Жаркий июльский полдень. Заместитель начальника училища полковник Абаев показывает расположение училища членам комиссии по приему государственных экзаменов. На лице его сдержанная, едва заметная улыбка – как следствие глубокого удовлетворения положением дел на территории. Все, что можно надраить – надраено, все, что можно побелить – побелено, все, что можно постричь – пострижено. Учебные группы передвигаются строем, молодцевато отдавая честь членам комиссии. Даже белки, обычно праздно шатающиеся в это время по дорожкам и газонам, куда-то исчезли. Все наполнено лаконичной параллельно-перпендикулярной военной упорядоченностью, неброской красотой, милой армейскому глазу.
Группа офицеров неспешно движется по городку.
– Обратите внимание – это общежития выпускного курса, – не без гордости произносит заместитель начальника училища. – Здесь курсанты живут в отдельных комнатах по два-три человека. Здесь они имеют возможность для качественной подготовки к занятиям и полноценного отдыха!
Члены комиссии одобрительно кивают.
И тут…
И тут происходит событие, описание которого в анекдотах про поручика Ржевского предваряется словами: «и тут такое началось!!!». Окно на четвертом этаже общежития с шумом отворилось, и оттуда вылетела бутылка. Описав параболическую траекторию, обусловленную начальной скоростью броска и земным притяжением, она с грохотом разбилась в трех-четырех метрах от группы офицеров во главе с Абаевым. Надо сказать, что если бы вместо винной бутылки на асфальт шмякнулся лупоглазый зеленый марсианин, это бы вряд ли произвело более сильное впечатление на очевидцев. Ну, по крайней мере, на замначальника училища – точно! В эпицентре «взрыва» просматривалась хорошо знакомая советским гражданам тех лет этикетка портвейна «777», в простонародье – «три топора». От нее радиально расходились брызги остатков коричневатой жидкости, столь почитаемой студентами, курсантами, представителями рабочего класса и небогатой, но гордой советской интеллигенции.
Оцепенение длилось недолго. Взор полковника через мгновение был обращен к пустому оконному проему на четвертом этаже. Но он с сожалением понимал, что какой-то доли секунды ему не хватило, чтобы «сфотографировать» «бомбиста».
Громким, хорошо узнаваемым по грассирующему произношению буквы «р», голосом Абаев все же крикнул:
– Товарищ курсант, я вас узнал!
Дело в том, что через несколько дней выпускался батальон, который четыре года назад Абаев набирал сам. Позже, получив повышение в должности, полковник продолжал плотно курировать своих подопечных вплоть до выпуска. Так в истории училища наш батальон получил наименование «второй абаевский». Прошло много лет, но мы до сих пор не устаем удивляться феноменальной памяти, быстроте реакции и кипучей энергии нашего первого комбата.
Бегая с нами утренний кросс, он без всяких записей отслеживал количество курсантов всех шестнадцати учебных групп в начальной и конечной точках маршрута и безошибочно вычислял любителей отсидеться в кустах. Ему принадлежит крылатая фраза: «Зарядка во втором батальоне отменяется лишь в случае, когда с неба будут падать КРУПНЫЕ камни!». Скрыться или пройти незамеченным мимо было практически невозможно. Он узнавал нас в сумерках и даже ночью. Узнавал спереди и сзади, в военной форме и гражданской одежде. Узнавал по походке, по голосу, по прическе и, как нам казалось, по дыханию. Он безошибочно узнавал курсантов, принявших позу страуса на пляже у Обского моря по огрубевшим от ношения военной обуви пяткам.
Поэтому фраза «Товарищ курсант, я вас узнал» воспринималась как не подлежащий обжалованию приговор, как укус гюрзы, как контрольный выстрел.
…Пауза затянулась, но в окне никто не появлялся; казалось, из уст Абаева сейчас прозвучит, как раскат грома, фамилия – и какая-то рота в войсках не дождется своего замполита… Но этого не происходило, и самые отчаянные головы уже посетила крамольная фраза из сказки Киплинга.
Но полковник и не думал сдаваться.
– Товарищ курсант! Вы же без пяти минут офицер! Если у вас есть хоть малейшее понятие об офицерской чести, если вы не законченный трус и подлец – вы выглянете в окно!
Я до сих пор не знаю, кто метнул бутылку (без злого умысла – уверен!), но понимаю, какие душевные терзания он пережил. Дело в том, что понятие офицерской чести для нас не было пустым звуком. Да и с ярлыком труса, пусть присвоенным заочно, выпускаться вряд ли кому-то хотелось.
Сверху послышались какие-то звуки, показалась рука, открывающая шире оконную створку – и в оконном проеме возникла фигура курсанта. Он смотрел на стоявших внизу прямо, не отворачиваясь и не пряча взгляда.
Честь молодого офицера была спасена! И никакой он не трус! Подобно средневековому самураю, в непростой ситуации ему удалось сохранить лицо. Ну и что, что это лицо скрывала противогазная маска! Еще миг – и слоноподобное создание, издевательски помахав на прощанье рукой, скрылось в глубине общежития.
«Кто ты, прекрасное дитя?» – воскликнул бы Пушкин. До сих пор сей риторический вопрос остается без ответа…
Судя по всему, учебная программа политического училища была рассчитана на подготовку суперменов. На память приходят кадры из замечательного фильма-пародии «Великолепный» с Жан-Полем Бельмондо. С утра его герой – настоящий супермен, проснувшись и накинув на роскошный торс дорогой халат, сочинял несколько четверостиший, безукоризненно играл на рояле пару инвенций или фуг, обнимал потрясающую женщину и только после этого отправлялся утверждать в мире высокие идеалы гуманизма при помощи стальных мышц и стрельбы по-македонски. По тогдашней советской терминологии это называлось «гармонически развитая личность».
В учебной программе политических училищ того времени было великое множество разных дисциплин, курсов и факультативов. Часть предметов представляла собой квинтэссенцию господствующей идеологии и апеллировала, скорее, к душе и вере курсантов. Вторая часть предметов обращалась к разуму и интеллекту, подспудно отрицая сам факт существования души.
Нужно отметить: «интеллект» и «беззаветная преданность идеям» – вещи, по большому счету, трудно совместимые. Просвещение – вещь взрывоопасная, что в полной мере ощутили на себе русские (и не только) монархи.
Одним из многочисленных предметов учебной программы была русская и зарубежная литература. С первой частью (то есть литературой русской) мы были более-менее ознакомлены в школе, да и читали мы в бескомпьютерный век немало и без какого-либо принуждения. Но вот современная литература зарубежная…
Творения прозаиков стран социалистического содружества, отутюженные собственной национальной цензурой, трудностями перевода на русский язык и окончательной идеологической адаптацией для употребления гражданами страны победившего социализма были удивительно однообразны и скучны. Редким исключением являлись отдельные произведения, изредка появлявшиеся на страницах журнала «Иностранная литература», да непричесанные цензурой самиздатовские опусы, отпечатанные на папиросной бумаге, передаваемые друг другу исключительно по знакомству с сопроводительной фразой, произнесенной полушепотом: «Ну, сам понимаешь…».
Захожу в аудиторию, беру билет. Избирательный характер памяти доказывается тем, что я до сих пор помню содержание доставшегося мне билета номер семнадцать.
Вопрос первый: «Публицистика времен Великой Отечественной войны».
Вопрос второй: «Антиколониальная направленность романа Андре Стиля „Мы будем любить друг друга завтра“».
Первый вопрос мне знаком хорошо. Второй же вводит в ступор самим фактом своего существования. Отчетливо понимаю, что мой красный диплом горит синим пламенем.
Замечаю, что дверь в класс приоткрыта, и обращаюсь к невидимому наблюдателю с просьбой о помощи. Жестами показываю номер билета и стреляю из пальца себе в висок. По легкому шороху за дверью понимаю, что сеанс невербального общения достиг цели: очередной курсант, зашедший для сдачи экзамена, технично доставляет на мой стол сложенный в гармошку, исписанный бисерным почерком листочек бумаги. Я спасен! В моей плотно сжатой ладони – плод коллективного творчества нашей учебной группы: серия «Шедевры литературы в миниатюре», том семнадцатый.
Разворачиваю шпаргалку. При этом страшно волнуюсь в силу почти полного отсутствия опыта использования дидактического материала такого рода. Успеваю прочитать: «Андре Стиль родился в небогатой семье шахтера…».
Дальнейшее требует пояснения. С большим трепетом вспоминаю наших педагогов-женщин. Их работа была сродни миссионерскому служению. С одной стороны, основу воспитания курсантов составляли точные науки, уроки военного ремесла, культ силы и всепобеждающей воли; с другой – предложение поразмышлять об основах бытия, проявить свое творческое начало. С одной стороны – беспощадный бог войны, с другой стороны – музы, дочери Аполлона и Мнемозины.
Замечательные педагоги, святые женщины, осененные значимостью своей миссии! Входить в аудиторию, наполненную мужскими бушующими гормонами и шовинизмом молодых суперменов – и сеять разумное, доброе, вечное – сродни подвигу святой великомученицы Варвары.
Много лет спустя, в тяжелые девяностые, я встретил на вещевом рынке преподавателя литературы, торговавшую китайскими шлепанцами. Она долго смущалась и не могла, видимо, себе простить, что она первая, поддавшись внутреннему порыву, окликнула своего – видимо, чем-то запомнившегося ей бывшего ученика… Она виновато улыбалась, а я неуклюже и высокопарно пытался выразить свое отношение к ее большой роли в моем становлении.
Разбитое зеркало империи превращается в мириады маленьких кривых зеркал, в которых отражается трагикомическая судьба поколения – свидетеля того, как это самое зеркало выпало из обветшавшей рамы и плашмя грохнулось на твердь бытия.
…Итак, дрожащей рукой (не нашел другой формулировки) я развернул шпаргалку. «…Родился в семье шахтера и с детства познал тяготы подневольного труда».
Я поднял глаза и оцепенел. Дело в том, что наша преподавательница по фамилии Косицкая, словно в оправдание своей фамилии, была носительницей легкого дивергирующего косоглазия. Под несфокусированным взглядом преподавателя я почувствовал себя жителем Помпеи, которого вот-вот накроет облако раскаленного пепла. Я судорожно сжал в потной ладони «плод коллективного разума» и понял, что воспользоваться «шпорой» мне не суждено.
Но мысль судорожно работала. Родился в семье шахтера… Подневольный труд… Мирей Матье, одна из 14 детей каменотеса… 1956 год – война в Алжире… «Шербурские зонтики» с гениальной музыкой Мишеля Леграна… «Прощай, оружие» Эрнеста Хемингуэя… Антиколониальная направленность… 1961 год – год освобождения Африки…
Обычно писатели, закончив писать книгу, придумывают эффектный эпиграф. Я же, имея эпиграф, судорожно пишу книгу…
Иду отвечать. Первый вопрос – сам себе нравлюсь: «Испанский дневник» Михаила Кольцова, репортажи Ильи Эренбурга – я логичен и убедителен.
– Спасибо, достаточно, чувствуется, что этот вопрос вы знаете глубоко. Переходите ко второму вопросу.
И я перехожу.
– Замечательный прогрессивный французский (догадываюсь по фамилии) писатель Андре Стиль родился в многодетной семье шахтера и с детства познал все тяготы подневольного труда. – Вижу, что особого отрицания эта информация у преподавателя не вызывает, и продолжаю более уверенно. – Поэтому тема социальной несправедливости, антиколониальная направленность наиболее близки его творчеству. Франция ведет колониальную войну в Алжире…
О проекте
О подписке
Другие проекты