Дочь хмыкнула. Вот уж чего ей точно не хотелось, так это тратить субботний день на поход к тете, где наверняка соберутся старшие, и ей совершенно нечем будет себя занять. – Кирилл поедет ко второй паре. А ты, давай, лучше без меня сходи. Девушку звали Лена, было ей девятнадцать лет, и единственным, чего ей хотелось этим утром, было поговорить с братом. Кажется, не слишком возмутительное желание; исполнить его, тем не менее, оказывалось не так-то просто. Брат снова перевел будильник, а значит, пропускал общий завтрак. То есть – Ленин завтрак. Их мать успела перекусить часов этак в девять утра, вернувшись с ночной смены; успела она и пожарить яичницу-глазунью, которую так любила дочурка. Кирилл собирался ехать в институт ко второй паре, и то, что будильник он перевел, чтобы подольше поспать, значило: он не успеет ни позавтракать, ни поговорить с сестрой.

– Одна дома будешь? – Мать мыла посуду, постукивали друг о друга тарелки и попискивала губка о стекло. – …опять ночью ел. Потом жаловаться будет, что у него живот растет! Лена улыбнулась. Улыбалась несколько секунд, потом правый уголок рта пополз вниз.

– Что на дурака внимание обращать. Он все равно как скелет, растет у него там что, или не растет… другое дело, что в тот еще раз он съел мои йогурты, оба.

Мать засмеялась. – Да не жалко, просто нехорошо на ночь глядя есть. – Она помолчала, шурша проволочной теркой. – Вы оба, когда на ночь едите, потом себя плохо чувствуете.

Лена поморщилась. Ей не нравилось, когда мать говорила таким неуверенным, но в то же время поучительным тоном. — Я на ночь не ем. – Сказала девушка, снова поднимая вилку и прицеливаясь к яичнице. – Не надо говорить, что я ем на ночь, когда я не ем. – Она разделила яичницу на четыре части, две с «глазами» и две – без. Поддев вилкой один из кусочков, она быстро наклонилась и проворно всосала бледно-желтый «глаз». – Да ладно, ладно. – Мать закончила мыть посуду, и, проведя по лбу тыльной стороной предплечья, стала вытирать тарелки, вилки, ложки; сковороду она прислонила к подставке для ножей, чтобы стекла вода. – У Кирилла сегодня нет первой пары? Лена облизнулась и с интересом посмотрела на мать. – Ты меня удивляешь,

женщина. – Она повернулась вполоборота, чтобы видеть материно лицо. – Я же тебе только что, вот минуту назад, сказала, что он едет ко второй. Логично предположить, что у него нет первой пары, раз он едет ко второй, а? – С вами ничего не логично, – сказала мать, и, перестав вытирать тарелки, поставила их, как были, одну за другой в шкаф для посуды. – И не умничай, пожалуйста. Лена пожала плечами. – А ты поспала бы лучше.

Ей уже не хотелось яичницы, но, чтобы не обижать мать, она решила доесть всю. Подтянула поближе следующий кусок с «глазом». – Со смены, устала, но нет! – вместо того, чтобы поспать, она решила потащиться к тете Кате… как будто тетя Катя без тебя и дня не проживет. А потом будешь говорить, что у тебя голова кружится, и вообще… ну, я не права? – Она быстро проглотила кусок, глотнула кофе. До чего уж она любила яичницу, и как тяжело та давалась ей сегодня. Чуть ли не до тошноты.

Лена сделала еще глоток кофе и поняла, что ей очень, очень хочется покурить. Она посмотрела на мать. Пока та не уйдет к тете Кате, покурить никак не получится. Если эта женщина поймает дочь с сигаретой, крику будет… еще никак не получится покурить, пока не проснется брат, потому как если Лена стянет у него сигарету без спроса, он, хоть и не станет кричать, но будет нечеловечески неприятен. Нечеловечески.

Чувствуя себя той еще свининой, Лена отложила вилку, и, встав из-за стола, подошла к подоконнику. Оперлась о него и стала смотреть, как мать мажет руки кремом. Красные, мягкие от горячей воды руки. – Или там у нее случилось что-то? – Вежливо спросила девушка. – Если да, то, наверное, сходи… – Да нет, – мать вроде бы не сердилась на утренние грубости, – просто на кладбище сходить хотим. К бабе и деду. Лучше бы она сказала «к бабушке с дедушкой», тогда Лена могла бы не обращать особенного внимания. Сделать небольшое усилие и пропустить мимо ушей. Но «бабе и деду» звучало слишком лично, конкретно.

Девушка потрогала морщинку между бровей. Облизала губы. – Можно я не пойду? Мать пожала плечами. – Конечно. Я тебя и не зову. Сами сходим. – Я просто… мне надо еще реферат для училища писать. Я так и не написала пока. – Какой реферат?

– По инфекциям. – Лена посмотрела на остывающую яичницу. – Можно я не буду доедать?

Мать ушла примерно через полчаса. Лена все еще сидела на кухне и читала, когда вошел брат. Она не слышала, чтобы он заглядывал в ванную. Темные, отросшие за год волосы странновато топорщились влево – «крайне влево», подумала Лена. Брат щурился на солнечный свет, заливавший маленькую кухню, вытаскивал зубами сигарету из пачки.

– Мне тоже! – Лена вспорхнула со стула. Брат молча отдал ей пачку и прошел на балкон. – Ты не опоздаешь в институт?

– Сделай мне кофе, – утренне прохрипел он. Покашлял, закурил. – Черт… голова болит.

– Ну… спать меньше надо! – Она сунула сигарету за ухо и, быстро заварив кофе, двинулась обратно на балкон. Год назад Кирилл вернулся из армии и поступил в институт. До армии он учился на менеджменте, и успел быть из ВУЗа исключенным; по возвращении поступил на философский. В армии Кириллу понравилось, что утвердило Лену во мнении, что брат – человек исключительный во всех отношениях и очень странный.

– Мама к тете Кате пошла. Они собираются на кладбище. – Не думаю, – сказал Кирилл. Он постучал по подоконнику прозрачной зажигалкой. – Там, поди, заросло все. Лена покачала головой. Закурила и высунулась в окошко. – Наверное, потому и идут.

Брат промолчал. Лена закрыла глаза, и, зажав сигарету в зубах, позволяла майскому солнышку согревать ее лицо. Под сомкнутыми веками плавали теплые ослепительно-красные пятна. Так они стояли какое-то время, потом девушка высунулась в окно по пояс и с силой выплюнула сигарету. Облачко дыма у ее губ еще не растаяло, а окурок уже исчез где-то в гуще ярко-зеленой травы.

– Фу. – Сказал Кирилл. Запустил пальцы в волосы и с наслаждением

почесал затылок. – Наверное, люди ходят на кладбище не только для того, чтобы

прибраться. – Он посмотрел на сестру, чуть наклонив голову и приподняв

брови. – Сечешь?

Она не ответила. Помолчали еще. Потом Кирилл вздохнул. – Не поеду в инст. Маме только не говори.

Лена открыла глаза и втянулась обратно. – Почему это? Не едешь, то есть, почему? – Не чувствую внутренней необходимости. – Ишь! А что… насчет чего внутренняя необходимость имеется?

– С Женькой встречусь. Она болеет, съезжу к ней. Женя – это была его девушка. Лена раза два видела ее: красивая вроде бы

– Ну и дурак, – Девушка искоса рассматривала брата. – Мог бы после института съездить. – А ты могла бы сходить с мамой. – Я – не могу. Я как раз хотела с тобой поговорить. И поговорю, если ты не будешь язвить так… отчаянно! Кирилл открыл банку из-под «нескафе», полную окурков. Пихнул туда «бычок» и плотно закрыл крышку, прижав ладонью. Он казался очень бледным, как если бы пару месяцев не выходил из дома. Лена, как и мать, побаивалась, что и этот институт брат тоже бросит; учет промахов и ошибок между собой велся ими всерьез, и, если Кирилл и вправду не дотянет до диплома, Лене придется из кожи вон лезть, чтобы восстановить пошатнувшееся равновесие. Да и то – что же такое она должна будет сделать, какой подвиг совершить, чтобы перекрыть братскую безответственность? Девушка второй год мечтала бросить училище, но не могла этого сделать; поступи она так, и материно терпение лопнет – а Лене не хотелось знать, чем это может обернуться.

– Давай. – Сказал брат. – Я постараюсь не слишком блистать природным остроумием… но долго сдерживаться, конечно, не смогу. – Он развел руками и, наконец, вспомнил о кофе. – Мне снилась бабушка. Брат смотрел на нее из-за края красной чашки. – Мм, – сказал он.

– И она была живая… вроде. Кирилл повернулся к окну и стал смотреть на улицу, не выпуская чашку из рук. – Я слушаю, слушаю. – Она была живая и… мы вместе работали. То есть, я работала, а она потом устроилась на ту же работу, что и я. – И что же это за работа была? Лена облокотилась на подоконник. Она смотрела в сторону крыши последнего перед рекой дома; светлые волосы были собраны в хвост на затылке, отчего она казалась младше.

– Я отвечала на звонки. Ну, что-то вроде телефонного оператора. Нам в контору звонили злые клиенты, и я должна была их информировать… ну там… по услугам компании. И вот бабушка устроилась туда же. Она была такая же худая и грустная, как перед смертью. Хотя ты же не видел. В общем, какая-то… жалостная. – Жалкая? Лена быстро и зло, почти с ненавистью, взглянула на брата. – Жалостная. И вот мы сидели рядом и отвечали на звонки, и она часто ошибалась, не знала, что сказать клиенту, и все смотрела на меня. Чтобы я ей помогла. А у меня была куча своей работы! И я помогла ей раз, второй, а потом на меня навешали каких-то дел, и когда она снова закрыла трубку рукой и уставилась на меня, чтобы я за нее вроде как звонок приняла – я накричала. Я сказала, что не могу делать за нее ее работу! Что она сама должна всему научиться, а не надеяться на меня, раз уж сюда устроилась!

Кирилл смотрел в окно, опираясь на сложенные руки, и постукивал по подоконнику зажигалкой. – Херово… – Да! Но это еще не все. Знаешь, что я ей дальше сказала? Мы были уже где-то на улице, на каком-то складе, там было холодно, стояли ящики с овощами – капустой там, помидорами – и я ей сказала, что она умерла. И что нечего, не нужно ей ходить за мной на работу… а она стояла и смотрела на меня. Знаешь, жалостно! Она была маленькая и одинокая, очень маленькая, такая… – Лена. Девушка разревелась, сползла на стоящую в углу картонную коробку с надписью «монтеррей». Коробка прогнулась под ней, но не сломалась, так как под самый верх была набита книгами. – Я урод! – Лена комкала мокрыми от слез пальцами подол халата; нос ее уже превратился в хлюпающую картофелину. – Моя бабушка, баба… Ба-абочка! Кирилл стоял белый и смотрел на сестру. «Бабочкой» Лена называла их бабушку очень редко. Только когда была настолько счастлива и любила ее, что не знала, как еще выразить эмоции; только тогда она прибегала к ласковому, дурацкому слову.