Как стыдно, когда перед зеркалом плачут.
 
 
Как стыдно, когда поджигаются письма,
Когда счастья выпрашивают у Святых,
Когда поутру вездесущая изморозь
На тучном столе убивает цветы.
 

 
***
 
 
Нет пределов. Сомнения дольше, чем свет.
Выше муки терпение, глухой экономкой
По часам вычисляющее болезнь, как обед.
Ярче ярмарки дождь. Судеб головоломка
 
 
Строже знаков и фраз. Нет пределов гурьбе.
Нет пределов белью, пеленавшему жизни.
Нет пределов предутренней ворожбе,
Что и солнце, и прах, и голубка, и тризна.
 

 
***
 
 
Зрелость – пострел на ходулях,
Медленных дней неуклюжий огонь,
Шум расставляемых стульев,
На жажду сиротская броня.
 
 
Это когда, припадая к ребенку,
Пьют, как причастие, признаки жизни,
Это когда так огромны спросонок
Сны, закрутившие вычурно сызнова
 
 
Слезы блаженства в распластанной комнате,
Синюю кровь на руке виночерпия,
Ленты, звонки, расписания, хлопоты,
За осторожность на тысячелетия.
 

 
***
 
 
В иные запахи войду
На горе.
 
 
Все в этих стенах на беду.
Неволя.
 
 
Какие круглые шаги,
И краски глухи!
По воскресеньям пироги
Пекут старухи.
 
 
Бессилен свет. Оконный рай
Замылен.
 
 
И тесно пташкам на коврах
Чернильных,
 
 
И неподвижны за столом
Затылки,
И год томится за стеклом,
Как в ссылке.
 
 
Знать, из-за соли кутерьма.
Как душно!
 
 
И поутру хоть выжимай
Подушки.
 
 
И шепотом дверной проем
Измучен,
И капли жира на холеных
Ручках.
 
 
И чьи еще там имена
В бумагах?
 
 
И чья доказана вина
Во благо?
 
 
Еще какие там дыбки?
Неслышно.
И спят в корзинах каблуки,
Да мыши.
 
 
А ведь когда-то в доме жили
Собаки,
 
 
И в рукавах не тормошилась
Драка.
 

 
***
 
 
Холодно ломкому храму безлюдной весной,
Легкие веточки хаоса тянут по капле
Липовый мед образов ли, воздушный настой
С уст отлетевших имен, небеса ли.
 
 
Утром касается, тая, его голова
Молочной реки, где утоплены дивные птицы,
И нет детворы, чтобы камушками баловать,
И нет стариков, отражения чтобы напиться.
 
 
Так наша судьба, запыхавшись, на корточках спит,
И сны не привидятся ей, и весны уж были,
И седина пожелтела, и сердце уже не болит,
И боги, как поцелуи на окнах, остыли.
 

 
Отрочество
 
 
Когда я начинал, насвистывал еще и верил,
В какое послушание втравливали вы меня?
В напасть не той ли чудодейственной материи,
Что ланью ластилась и согревала без огня,
 
 
Лелеяла до ревности, до мщения
Навзрыд и наугад, на корточках, на площадях?
Не в истины ль, придуманные по прочтении
Чужих покоев? Не воловий шаг ли
 
 
Вы выдавали за волнение любовей?
Не шуткам ли учили, вешая крыла?
Моим поводырям вы угождали ловлей
Пернатой тайны. Тайна ли была?
 
 
Была весна. Все что-то отмечали, водку прославляли,
Млел черный день в объятиях жарких душ.
Отсутствующих поминали. Таяла, мерцая,
Мечта и горечь ранних дружб.
 

 
***
 
 
Не вырваться из цвета слова
Гранатом обозначившему страсть.
Певцу, пропойце, птицелову
Судьбой предписано пропасть.
 
 
Рассыпаться трамвайным треском,
Иссякнуть комариной кровью,
Остыть испариной на пресном.
Остаться на суровом солью.
 
 
Скатиться капелькою ртути
Под доски. К лету стать змеею.
Стать старичком с картонной грудью
В курилке. Стать тоской сухою.
 
 
Пропасть и наблюдать украдкой
Алхимику светлоголовому.
Пропасть, но быть – ему награда
За колдовство, за ключ, за клоуна.
 

 
***
 
 
Не тревожьте поэта. В нем август и хмель
И потешные песенки безо всякого смысла.
Он кормит собаку. Его плечи сгорели.
Он всегда в одиночестве будет. Без чисел,
 
 
Без дат. Без родных, сумасброд с погремушкой.
Страшный ребенок в камзоле и перьях.
Он ищет слова и кружочки… и кружит
Впотьмах, в лопухах, в лебеде… Под подушкой
Его петушок. И желанье безмерно,
 
 
Желание спать. Но не спит он во сне.
Он – слепой. Улыбается только и слушает
Скорбь религий, одышку пустынь, боль растений,
Матовый треск кораблей вислоухих
 
 
Под грузом бочек, торговцев, актрис, жеребцов.
Их площадную брань, комплименты и стоны.
Его мучает гул беспробудных голов их.
Копошение тел, нетерпение лона.
 
 
В нем живет, путешествует, старится зной,
От которого гибнут колоссы под палубой.
В нем машины искрятся, не зная покоя,
Барабаны беременные пустотой,
И болезни чужие, и гости незваные.
 
 
Тридцать лет. Лебеда. Бормотание пустое.
Встретит утро ль голодный ковчег или сгинет,
Он не знает, и не пытайте, не стоит —
Он пойдет и напьется, а вам будет стыдно.
 

 
***
 
 
А бывали еще времена,
Когда ветер за юность дарил поцелуи,
И взлетали лихие от ласк племена
С околдованных улиц под купол июля.
 
 
И, казалось, купанию галдящему нет
Ни молвы, ни пределов, ни утренних ссор,
Сверху дранью казался опасный запрет,
И, казалось, следил лишь кошачий дозор.
 
 
Были легкими боги без слов и имен.
Были винными тучи, прозрачными числа,
И потехи прощал, точно Лир, небосклон,
И, как Гамлет, глазастый простор был неистов.
 
 
Как везло! Как искрились во тьме письмена,
Как дрожали разбега горячие крыши?
И шуметь бы еще, да прошли времена,
И слетают провалов афиши.
 

 
***
 
 
Черпали. Поутру из кружек звезды пили
Посапывали Эльфы, коленочки поджав.
Застенчивый узор со сна, еще не в силах,
Стелился над водой, мерцая и дрожа.
 
 
Из заперти отпущенное каторжное зрение
По сполохам петляло, захмелев от новизны,
И вожделенно расплетало косы безвремения,
И вдохновенно забывало варварский язык.
 
 
Ступали, не страшась уже невозвращения.
Нащупывали тропы неземных зверей.
И выстывала тишина как высшее терпение.
Казалось, ярче прежних дней,
День занимался.
 

 
***
 
 
За вашими окнами, юноша, божественная кутерьма,
А ваши цветы задолго возделывал садовник Глюк,
А дальше, там, где дождь, домики, домишки, дома, дома,
И качает ветер придуманный за каким-то чертом крюк.
 
 
По прошествии тысячи лун, юноша, вы – нечаянный человек,
Но это потом, далеко, а сейчас вам забота – мечты
Да сомнения, навроде того, был ли уместен ваш смех,
Да одно увлечение, довольно серьезное, влюбленность почти.
 
 
Конечно, когда-то ваши терзания, юноша, обратятся в дым,
Ваш ангел когда-то забросит колчан и лук,
А пока наслаждайтесь, балуйте, ходите босым
И не забивайте себе голову вопросом, зачем этот крюк.
 

 
***
 
 
И в парикмахерской, где желтый дух повинной,
И в навсегда связавшей линзами аптеке
Нет Рождества. Здесь все непоправимо
Смирно, как замужество калеки.
 
 
Из этих комнат строятся скитания
Пустые и огромные. От лета
Не уберечься в них. Нежданно
Не появиться, только что посмертно.
 
 
В них насекомые насмешливы. А впрочем,
Здесь нежны руки и степенны платья.
И апельсин в хрустальнейшей сорочке,
И в зеркалах печаль особой стати.
 
 
Впрочем, здесь приют, не теребят чужие
Чужих за мыльность дней, за слух, за слабость.
Здесь губы только что живые,
И забытье как будто шалость.
 
 
Нет Рождества. Но провидение
Здесь также не окликнет из окна.
Храни же, Господи, за всепрощение
Безвременные, безответные дома.
 

 
***
 
 
Чем не полночь взгляд, полон вечности,
В счастье своем разуверившегося.
Высчитавшего беспечный стук
Каблучков от потех до посмешища.
 
 
Чем не полдень дом поднебесный его
С ледяной колыбелью под лестницей,
С легкими ласточками наверху,
Прелесть сплетать осмелившимися.
 

 
***
 
 
Перебродило все. Сомкнулось и переплелось.
Неповоротливая Азия в лиловых шалях
В окошко для похлебки видит гроздь
Живую виноградную. В расшитых далях
 
 
Фонарный путь влачит холодного жука
К Европе, захлебнувшейся в туманах.
И цепенеют, наблюдая чужака,
В степях провяленные истуканы.
 
 
Смерть отступила. Женский хор
Водой речною стал, но лодочник не слышит.
Он сам остыл, но жестом вызывает с гор
То облако, что лодочника ищет.
 
 
На севере ленивые цветы
В оправе солнечной совсем погасли,
Лишь долгие белесые мечты их
Остались на ресницах плаксы
 
 
Вьюги. Вмиг мгновения замело.
Неосторожных птиц совсем не видно.
Не видно пирамид. Ах, как тепло
Теперь деревьям и покинутым.
 

 
Санкт-Петербург
 
 
Молвой и волею вода полна
В долине ламп, голубок и полуподвалов.
Из ливней вызволенная волна
Влачит большой улов с величьем вала,
 
 
Смывая плеск полуденных каналов
И клей с оскала кукольных коней,
Вода, как корь, капризничает в малом,
Лавиной в нескончаемом клокочет. В ней
 
 
Малокровного вельможного творения злей
Иные волосы Светлан оплакавших. Иные
Теперь уж лики в ветхих платьях лицедея
Волнуются не мертвые и не живые.
 
 
Все – вымоленный голос с запахом полыни,
Со шпилями догадок, кадыками непогод,
И огоньки жилищ на самом дне, на глине,
И долгий след от слов чахотку выдает.
 

 
***
 
 
Великомученица трав и суеверий,
Красавица провинция, не милостью,
Но важностью вы взволновать умели,
И на глазах у вас не веселились —
 
 
Не смели. Пряничную старость
Сулила тем, кто вас любил,
Разлука. Нищета ж, терзаясь,
Теряла мужество и пыл.
 
 
Долготерпение мальчиков на хорах,
Прекраснодушный плач сестер
Вы стерегли булавками на шторах,
И в письма запирали вздор.
 
 
Ваш бал – безмолвие и пустынь,
Вольноотпущенниц покорные фигуры,
Что снегом ослепленные искусно,
Обнявшись, ждали польки на котурнах.
 
 
Засим крестообразны и безгрешны
Печали, коих тенью вы касались,
И, в благодарность нянчившим надежду,
Навеки скорлупа в степи осталась.
 

 
***
 
 
Ах, Сибирь! Твоих подневольных иноков,
Битых, со злыми голубиными глазами,
Будто бы тризна трафит спиртом синим,
Да словом сорным, да светлыми слезами.
 
 
Будто ненасытны воронки тоски их как рак,
Тянут взасос свист, и свары, и выстрелы,
Будто бы в рабстве рек их зеркальный знак,
Крест беспамятства, узел неистовства.
 
 
Ах, Сибирь, безответная грузная мать,
И с собаками не углядеть за подкидышами.
И в простуженных легких не удержать
Кислорода на всех. Даже Всевышнему
 
 
Не поплакаться – в храме хлам и мороз,
В тюрьмах мытарь пролил приворотное зелье.
Дальше – утро, еще, еще, все – допрос:
Где теплее?
 

 
***
 
 
Теперь о всаднике поподробнее.
Его ленты и перья лишены глагола.
Его конь кружевной головаст и безроднее
Бездны самой. В сечении холода
 
 
Лоск оболочек телесного взгляда,
Выстудившего рыбаков на заливе,
Выудившего колокола да
Вызвонившего вишни да сливы.
 
 
Бедный садовник в ознобе дыхания его
Ищет очки по карманам веками.
И все бледнее в деревнях страдания,
И чудеса расплываются сами.
 
 
Один василек кричит на пригорке,
Выше туманов и муторных странствий,
Тише пропажи и конского взора —
Печальна зима в нас, но всадник прекрасен.
 

 
***
 
 
Каленые кузнечики,
Что, ваша молотьба
Звоночков не излечит ли
Из рода голытьба?
 
 
Не разобьет чеплашку ли
С малиновым вином?
Не спортит слух ли пташечке
В колене крепостном?
 
 
Гвоздочек посередочке,
Прозрачное весло,
Всё – искорки да звездочки,
Чудное ремесло.
 
 
Под точками да бликами
Дрожит нестройный сон
Переводной картинкою
Заплаканных времен,
 
 
И соловьи-разбойники,
И мебель у крыльца,
И солнце, и покойник
Купает пострельца.
 
 
Уже ль вам проще проскочить
Седое табу неба?
Ужели ваши тросточки
Касаются судеб?
 
 
Каленые кузнечики,
Что это значит – спать?
Сентябрь уж. Жизнь – на плечиках?
Как подлинно узнать?
 

 
***
 
 
Как мне зябко!
 
 
Как мне зябко, знают только мои ноги.
 
 
Как мне зябко, знают только мои ноги и кот, чьи глаза холодны, как на выцветшем снимке.
 
 
Как мне зябко, знают и кот, чьи глаза холодны, как на выцветшем снимке, и парк пересохший с нищенским бродом.
 
 
Как мне зябко, знает парк пересохший с нищенским бродом и сонная женщина с легким веслом, что однажды оставлена в парке навек, оставлена там, где ее умертвили запахи краски и военные марши.
 
 
Как мне зябко!
 
 
Как мне зябко, знает только военный марш.
У него стопудовые сапоги и глаза карусели.
Так пульсирует боль.
 
 
Боль – это крик петушиный и страх.
А страх дорисует и гребень, и клюв, и у клюва оранжевые завитки.
Вот что такое боль.
На морозе боль забывают.
Постараюсь и я забыть свою боль.
Чтоб не слышать военного марша.
Чтоб не слышать военного марша и запахов краски.
 
 
Как мне зябко!
Как мне зябко, знают только воскресные дети.
Воскресные дети играют в «коробочку», делая вид, что не замечают меня.
А снега все нет.
 
 
Как мне зябко!
Одна только ты не знаешь, как мне зябко.
И я отнял бы права воскрешать любовь у всех, кто силится этоделать.
Я бы крикнул – этого нельзя!
Если бы только мог кричать.
Если бы мне не было так зябко.
Этого нельзя!
 
 
Ибо могут поблекнуть картины жизни, а кот исчезнет совсем.
 

 
***
 
 
Когда от глаз моих свой свет сокроют небеса,
Да будет шепоток, да будет теплый сад,
 
 
Да будет в лопухах плотва резвиться с детворою,
Да будет корочка тетрадная древесною корою,
 
 
Заласканная ночь да будет молоком.
Да будет хлебный мякиш под кружевным платком,
 
 
Да будет письма колдовать над чашкой паучок,
Да будет в головах больного сонный порошок.
 
 
Да будет тихим, точно мышь, подслеповатый дождь.
Да будет птицей молодым украденное ложе.
 
 
Да будет несть числа стрекоз на чердаке,
Да будет пламя танцевать на сбитом каблучке,
 
 
И будет первозданный день, и будут чудеса,
Когда от слез моих свой свет сокроют небеса.
 

 
***
 
 
Все путаницы старости осенены веретеном.
Засим так серы ангелы в полуистлевших книгах,
И оттого так осторожен сон перед окном,
Что численники врут, когда вериги.
 
 
И в темных комнатах натруженных шкафов
Фарфор не голубеет, умерли соседи,
Но пред испариной могильных лбов
Всяк страх бездомен. Все на Божьем Свете —
 
 
Чаепитие. Бездонное. На улицу порог
Как память хмур. И, как чужие снимки,
Болезни детские, Рождественский пирог
И легких зим беспомощная синька.
 
 
Век, корочка лимонная на самом дне,
Забыть тебя, не обжигая пальцев,
Мудрено. Жаль лакомку. Не ко среде,
Знать, разминуться с веком старцу.
 

 
***
 
 
Россия сжигает осенние листья.
 
 
Дни бездыханны над черной водою.
С востока уж боле не тянет халвою.
Россия сжигает осенние листья.
 
 
К утру остывают копченые дачи.
Все золото мира за ночь растрачено.
Россия сжигает осенние листья.
 
 
Царственны волны холодного шелка.
Небу неловко за шалости облака.
Россия сжигает осенние листья.
 
 
Ламе продрогшей Америка снится,
В стеклах пожар. Как здесь не молиться?
Россия сжигает осенние листья.
 
 
По всем закоулкам посланцы разлуки,
Пустые бумаги. Тихо. Ни звука.
Россия сжигает осенние листья.
 
 
Прозрачное время, и что нам весна?