Вообще-то Ада любила их дом на заливе. В Зеленогорске, в сосновой роще на самом берегу. Дом восхитительно панорамный и в то же время бревенчатый. Сочетание воздушности и основательности, грубых бревен и хрупкого стекла. Элен всегда ходила по дому босиком. И Ада тоже с удовольствием сбрасывала обувь, чтобы вцепиться пальцами, ощутить всей стопой бархатную поверхность деревянного пола.

Дело было не расстоянии от города, и уж точно не в доме, дело было в самой Элен.

– Опять мужика упустила? – вместо приветствия ехидно осведомилась Элен. Она просекла, что Ада частенько ищет ее общества после разрыва с мужчиной.

«Он собирался душить меня колготками», – едва не призналась Ада, но сдержалась.

И хотя Элен всегда каркала, как ворона-вещунья, об одинокой старости, Ада наполнялась силой и спокойствием, еще раз убеждалась – решение верное, раз Элен так бесится. Элен, похоже, решила оправдывать любого урода и неудачника, с которым Аде повезло расстаться.

– Ты пробросаешься! – предрекала она страшным голосом. – Ты упустишь молодость! Приложения вам всем промыли мозги!

В остальное время Ада старалась даже лишний раз не звонить Элен, чтобы не напоминать о себе, лишний раз не нарываться на нравоучения.

– Приложения для знакомств – величайшее изобретение человечества, – отвечала Ада, она устала от этих споров с Элен. – Секс с незнакомцем отлично расслабляет.

– Если это хороший секс!

– Как правило, это нормальный секс. В процессе не нарвешься на отклонения. Это секс-знакомство. Осторожное и немного нервное. Все мы ходим под звездами оценки. Никто не хочет плохих отзывов. Пока не попробуешь – не узнаешь. Установить тебе?

Элен фыркнула:

– Еще чего! Я в свое время наелась секса с незнакомцами. Больше не желаю. Вас трахают за бесплатно, а какие-то сутенеры получают за это деньги.

– Это общее благо. Секс нужен не только мужчинам. Женщинам тоже. Как отдых.

– Для меня секс всегда был работой. Не самой тяжелой, но и не самой легкой. В общем, трудиться приходилось. Не просто ноги раздвигай!

– Некоторые играют свадьбы.

– А если они и это умудряются вам продать, то вас имеют, как хотят, а вы и не в курсе. Но ты-то хоть не пытаешься строить отношения с мужчинами из телефона? – она кивнула на смартфон Ады, прикорнувший на столе.

– Я – нет. Но у меня и «вживую» не получается. Вот где отклонения пышным цветом. Так что все одно.

– В свиданиях нет смысла, если они не заканчиваются чем-то серьезным, детьми, например. А иначе у тебя ничего не остается.

– А от детей что остается? Потраченные годы. Время летит, ты даже не успеваешь ничего запомнить из-за постоянных забот.

– Остается твой выросший ребенок. Самостоятельный человек. Или не совсем самостоятельный, – сникла Элен, видно, вспомнив о своем собственном сыне. – Ты ведь хочешь детей?

– Для меня это непросто.

– Все в мире просто, если есть деньги, а они у тебя есть. ЭКО. Донор. Суррогатная мать.

– Я так не хочу. Вернее, сначала хочу найти мужчину.

– Но так ты его не найдешь! – снова взвилась Элен. – Это путь в никуда. Ты не хочешь ни детей, ни мужчину. Ты хочешь семью. А это намного сложнее.

– Семья состоит и из одного человека, и из двух, из трех.

– Да, но не для тебя. Тебе нужны традиции, родственники, связи. Ты хочешь быть частью истории. Что, разве я тебя не знаю?

Элен обратила свой пыл на сумки с продуктами, которые привезла Ада. Она не доверяла службам доставки. Заказывала мало, чтобы они ничего не перепутали. Но они все равно путали. Приходилось перезванивать, заменять товар, ждать возврата денег.

– Никогда не было, чтоб без косяков! – жаловалась Элен.

Поэтому если Ада выказывала намерение приехать к ним за город, Элен тут же нагружала ее тремя списками, в которых пункты шли без счета.

– Ассистента отправила, – недовольно пробурчала Элен, разбирая покупки.

Ада вздохнула. Ассистент отправил стажера. А тот заказал доставку. Что по магазинам мотаться?

– Овсяные хлопья не того размера. Видишь, он ест только из зеленой пачки, а эта желтая.

– Элен, ты как маленькая. Пересыпь из желтой пачки в зеленую, в разваренном виде никто не замечает, какой размер был когда-то у хлопьев.

Дуновение ветра – Ада вздрогнула. Уставилась на противоположный конец стола. Никого. Она приподнялась, замерла, готовая поймать невидимку. Она буравила глазами пустоту, помечала малейшую пылинку в воздухе.

– Что с тобой? Ведешь себя как Марк. Он тоже вот так уставится, не поймешь, на что он смотрит.

– Тебе не кажется, что здесь еще кто-то есть?

– Нет. Но вот Марку всегда так кажется.

«Марку кажется». Похоже, у нее тоже все признаки расстройства. Может быть, она приехала к Элен, чтобы убедиться, то, что происходит с ней не похоже на то, что происходит с Марком. Что она, Ада, не сходит с ума? Или сходит?

Ада залпом допила вино в бокале, перевела дыхание, опасаясь приступа тошноты, но внутри было тихо.

– А где же Марк?

– На пляже.

– Ты отпускаешь его одного?

– Он не заходит в воду.

– Как его здоровье?

– В смысле, нездоровье? Без изменений.

– Это же неплохо, правда?

Элен приподняла одну бровь:

– Неплохо? Ну, если заезжать к нам, как ты, раз в три месяца, то выглядит и в самом деле неплохо.

– Эле-е-ен, – простонала Ада, будто внезапно заболел зуб.

– Э-э-эн! – откликнулся крик или стон с пляжа.

Элен подхватилась из-за стола, она была всегда начеку, и сейчас ругала себя, за то что расслабилась за бокалом вина, когда сын бодрствует, не спит. Марк приближался к дому. Он шел, ковылял, с вытянутой правой рукой, а из ладони у него торчал осколок стекла синего, сапфирового цвета, как осколок небес.

***

Ада осталась ночевать в доме на заливе. После «скорой», врачей, истерики Элен, еще одной бутылки вина, она не могла уехать. Нет, могла бы, конечно. Вызвала бы такси. Нет, не могла. Никуда бы она не поехала. Она утешала Элен и помогала укладывать в постель Марка.

Сейчас Марк спал под успокоительным, его перевязанная рука лежала поверх одеяла. Ада постояла в его спальне, глядя на такое знакомое, такое измученное лицо, даже во сне, даже под уколом, его не отпускали страхи. Он стискивал зубы и стонал.

Марк напоминал ей кого-то, а кого? Она не могла вспомнить.

Ян, скрючившись, сидел у окна в гостевой спальне. Ада, надев наволочку на подушку, так и замерла с подушкой в руках, уставившись в сторону окна. Ему всегда было не по себе, когда она вот так смотрела, будто могла его увидеть.

Он уже жалел, что затеял эту игру. Сначала ему казалось, достаточно просто быть рядом с ней. Большего не нужно. Быть рядом, вдыхать ее запах, смотреть, как она засыпает и как просыпается, наблюдать, как расчесывает волосы, как одевается.

На самом деле в первые дни он еще старался соблюдать приличия, ведь она перед ним беззащитна. Но он сдавал позиции одну за другой. Вот ему уже хотелось прикоснуться к ней, и он едва не прикасался руками, губами к ее волосам. Вот он уже просиживал ночь напролет возле ее постели, борясь с желанием поместить себя в ее сон. Он может сделать с ней все, что угодно, а потом заставить ее забыть об этом. Он может делать это каждую ночь, а наутро она не будет помнить. Он помнил каждое мгновение той ночи, что была у них в Доме Гильяно. Но она-то не помнила ничего.

Ему мало быть ее невидимым стражем, теперь он хотел, чтобы она увидела его, чтобы говорила с ним и смеялась, хотел стать ей другом, возлюбленным.

– Здесь есть кто-нибудь? – Ада в тревоге прижала подушку к груди, подошла к окну. Ян отступил в сторону. Он не думал, что он еще и не осязаем в пару к невидимости. Может, она сможет его коснуться? И что тогда, когда ее рука не ощутит пустоты там, где должна быть по законам физики пустота?

Ада водила рукой перед окном. Кружилась, вытянув правую руку вперед, левой она прижимала к себе подушку, как щит. Кончики ее пальцев пролетали в сантиметре от Яна. Сделай он шаг вперед, она коснется его. Он мог бы тогда явиться из пустоты, и… И что?

Он испугал бы ее, это уж точно.

Он шагнул сквозь стену и еще сквозь одну в спальню матери. Элен сидела на краю постели и курила, стряхивая пепел на ковер. Ковер уже тлел. Но она не замечала, мысли ее были далеко.

Он наступил босой ногой на тлеющий пепел, втаптывая его в ковер.

Когда-то он думал, что никого не будет любить сильнее матери. Она была для него всем. Странно, что лилу в Доме Гильяно относились к своим матерям иначе. Но сейчас Ян начинал думать, что мнения лилу в Доме никто и не спрашивал, домочадцам, наверное, было удобно считать, что лилу не испытывают чувств к матерям. А сами лилу, возможно, делали вид, чтобы не было так больно, когда человеческие матери отвергали их. Совсем как Элен.

Одного сына любить, а другого ненавидеть и бояться. Как можно было так жить? А он, Ян, ждал ее в каждой больнице, в каждом приюте. Он верил, что мама оставляет его для его же, Яна, пользы.

И даже сейчас, когда он свободен, он знает о себе все, он не может быть собой. Не может показать своего лица любимым женщинам. Не может говорить с ними. Он прячется по углам, как нашкодивший призрак.

Он присел перед Элен на корточки, чтобы заглянуть ей в лицо. Она даже не почувствовала его присутствия, продолжала меланхолически стряхивать пепел, только на теперь на босые пальцы сына. Элен постарела. Морщины обозначились четче, будто резчик углубил резьбу. От нее пахло выпитым вином, сигаретным дымом, дезинфицирующим средством, видимо она протирала мебель, пол после визита врачей. Она выглядела очень несчастной.

Интересно, помнит ли она, что у нее был еще один сын? И вдруг Элен взглянула прямо ему в глаза и сказала:

– У меня был еще один сын. И он тоже был болен.

Ян даже хотел ответить, но сдержался, он понял, что она говорит не с ним, а с собой и с пустотой.

– А все потому, что я связалась не с тем парнем. Он принимал меня за другую женщину. А я хотела стать той самой, единственной для него, той, кого он видел во мне. Но мне не удалось. Наверное, никому бы не удалось. В итоге больные дети. Один пропал без вести, возможно, погиб, а второй со мной рядом.

Она продолжала смотреть на Яна, не моргая, и ему стало не по себе, мурашки побежали по спине.

– Ты совсем рядом, – повторила она и протянула руку. Он не успел отклониться или не собирался этого делать. Ее рука коснулась его лица. Лба, носа, ладонь скользнула по пустой глазнице. – Совсем рядом, – рука беспомощно повисла. – Иногда мне кажется, что я могу дотронуться до тебя. Ты здесь и не здесь.

И он понял, что она ничего не почувствовала, прикасаясь к нему. Или не поверила своим ощущениям.

Он не мог больше находиться с ней. Он ушел на берег, где мелкие волны залива суетливо набегали на берег и, словно стыдясь своего безрассудства, отступали снова и снова. Он обратил взор к горизонту, с которым сливались вода и небо. Где-то там был Дом Гильяно, там он оставил свой глаз. Он не думал об этом, когда делал свой подарок Ашеру Гильяно за чудесное спасение. Но теперь он думал о том оставленном глазе, как о способе связи с Домом. Ведь не зря он тогда, как наяву, увидел жертвенную яму и Ашера на дне, и нож дона Гильяно, приставленный к его горлу. Вряд ли это была фантазия, скорее он видел то, что происходит в Доме, пусть и смутно. Как, например, мог видеть и ощущать его брат Марк.

Синее стекло, торчащее у Марка из ладони, навело его на эту мысль. Марк повторял то, что видел. Но то, что он видел, происходило на самом деле, пусть и с задержкой во времени.

Его единственный глаз впился в горизонт, он выедал в нем дыру, червоточину сквозь которую он мог бы увидеть, что происходит в Доме. Глаз медленно наливался сапфировым сиянием, как будто включили прожектор на пляже, и он прокладывает дорогу в сумерках, над водой.

Тишина. Дом не вышел на связь.

***

Этой ночью ей снились руки. Чьи-то узкие, белые до прозрачности, кисти с длинными гибкими пальцами. Это мужские руки, но почему-то очень женственные, – догадалась она во сне. И тут они обратились к ней ладонями. Сеть порезов, тайных знаков была нанесена на кожу. Свежие розовые рубцы, давние – белые. Ткань, разрезанная и сросшаяся.

Она смотрела на прочерченные линии, природные скрывались за ними так надежно, их было не разглядеть. И вдруг линии задвигались, из них начали складываться фигуры, одни поднимались из глубины на поверхность, другие уходили под кожу. Это было красиво, танец линий завораживал. Она, не отрываясь, смотрела на чужие ладони, пока этот кто-то не сложил их вместе, словно благодаря, и, показывая, что просмотр окончен.

Ада проснулась.

Он увидела потолочную балку над головой, тяжелый брус, надежно закрепленный. И задержала дыхание. Восприятие раздвоилось. Она была в другом месте и смотрела на точно такой же брус. Нет, она снова вернулась в дом на заливе. Неприятное ощущение завязывалось в узел в животе. Тревога, которую пока не развяжешь, не уймешь. А как ее развязать, когда непонятно, откуда она взялась.

Элен накрывала на веранде завтрак для них двоих.

– А Марк?

– Он уже на пляже.

– На пляже? Ему лучше?

– Ему лучше, – сухо подтвердила Элен. – Садись, кофе остынет.

И только сев за стол, Ада вспомнила, что не может есть. Сказать об этом Элен? Она ведь явно не готова, что ее кружевные блинчики-креп с вареньем и реками растопленного масла останутся без внимания. С тягостным чувством она наколола на вилку кусочек, поднесла ко рту. И с удивлением поняла, что может жевать, может глотать без отвращения и тошноты. Тревожный узел в животе оказался всего лишь голодом.

***

Ян провел ночь на пляже. Он ушел далеко от дома. Сидел на песке. Бродил по мелководью. Холодная вода остужала, делала реальность переносимой. Ведь в нем, по словам Гильяно, горит огонь, яростное синее пламя неземной природы. На земле нет возможности увидеть это пламя и понять. Зато огонь внутри может стать пожаром снаружи, если он в сильной тревоге или страхе прикоснется к дереву и деревянным предметам, к бумаге и ко всему, что нестойко и легко сгорает, или в жаре любви дотронется до человеческой плоти.

Сам того не понимая, Ян пытался укротить свой огонь, став учеником в буддийском монастыре. Он нуждался в стенах, которые могли бы его сдержать. Он нуждался в учителе, который бы видел его внутренний свет. Он изучал техники дыхания и искусство медитации, вырабатывал привычку к спокойствию внешнему и внутреннему. Это помогло на какое-то время, он был спокоен, он привык считать, что все радости жизни мимолетны и уж точно не для него. А потом он обрел любовь.

И покатился под откос без остановки. Он хотел, он желал все больше и больше. И забывал себя в этих желаниях. Он не получал того, что хотел, и огненная ярость затапливала его. А когда получал, ярость не оставляла, ведь он понимал – обладание желаемым мимолетно. Он в ловушке. Его тюрьма не имеет стен, но он заключен в ней.

Издалека он смотрел, как брат, неловко орудуя забинтованной рукой, раскладывает мольберт на пляже. Он не подходил близко, чтобы не испугать его, он догадывался, что Марк может его увидеть.

– Доброе утро, Марк. Узнаешь меня?

– Конечно, – он улыбнулся и кивнул. Он выглядел совсем таким, как прежде. И Ада тоже заулыбалась. – Конечно, я вас знаю, донна Гильяно.

Она грустно покачала головой:

– Нет, я не донна.

– Как скажете, – не стал он спорить. – Но я видел вас.

– Где? – может, он вспомнит, как они познакомились, как встречались, как чуть не поженились.

– В Доме. Меня не приглашают, но иногда я вижу, что происходит в Доме.

– И что же там происходит?

– Они празднуют.

– Что празднуют?

– Вечер совершеннолетних.

С Марком так всегда, он бредит, в его словах вымысел оживает, и если ты дашь себе поверить, то его слова унесут в водоворот выдуманного мира. Ада через это уже проходила.

И сейчас ее охватила печаль. Не потому что Марк так и не смог выбраться из своего безумия, а потому что его безумные картины притягивали, в его историях хотелось остаться. Ее тянуло расспрашивать его, а у него всегда был готов ответ. Но она знала, расспросы вредят Марку, он глубже погружается в выдумки и никак не может выйти из заколдованного круга.

– У меня тоже был бы такой Вечер. Если бы я родился в Доме. Первый страж посмотрел бы на мои руки. Старший смотритель посмотрел бы на мои руки, – он развернул ладони к Аде, показывая, как бы он это сделал. И перед ней предстала картина из сна. Руки, руки вытянутые на проверку. – Дон Гильяно посмотрел бы на мои руки. И они бы увидели мои дары. Увидели бы что я художник. Что мои картины призваны украшать Дом Гильяно.

– Так ты рисуешь для них?

– Я рисую для Дома.

– А что ты рисуешь сейчас?

– Эскизы. Разминка. Не получается, – он показал на замотанную в бинты перевязанную руку. Похоже только разложив мольберт, он обнаружил, что не может держать кисть правой рукой. – Настоящая работа у меня в мастерской.

– Покажешь?

– Конечно, дон…, – он запнулся. – Разумеется.

– Зачем ты это сделал? – она кивнула на его перевязанную руку.

– Не знаю. Я делаю то, что слышу или вижу. Я увидел – и сделал. Я должен повиноваться картинкам и звукам.

– А что будет, если ты не станешь повиноваться?

Он нахмурился:

– Будет боль и огонь. Очень больно и горячо. Не хочу так. Довольно!