнул тело в колодец, и, развлёк себя зрелищем того, как, распялившись до предела, воздух принял печально падающее навзничь тело бессмертного. Блеснуло лезвие в руке воина, и тело закружило при спуске в бездну. Прощай, Север. До встречи, Север.

Прямоугольник света ожил, рывочками раскрылась дверь. Дьявол, теперь в погонах (они крепились липучками), посмотрел без всяких словес на убийцу, сунул руки за спину, покачался на копытах, пожевал губы.

Покинул порожек, и, затворяя дверь, сухо, не глядя, кивнул не сразу вытянувшемуся во фрунт убийце. Протянув руку ладонью вверх, он внимательно вгляделся в глаза подчинённого.

– Ну? – Грубо уронил он.

Подчинённый, держа на отлёте руку в распоротой перчатке, другую запустил в плащ. Дьявол выхватил протянутую куколку. Жадно он посмотрел на неё, вставшую на мохнатой ладони с раздвоенной линией жизни. Уловив взглядец молодого офицера, указал на его перчатку.

– Как вам не совестно. Приведите себя в порядок, немедленно. – Сказал он, упрятывая куколку в карман френча и наглухо застёгивая кармашек.

Подчинённый позволил себе сделать недоумённо-почтительную мину, и дьявол прикрикнул:

– Кровь жертвы! Пошлость. И мне, скажу я вам, любезный, очень понравился этот человек. Жаль…

Подчинённый тихо заметил:

– Если бы вы знали, кто он, вам бы он менее понравился, господин полковник.

Полковник отметающе махнул лапой и нахмурился.

– А… у вас кровь… это он вас ранил! Ах, до чего славный человек. Умер, я чувствую, отменный солдат.

Высокопарный тон, а возможно, и болевое ощущение заставили подчинённого поморщиться, как от насильно влитой в горло патоки.

Повинуясь дисциплине, он опустил глаза. Пересилив себя, выслушал дальнейшие поручения, данные негромким голосом полковника-демагога, который мог бы, ежли хотел, быть удивительно нелюбезным, а сейчас он, как чуял бедный убийца, именно этого и хотел. Тем не менее, указания и приказ были выслушаны, молодой офицер отдал честь и повернулся чуть быстрее, чем прозвучало «Вольно!»

Не дожидаясь, когда уберётся наёмник, Дьявол хлопнул за собою дверью, и всё смолкло в душистой темноте, где ещё нежно благоухали Катины духи и определённо пованивало кровью молодого дьявола.

Так совершилось убийство Севера.

Угол мира.

А теперь я хочу рассказать вам об устройстве мира. Не сердитесь на меня, пожалуйста, и не залистывайте это место. Ведь устройство мира такая штука, без которой никому не рассказать самой завалященькой истории. Дело-то в том, что иной раз – и очень даже частенько – случается, что устройство мира оказывает на героев истории значительное влияние. Они даже и сами не догадываются, до какой степени это важно. Это во-первых. Во-вторых, у меня – как бы это выразиться – нет выбора. Я сейчас нахожусь… ну, да ладно. Ладно.

Это уж другая история.

Конечно, следовало бы мне нарисовать карту и поместить её на форзаце, но у меня, по правде, не очень много времени для того, чтобы овладеть картографическим мастерством.

Грубо говоря, он похож на одну-единственную ячейку пчелиных сот, которую мы обычно видим только в срезе.

Некогда были целые соты с мириадом ячеек, и были они населены умнейшими и прекраснейшими существами, мы и наши пчёлы лишь грубая пародия, – и хранились эти соты в ульях, а ульи стояли в саду, где всякая тень была источником мудрости, а сад цвёл вокруг домика, в котором кто-то жил, и тысячи таких домов в перстнях садов были там, и над ними имелось какое-то небо с облаками. И сквозь облака сияли звёзды (старое название мерцалок).

Потом что-то случилось, и округа, и дом, и ульи, и сад прекратили своё существование, и лишь отдельные обломки улья остались мотаться в бесконечной и душной тюрьме духа.

Тюрьме этой имя – небытиё.

Внутри уцелевших целостных октаэдров никто не жил очень долго, но постепенно в иных из них зародилось подобие былого. Прах разрушения сконденсировался, и в тишине восьмиугольной пустоты принялись вращаться тысячи мерцалок, на них родились умненькие существа, и пошло себе, поехало. Пару раз происходили взрывы, и так образовалось двойное кольцо – времени и пространства – внутри октаэдра, и что за чудеса мысли, что за книги, что за кровавые войны тут у нас пошли! Красотища!

Первыми из тех существ, которым нужно зеркало, появились северяне, названные так по месту обитания. Они жили в крайнем северном углу, на выступе Основной Стены, вроде галереи. Поскольку они изначально оказались ближе к границе мира, и времени, чтобы изучить его, у них было побольше. Когда появились остальные, северяне ещё существовали.

От них осталось кое-что, но сами они куда-то делись. Не всему, что рассказывают о них сказки, следует верить. А, может, их и вовсе не было. Вполне вероятно, версия о существовании северян родилась из попыток объяснить наличие двойного кольца и нежилых углов вселенной.

Внутри октаэдра сформировался живой шар обитаемого мира. В нежилых конусах царило полное запустение, как в тех уголках, до которых во время уборки не дотягивается карающий вечный покой веник.

Если лететь к плоскости, или углу, или ребру мира, всё выглядит, как обычно, до тех пор, пока не наткнёшься на незримую преграду. Чем ближе к дуге шара, там труднее двигаться. Всё останется таким же – и тьма, и свет мерцалок – но мерцалки словно бы впечатаны во тьму, а тьма застыла, как желе в формочке.

И дальше ходу нет.

Что касается неметёных углов, которым приписывают таинственных жильцов, то добраться туда, очевидно, невозможно.

Таков мир.

По легенде из старейшей базы данных, северяне переселились на одну из больших металок (планет), но она взорвалась – драконыш оказался великоват. Осколки скорлупы образовали циклопическое двойное кольцо, хранящее призрачную форму планеты. А, стало быть, и северяне существовали. Правда ли это, вам не расскажет никто – даже старый служака с хвостом.

И не всякая-то куколка это знает…

Вообще-то, мир невелик. Это можно понять даже изнутри. Его легко облететь по окружности, а теоретически можно добраться и до стены.

Можно и покинуть его. Ведь драконы исчезают, хотя, говорят, не все. Кто-то же продолжает драконий род?

В юго-западном углу на волнах темноты лежит маленькая металка. Она почти плоская и потому только крутится по часовой стрелке, но не вращается. На ней цветут белым цветом тоненькие юные деревья. Каждый лепесток – мир. Сколько лепестков, столько и миров. Когда под ветром, редким здесь, опадает лепесток, сгинул мир.

Вечно цветут деревья, а когда начнут зреть на них плоды, что будет? Никто не знает.

Это просто одна из сказок, оставшихся от Северян.

Но я не верю в неё, я-то просто запоминаю, не более.

Но мне следовало начать с того, как мир выглядит изнутри. Исправляю свою ошибку. Он чёрный и переполнен золотыми и огненными шарами, мечущимися в этой черноте. Как вы сами понимаете, шары эти могут осветить лишь незначительное пространство вокруг себя, но и то, как говорится, спасибо большое.

Те из них, которые горят изнутри, называются мерцалками и ходить по их поверхности нелегко, почти невозможно, если вы не дух огня. Ну, а те, которые уютнее с виду и светят отражённым светом, называются Те, Кто Мечется – ибо они совершают путешествия по Миру, чаще всего со своими мерцалками, которые их греют.

Попросту мы зовём их металками, и это вовсе не звучит обидно, ведь это отражает истину.

Кроме того, имеются окна, двери и швы пространства, которые ни что иное, как именно окна, двери и в самом деле, очень похожие на кое-как сшитые куски мешковины, потёртости на воздухе. Даже споротые нитки кое-где торчат. Считается, что это следы ремонта в те времена, когда мир слишком быстро рос и трещал по-живому.

Так или иначе, швы кривоваты, стало быть, действительно кто-то торопился, восстанавливая утраченную пространственно-временную целостность. Окна открываются довольно часто, двери – реже и они, как следует из названия, побольше.

В тот же день, внизу.

Кот вошёл в комнату с таким видом, будто он что-то знал такое, о чём следовало бы знать всем. На самом деле, у всех кошек такой вид, когда они собрались соснуть невовремя. Закат уже свершился, и блёклое небо ещё сильнее выцвело, прежде чем потемнеть.

Свернувшись и изобразив подобие мохнатой серой гусеницы, кот улёгся возле симпатичного дивана-коробочки. Мама утверждает, что туда вполне можно было бы сунуть сердечного дружка. У Веды не было сердечного дружка – ну, что ж, как гласит пословица, браки ведь, известно, где заключаются. Стало быть, синюю звезду Веды затмило – по каким-то причинам. Она подумала, что мама, наверное, уже вышла из церкви.

Служба ещё не кончилась, но Надежда Наркиссовна всегда уходит чуть раньше, чтобы дочь не волновалась и – по её утверждению – чтобы продлить местным сплетницам нить жизни.

Подобно болотным котам, этим застенчивым хищникам из камышей Синюхэчжоу, держится она поближе к великолепным стенам Парка, и, знай, чешет по улице для пешеходов, и пышно разросшийся плащ одичавших глициний, присушенный недавней метелью, волнуется над нею, как плащ героя. Так и вижу мамин хвост, шутит Веда, стучащий в нетерпении по ногам.

Прочно улёгшись, животное тотчас встрепенулось, так что собеседники невольно посмотрели, как разворачивается косматый коврик его небольшого тела.

Кот энергично расчесал стальными коготками бакенбарды, совсем такие, как у одного классика литературы, чрезвычайно любвеобильного, хотя это, возможно, к делу не относится. В каждом движении кота чудился невысказанный вызов, но это так только казалось. Кот ничего не имел в виду, это была обычная кошачья манера всё делать напоказ и с апломбом. Даже когда они выставляют ногу пистолетом, штопая свои гульфики, кажется, что заняты они делом общественного значения.

Затем зверёк окончательно утрамбовал себе невидимое гнёздышко на красном паласе и заснул немедленно, прикрыв, сохранности ради, чуткий нос кончиком пушистого хвоста.

На диванчике продолжалась беседа. Сейчас снова заговорила хозяйка, светловолосая, в мягко облегающем фигуру лиловом халате. Она вообще ценила нежные, но плотные ткани, похожие более на вторую кожу. В таких одеждах чувствуешь себя, как рыба в воде, она даже сказала это своему гостю, ещё в прихожей, извиняясь за домашний вид.

Впрочем, они были приятели, да и вообще нравы в городке были патриархальными. Кошка здесь лезла вам на колени, когда хорошенькая цырюльница усаживала вас поудобнее в вертящемся страшном кресле, всклокоченный зелёный попугайчик-ябеда выпрашивал вашего внимания, когда вы входили в хлебный магазинчик. Огромный пёс укладывал внушительную пасть на колени ваши, если вы входили в местный кинотеатр, чтобы покалякать о том, о сём с его директором, приятнейшим человеком, несколько суровым на вид и похожим на тигра, которым он, кстати, и являлся.

Но, конечно, белокурая особа беседовала с гостем не о нравах в городке. Речь шла о книжных шкафах, которые она намеревалась заказать в его магазине. После смерти отца книги были не устроены, теснились в неудобных стеллажах, на скорую руку сооруженных отцовским приятелем-плотником.

Теперь, когда они с мамой получили второй гонорар за книгу о сходстве футбола и шахмат, откладывать устройство библиотеки было уже как-то неудобно. Правда, папа не выражал никакого нетерпения, навещая их по своему обычаю в виде бражника, небольшого, со светящимися глазами. Образ этот был им выбран, видимо, не без юмора, хотя, по правде, покойный никогда не грешил (во всяком разе, так, чтобы стоило об этом говорить) известным пристрастием, на каковое в городке вообще смотрели очень добродушно.