– Никуда я не поеду, – встряла тут дочка сиплым от слёз голосом. – Папа, полтора часа на твоём дизеле – что будет с моей головой? Мне и так больно… А от трёх укусов умирают, да?

У меня аж голова разрывается, – и она опять заплакала от боли.

– Может, выпить аспирину, – предложила она, когда, вернувшись, они стояли на веранде, и мама решила неторопливо осмотреть её голову.

– Да, может ей выпить аспирину, – поддержал папа.

– Вам что, больше делать нечего, сильнейший яд запивать лекарством, – отчего-то возмутилась мама.

И добавила, что самое лучшее сейчас – это полный покой. Лечь спать.

– Но я не могу сейчас спать, мне же больно голове, – возразила она.

– Да, ей же больно, она не может сейчас спать на голове, – поддержал её папа.

Она немножко подумала. И объяснила:

– Ну, я вообще не могу спать на голове, а не только сейчас, я ж не йог.

Отец, до этого смотревший очень напряжённо, вдруг отвернулся. И произнёс другим голосом:

– Ну, ладно. Разговаривает – значит, жить будет.

Она выпила тёплого чаю с вареньем, срочно стянула блин из холодильника. Наскоро прожевав, охая, зашла в комнату.

– Зря, – проворковала мама, уютно устроившаяся в кресле.

– Да пусть ест, – возразил отец, сидящий в другом кресле. – Может, полегчает.

На его высоком лбу лежали тревожные морщины.

Мама, отпив кофе, очень изящно держала чашку кончиками пальцев.

Она, охая, ахая и кряхтя, улеглась на диван и кое-как уложила на подушку голову.

Может быть, ей что-нибудь нужно, поинтересовался отец.

Да пусть она уже спит, предложила мама.

– Вот дьявол, всё-таки надо было в больницу поехать, – сквозь зубы пожалел отец. И посмотрел на свою дочь. – Надеюсь, во сне плохо не станет.

Тут она неожиданно вспомнила про старые документы.

– Они наверху, – сказала мама, – спрятаны в антресоли.

– Дорогая, принеси, пожалуйста, – попросил отец, – пусть посмотрит, если ей так хочется. А то ей сейчас тяжело ходить.

– Ещё или уже, – съязвила мама, эффектно вспархивая с кресла.

– Дорогая, ну ты совсем, – и папа покачал головой в горькой задумчивости.

– Но я одного понять не могу, – сказал он, когда мама вернулась со старой картонной коробкой. – Я же столько раз подходил к этому дуплу! И заглядывал в него… Там никогда не было никаких шершней.

– Ты же не намазываешь вареньем голову с утра пораньше. А кое-кто наверняка не вымыл после блинов руки и запустил их в волосы. Шершни обрадовались, что варенье само в гости пришло, – объяснила мама.

– Я пальцы вытерла салфеткой, – простонала она. – А волосы вообще не трогала.

Осторожно ощупав свой затылок, она спросила, что же всё-таки в том дупле.

– Да там сова жила, я хотел тебе показать, – вздохнул отец.

И, резко положив ладони на деревянные подлокотники, оттолкнулся и пружинисто поднявшись, вышел из комнаты.

Мама вышла следом, плотно закрыв за собой дверь.

Она полежала немного, собираясь с мыслями и чувствуя сильную тошноту.

Само пройдёт, думала она. Но само не проходило, ей стало совсем дурно.

Она с трудом встала с дивана и пошла на двор, к удобствам – еле ступая и чувствуя, как нарастающе жарко и мучительно отдаётся в голове каждый шаг.

Через полчаса вернулась, пошатываясь, уже умытая из рукомойника тепловатой водой. Влажные пряди волос прилипли ко лбу.

Проходя веранду, виновато посмотрела на родителей.

– Значит, так, – внушительно сказала мама, – до ужина ничего не есть и не пить, организм должен сам справиться.

– По-моему, чай бы ей сейчас не помешал, побольше. Или вода, – подсказал папа.

Она не стала слушать мамины возражения и ушла в комнату.

Устроилась на диване так удобно, как только могла, лёжа на правом боку и пытаясь не думать о ноющем опухшем плече и раздирающей голову пульсации.

Собралась, наконец, с мыслями и запустила руку в коробку.

Вот бабушкин аттестат, вот трудовая книжка. Вот дедушкино удостоверение. А вот брачное свидетельство другой бабушки.

Она неторопливо и бережно перебирала корочки и бумажки. Вчитывалась в сухие официальные строки, вобравшие в себя годы и десятилетия живых человеческих мыслей и дел. Вспоминала близких людей, которых уже нет…

Перед внутренним взором появлялись их лица, морщинки, мудрые много повидавшие глаза. Родные глаза, с тёплым и живым блеском: они будто смотрели сейчас на неё с мудрым спокойствием – словно говоря: всё будет хорошо.

А она пыталась представить себе своих бабушек и дедушек такими, какими они были, когда её ещё и в помине не было.

Она раскрыла следующий документ. Диплом дедушки, папиного отца: Минский университет, русский язык и литература. Так вот, значит, в кого она!.. То есть, конечно, она всегда об этом знала. Просто раньше не увязывала собственные наклонности с характерами и способностями своих предков.

А ведь в ней есть что-то от каждого из них. Точно есть!

Да в ней очень много от них всех!

И все они – все! она это знает наверняка – прожили долгую, честную и по-своему счастливую жизнь…

Голова запульсировала пылающей болью и загудела.

Она осторожно откинулась на спину. Подождала, пока сотням иголочек надоест колоть, и они отпустят её затёкшую руку, и опять повернулась.

Раскрытый диплом так и лежал на краю дивана.

Глаза скользнули по строчкам: «…поступил в 1937, окончил в 1947». Вот это да… Получается, дедушка половину отучился и на фронт ушёл: сначала Финская, потом Великая Отечественная, получил орден, ранение, а доучивался после войны.

Оба деда прошли всю Вторую мировую…

Господи! Да кому нужны эти войны… Вместо того, чтобы людям мирно жить, детей растить, дома строить. Любить друг друга, книжки добрые писать…

Она незаметно уснула. И снилось ей что-то доброе и жизнеутверждающее.

Когда солнце, до духоты прогревшее воздух, умерило пыл и наклонилось к закату, она встала.

Послонялась по участку, ступая босыми ногами по тёплой земле, меж яблонь и вишнёвых деревьев, мимо облепиховых кустов на краю и рослой пышной березы в самом центре. Приходя в себя после горячего и непривычного дневного сна – и слушая, как молоточки в голове стучат всё глуше и отдалённей.

Умылась почти горячей водой из нагретого зноем рукомойника.

И пошла на веранду – пить свежий чай со смородиновым вареньем.

– Теперь у тебя насовсем исчезнут две-три хронические болезни, – сказал папа.

– Да, – обрадовалась она, – а какие?

– Ну, скажем, радикулит, – пообещал отец.

– Здорово! – ещё больше обрадовалась она. И сникла: – А у меня нет радикулита…

– Ну, тогда ревматизм.

– Да у меня и ревматизма нет…

– И суставы не ломит?

– Не ломит, – вздохнула она. – Выходит, зря мучилась…

Когда стемнело, отец растопил камин и достал ей из книжного шкафа подшивку «Вокруг света» за 1969 год. Она нашла честертоновский рассказ про дупло, прочла и недоумённо спросила:

– А тут же нет никаких шершней? Тут про старую тайну со скелетом…

– Я тебе и говорил, что про старую тайну. А шершней там и не было.

Ну, вот. Ну, ладно…

Она со всё возрастающим интересом углубилась в журналы.

А там кипела жизнь!

Здесь что-то строили, там что-то поднимали.

Да-а, вот время было, – и она ощутила прилив жизнелюбия.

Студенческие стройки, стройотрядовские куртки с нашивками, песни у костра под гитару! Передовые колхозы. Ударники производства. Романтика! Спорт, Космос – везде мы первые!

Ну, это ж парадная сторона, – засомневалась она. – Да, но ведь почти вся огромная страна тогда так жила, – возразила она сама себе. – На самом деле!

Всё же люди тогда другие были, и не такие циники.

Более целеустремлённые, что ли – и не за деньгами, а в светлое будущее.

Начитавшись, она сложила стопку журналов на столик на тонких ножках рядом с креслом. Потёрла глаза и опустила руки на подлокотники.

Отец уже давно ушёл наверх, и сказал маме, что уже очень поздно, и дочке тем более уже пора спать; да-да, сейчас, – проворковала мама.

Она украдкой рассматривала бесстрастное мамино лицо… Мама сидела на её диване, прислонившись к стене, на коленях покоилась раскрытая книга.

Сбоку дивана примостился Пончик: собака глядела на свою младшую хозяйку с сочувствием и подмигивала ей то одним, то другим глазом.

Вдруг она снова увидела коробку на письменном столе у окна.

И вереница милых сердцу образов поплыла перед взором…

Она почувствовала, как в душе закопошилась нежность, и в носу защекотал стыд – за все былые обиды тем, кого она любит – и кто так сильно всегда любит её…

Она стала смотреть перед собой, в камин. Уютно потрескивали поленья. Дрожащие алые ленты огня, весело играя, отражались в белом кафеле, закоптившемся внизу.

Босым ногам, вытянутым к камину, стало горячо. Она встала, отодвинула кресло подальше. Снова села – и задумалась. Лицо пылало от жара пламени, а спиной она чувствовала прохладу густой августовской ночи.

Она думала о том, что счастье очень многолико.

И при всей его мимолётности – вечно.

Потому что оно всегда живёт внутри.

Ведь не зря же оно заставляет человека ощущать себя счастливым порой даже тогда, когда ему грустно.

Во всяком случае, такие вечера не забываются. И утра тоже. И дни. И ночи.

Ещё бы – как забудешь эти густые чернила, обволакивающе-освежающие. Когда смотришь во все глаза перед собой – и думаешь, что вот там, по всем приметам, должна быть открытая дверь!.. Но ничего при этом не видишь.

Вперишь очи в кромешную тьму и пытаешься зацепиться взглядом хоть за что-нибудь, хоть за какой-то просвет – и не за что.

А потом неожиданно вспыхивает пара розовых огоньков… Затаив дыхание, смотришь на огоньки; мерцая и перемигиваясь, они сходят постепенно на нет.

Тогда только вспоминаешь, что это резвятся не совсем погасшие дрова в камине.

Только закроешь глаза в этой чудесной лесной тишине, собираясь снова уснуть. Как внезапно кто-то где-то загромыхает костями, и опять…

Ах, да, это же Байкал: во сне сдвинул циновку и переворачивается с боку на бок, стукая локтями по деревянному крыльцу.

Да невидимый в темноте у самого дивана чёрный Пончик вздыхает о чём-то в своих собачьих снах…

Через два дня они вернулись в город.

Родителям нужно подготовиться к работе. Да и ей пора собираться в Петербург.

Вымыв после ужина посуду, она решила продолжить семейные изыскания.

Отец сидел за письменным столом, погружённый в свои мысли, и писал какие-то формулы. Заоконная тьма занавешена тяжёлыми шторами – тёмно-зелёными, в тон дивана. Горят и бра, и настольная лампа, и люстра – освещают комнату ярко-жёлто и уютно.

Все обитатели отражаются в стёклах книжных шкафов, включая наглую старую кошку с отвисшим животом, развалившуюся на исписанных листах. Мама восседает на массивном диване. С краю калачиком примостился Пончик, уложив голову на все четыре лапки.

Дочка в другой комнате обложилась на диване фотоальбомами – бабушкиными, она больше всего их любила рассматривать. Полистала старые картонные страницы с выцветшими, чёрно-белыми, не раз виденными снимками. Пробежалась глазами по красочным глянцевым фотографиям: папа или мама среди преподавателей или с очередным выпуском студентов.

Наконец, взяв две толстенные папки, обнаруженные под альбомами, она устроилась поудобнее. Задержав дыхание, бережно развязала старые размахрившиеся тесёмки. Дипломы и патенты дяди – папиного младшего брата. Добрый, талантливый человек, окончил серьёзный вуз в Москве, начал там хорошую карьеру. Но пристрастился к выпивке, и так и прожил потом в старом отчем доме… А она и не знала, что он чего-то изобретал. Зато знала, что он любил своего старшего брата. Тот тоже был к нему привязан и очень переживал за него.

Она грустно завязала тесёмки и раскрыла другую папку.

О, а здесь совсем старые бумаги.

Ветхая, надорванная, видавшая виды страничка: «Свидетельство о смерти… Синклития Лукомская… в 1942 году …от удара по голове…».

Она вздрогнула.

Что это? Почему? Чья-то смерть? Чья смерть? Зачем это здесь?..

Глаза бегали по буквам, она пыталась понять написанное.

Папа, вставший из-за стола пройтись по квартире, остановился и кивнул ей.

– Это твоя прабабушка по моей линии, – объяснил он ей.

– Но откуда это? – допытывалась она.

– Когда дом бабушки и дедушки опустел, я забрал оттуда отцовские книги, роман-газеты. А бумаги отыскались на чердаке.

70 лет там пролежали, спрятанные моим отцом – твоим дедом…

Она заглянула в папку. Нашла старую архивную выписку, за 1945 год, когда дед вернулся с войны: что такие-то действительно его родители.

Только имя в этой бумажке написано по-другому: Синклетика; наверное, имя не самое привычное, вот и писали его кто во что горазд.

Она смотрела на папу. Пончик, вытянув длинную шею, тоже с любопытством взирал на хозяина.

И папа рассказал, что недавно на городской научной конференции к нему подошёл незнакомый профессор из другого вуза и спросил, не родственница ли ему женщина с такой-то фамилией.

Услышав утвердительный ответ, поведал историю.

Шла война. Белоруссия была оккупирована.

Молодой дедушка воевал на фронте. Молодая бабушка, с одним тогда ещё ребёнком – папиной старшей сестрой – ушла в леса, под защиту партизан, как и другие молодухи. В отряде сражались оба её брата, и муж сестры, и многие соседи.

В старом доме оставались только прабабушка со своей сестрой: передавали партизанам продукты, одежду, важные сведения. Пришли двое полицаев, стали выведывать про партизанский отряд. Ничего не добившись, убили их.

Она ещё покопалась в папке, осторожно убрала всё на место. Посмотрела в окно. И опять пошла к папе.

Пончик, элегически уложив подбородок на скрещённые передние лапы, внимательно смотрел перед собой чёрными блестящими глазами.

Отец сидел за столом. Но не писал, а думал о чём-то, откинувшись на спинку стула и скрестив руки на груди.

Она присела на балконную ступеньку сбоку от стола и посмотрела на отца.

– Так вот, значит, какие у нас предки…

– Да, – задумчиво проговорил отец. – Да.

Зимним вечером в петербургской кофейне она с подружками ела пиццу.

За окном валил белый пушистый снег.

И так уже всё было укутано пышным слоем – и машины, и тротуары, и на фонарях мягко лежали пуховые шапочки. А снег всё валил и валил, играя искристыми снежинками в желтоватом свете фар и фонарей.

Настенная панель показывала «Дискавери»: сухие каньоны под нещадно палящим солнцем, влажные джунгли, термиты… Подружки что-то обсуждали.

Она вдруг задумчиво спросила, у всех сразу: а шершни – это как оводы?

– Шершни – это типа осы, только большие, – ответила подружка.

– Нэт, Гиви, ос – это вокруг чего Земля вертится, – ответила она детским анекдотом, засмеявшись. – А маленький мук называется пчёл.

А совсем большой мух, больно кусачий – это и есть шершень, – объяснила она.

И присвистнула: фьють! Неожиданно мелодично.

– Ого! – засмеялись подружки. – Не знали, что ты свистеть умеешь. А это кто?

– Птичка лесная, серая, – она тоже засмеялась. – Сама не знала.