Вопрос этот не таит сарказма для любого маломальского ответа. Напротив, этот вопрос не требует разрешения. Он постоянен и вечен, а потому симпатичен и голубоглаз.

И какая удача, досточтимый Стилист, что Платочкин – молчун!

Мне кажется, именно в этом заключается взаимное тяготение наше, длящееся на протяжении долгих лет соседства. Бесспорно, иногда мы перебрасываемся парой – тройкой ничего не значащих фраз. Кухонные дела. Но, в основном молчим. Никогда я не видел в нем усмешки или сострадания по отношению ко мне, чем бесконечно доволен.

Когда вышеописанные умозаключения окончательно сформировались в моей голове, и я по нужде покинул свою комнату, первым человеком, которого я встретил, оказался именно он, Захар Иосифович Платочкин.

Явственно ощутил Ваш покорный слуга, что это – знак судьбы.

Мы остановились в коридоре друг против друга, и некоторое время беседовали взглядами. Согласно своей методе, я смотрел несколько поверх его глаз, он же, не владея моими знаниями, изучал мои глазные яблоки.

Беседа наша превзошла все наши ожидания.

Дело в том, что в течение длительного периода жизни, Захар Иосифович служит лифтером в многоэтажной коробочке. Так вот, в тот час, когда мы встретились, Захар Иосифович направлялся на дежурство. Из беседы я понял, что для подтверждения верности своих выводов, мне будет весьма полезным проследовать за ним. Как я уже говорил, они позволили мне быть свободным некоторое время. И это не случайно, не находите ли Вы?

Опрометью бросился я в свою комнату, оделся наспех и отправился вслед за Платочкиным.

Захар Иосифович ходит очень быстро, и мне, после длительного отдыха в Палатах, с непривычки, было довольно трудно угнаться за ним. Не стану описывать подробно своего состояния, замечу только, что пот холодными струйками обозначал асимметрию моего ущербного тела.

Вокруг было темно. Я видел лишь его сутулую спину под грязным серым плащом и, влекущий за собой, то и дело повторяющийся поворот головы.

Шли мы бесконечно долго. Может быть, мне так показалось. Наконец, впечатляющая своими размерами и неустроенностью коробочка выросла перед нами. Мы проникли в подъезд. Я увидел рабочее место Платочкина. Его крохотный столик, потерянного вида табурет.

Из увиденного я сделал вывод, что мне нельзя находиться подле Захара Иосифовича, так как своим видом я мог бы подвести его. Как-никак он выполнял, при всей скромности обстановки, самые важные в коробочке функции, он был как бы директором коробочки. И не такой стол, и не такой табурет должны были бы значиться при нем! А тут еще я, местный сумасшедший, и так далее, и тому подобное…

Оттого решил я скрыться в тени, хотя взглядами в мою сторону, Захар Иосифович то и дело однозначно приглашал меня к себе. Но это – из врожденной интеллигентности. Словом, состоялась, что называется, дуэль вежливости. Я настоял на своем и остался в темном углу.

Я остался в темном углу и внимательнейшим образом стал наблюдать за тем, как жильцы пользуются лифтом. Как вручную открываются одни двери, затем вторые, как располагаются кнопки, приводящие в движение сложный этот механизм. Спустя некоторое время мне показалось, что и сам я вполне смог бы повторить все манипуляции и попытаться вознестись на лифте.

Что-то удерживало меня.

Позже я понял, что именно – я ждал сигнала.

Сигналом к путешествию появление пожилой женщины.

Она рассмотрела меня в темноте. Вероятнее всего меня выдал возбужденный блеск глаз. Женщина вскрикнула и уронила сумку. Это была сумка с продуктами. Как всякая женщина, не взирая на представлявшуюся ей опасность, она незамедлительно принялась собирать продукты. Какие-то пакеты, будто бы колбасу, еще что-то. Действовала она поспешно, стремясь как можно скорее ретироваться. Наконец она исчезла, и я обнаружил, что на полу остался предмет. Я поднял его. Это оказалось… яйцо!

И яйцо не разбилось!

Вот что послужило для меня окончательным сигналом.

Вот когда я окончательно понял, что не зря столкнулся в дверях с Захаром Иосифовичем, и не зря шел за ним, и не зря оказался в двух шагах от лифта, первой ступени в создаваемом колесе мировоззрения.

Движения моих рук, открывающих сперва одни двери, затем другие, были на удивление слаженными, будто всю предыдущую жизнь я только и делал, что возносился на лифте.

И вот я уже в кабине, и в руках у меня яйцо, и нити беспокойства от того яйца.

И в тонком детском плаче, и в целом хоре мужских и женских стенаний.

Замкнутое пространство лифта наполнилось страданием.

До головной боли всматривался я в яйцо, пытаясь вычленить ту, единственную нить, что привела бы меня к точке первопричины боли.

И было это трудно.

Не скрою, досточтимый Стилист, на мгновение, я испытал желание бросить яйцо и бежать. Но, случись подобное, все, все пошло бы насмарку, и я не смог бы довести до логического завершения свой неповторимый опыт.

Мало помалу я успокоился и, наконец, услышал.

Услышал грубый мужской крик, крик, полный отчаяния и безысходности.

Остальной шум стал стихать и сошел на нет.

Я мог приступать к путешествию.

Естественно, я нажал самую верхнюю кнопку. Естественно это потому, что путешествие представлялось мне непременно долгим.

Изначально не было ничего кроме голоса. Вернее было. Ощущение пустоты, пустыни.

«Египет! Вот он – Египет!» пронеслось в моей голове.

Губы мои пересохли и потрескались. Наверное, это явилось результатом перегрузки.

Постепенно пустыня стала оживать.

Возникали узоры, неведомые дотоле. Я не смогу даже описать их. Единственное, чем можно их охарактеризовать, подвижность и некая размытость. Они как бы ускользали от меня, хотя я и не стремился их удержать. Узоры не были красивыми и не имели запаха. Я чувствовал, что каждый в отдельности и все вместе, узоры эти несли какую- то информацию, стремились рассказать что- то, но я не владел их языком, и они были мне непонятны.

Затем появились огни, множество разноцветных огней. Огни искрились наподобие бенгальских, и глаза мои не сразу привыкли к их свечению. Так что изображение пространства вокруг проступало медленно, как проявляющаяся фотографическая пластинка.

То, что предстало, по истечении нескольких минут, моему взору, поразило меня.

Я увидел множество детских лиц. Это были лица девочек лет пяти. Удивительным было то, что девочки эти были похожи как близняшки. Все они были белокурыми и светлоглазыми. В лицах близняшек проживало умиротворение.

Не ангелы ли это? – подумалось мне. Тут же я отказался от своей несвоевременной мысли, потому что присутствие ангелов обозначало бы мою смерть, а мне предстояло выполнить более важную задачу. Я должен был облегчить не свое страдание, но страдание другого, незнакомого мне мужчины.

Крик оставался тем же. То же наполнение, тот же тембр.

Яйцо, однако, нагрелось и стало жечь руки.

Исчезли огни и детские головки.

Вновь появилась пустыня. На этот раз не было никаких узоров. Пустыня была окрашена в красноватые тона.

Я увидел темную точку.

Точка стала увеличиваться и превратилась в фигурку. Сначала совсем крохотную, затем все больше и больше. Вскоре я смог узнать, чья фигурка предстала передо мной. Это был Захар Иосифович Платочкин.

Он ел суп, суп или бульон, наклоняясь над чашкой и, как мне показалось, с некоторой торопливостью.

Куда, досточтимый Стилист, так спешат русские люди? Не раз эта мысль посещала мою голову. И зачем они стремятся обмануть время? Часы, дни, празднества. Не в этом ли причина провала?

Впрочем, вернемся к моему путешествию. Не долго наблюдал я за трапезой Захара Иосифовича. Он растворился, как растворяется марганцовка в воде.

И вновь пустыня.

Что же, быть может, Захару Иосифовичу голодно живется? Это несправедливо.

Опять отвлекся.

Простите.

Какие-то огромные, изжелта одноцветные люди, бьющие палками друг друга, были представлены мне.

Да так близко!

Казалось, я слышал их дыхание. Но только дыхание. Не было стонов, или звука ударов, или звука падения тел.

И эти люди походили друг на друга как близнецы.

А один из них стоял поодаль и, отвернувшись от меня, справлял малую нужду. Его палка лежала рядом и, что любопытно, был он совершенно безмятежен.

Облегчившись, он поднял палку и вернулся к нелепой этой бойне.

Я очень боялся, что случайно они могут задеть меня, и я оброню яйцо.

Я сжал его изо всех сил и чуть не закричал от боли. Яйцо было совсем горячим.

Я понял, что уже совсем близок к конечной точке своего вознесения.

Миновав эту медленную беззвучную драку, я оказался в коридоре. Коридор этот напоминал мой собственный. И двери располагались таким же образом.

В конце коридора у окна я различил силуэт.

Вот здесь, досточтимый Стилист, Вам, с непривычки, может показаться, что я бесповоротно безумен.

Однако же мне необходимо до конца досказать Вам свою историю.

Я различил силуэт… адмирала Макарова, мужественно погибшего во время русско-японской кампании 1905 года.

Я не мог не узнать его.

Предательство.

Предательство, вот ответ! – крутилось у меня в голове.

Тотчас же я направился к нему. Мне хотелось утешить его или просто положить голову ему на плечо? Не знаю, знаю лишь, что это был порыв.

Я устремился к нему, однако по мере приближения, образ его удалялся от меня, а мужской крик усиливался.

Через некоторое время крик этот стал столь громким, что я безошибочно определил – он раздавался из-за двери справа от меня.

Я открыл дверь, вошел в остро пахнущую кислым комнату.

Крик исчез.

Возникла полная тишина.

На нечистых простынях, одетый в верхнюю одежду лежал Захар Иосифович. Он лежал с открытыми глазами, силясь уснуть. Лежал молча.

Я подошел, положил руку на его веки и закрыл их.

Платочкин тотчас же уснул.

Я положил подле него яйцо и вышел из комнаты.

Вот и все.

Теперь мучает меня вопрос. Не адмирал ли Макаров был истинным источником крика?

Не ему ли все же я должен был помочь?

Быть может, вся Российская история повернулась бы вспять?

Не смог, не сумел.

Ведь это был лифт, всего лишь лифт, начало колеса мировоззрения.

Однако опыт мой состоялся.

Начало положено.

И я нисколько не жалею, что смог поддержать Захара Иосифовича. Он тоже важен.

Наверное, не менее важен, чем адмирал Макаров или Вы, досточтимый Стилист.

Не так ли?

На руках моих и по сей день ожоги.

Брат.

Письмо пятое

Несравненный Стилист!

Кажется, что в переписке нашей, все более напоминающей мне единый организм, то есть замкнутое пространство, существующее в гармонии, обладающее дыханием, способное передвигаться и мечтать, не хватает одного очень важного звена. Звеном этим является тема, которую мы стараемся избегать оба, что Вы, что я. Вы избегаете ее с тем, чтобы не причинить мне боль, я же, чтобы не причинить боли Вам. Эта тема – психиатрическая больница.

Сегодня я набрался смелости представить Вам ее. Мне думается, что от этого каждому из нас станет легче.

Не стану описывать жизнь в Палатах, дабы не повергать Вас в уныние. Впрочем, уныние Ваше могло бы возникнуть лишь оттого, что сей мир, довольно привычный для меня, для Вас, Несравненный Стилист, что-нибудь кошмарное, несовместимое с нормами человеческого существования.

Все дело во взгляде на предмет.

Итак, разговор пойдет не о Палатах, но об обычном приеме, где мне приходится, как Вы знаете, бывать довольно часто.

Это – та же психиатрическая больница, но образы, энергетические путники, источающие крайне независимое яркое свечение, сменяют здесь друг друга значительно чаще, и складывается впечатление, что суета сия воспроизводится с ускорением.

Движение энергетических путников не происходит по прямой. Это непременно кривые и причиной тому взаимное их притяжение.

При столкновении свечения со свечением возникают уникальные смешанные тона, способные повергнуть в смятение любого, даже весьма значительного художника, вообразившего, что он точно знаком со всем богатством палитры.

Сам коридор амбулатории узкий и темный.

Стены покрыты обоями с болезненными серебристо-серыми крохотными цветочками.

Когда идешь по коридору, складывается впечатление, что он бесконечен.

По этому поводу на память мне приходят рассказы очевидцев, побывавших по ту сторону жизни. Они говорят о тоннеле, по которому проносятся их души. Думаю, что коридор психиатрической лечебницы – некая модель того тоннеля.

Вообще все здесь, каждая деталь, имеет значение. И не в том дело, что мастеровые, подбиравшие обои, или задумывавшие столь узкий и протяженный проход, не обладали достаточным вкусом, но некто свыше распоряжался их мыслями и руками. Иначе не могло быть.

Пройдет время, обои придут в негодность, их поменяют, но расцветка останется прежней. Цветочки проступят.

И не станут крупнее, это я знаю наверняка.

Вероятно, кроме визуального ряда, значение имеет и нечто, скажем, более математическое.

Поясню.

Среди нас есть один бежевый путник, который устроен, пожалуй, посложнее остальных.

Он считает цветы.

При этом счет его, в отличие от обычного, ведется не в одностороннем порядке.

Считает он, предположим, вертикально, сначала в одну сторону, затем в обратную, горизонтально – тем же способом. И так каждый раз.

Я знаю, что он создает некую новую формулу. Это очевидно всем.

Ведь мы то все привыкли думать и жить в одну сторону, двигаясь только в одном направлении, от «а» к «я», от малых чисел к большим, от рождения к смерти.

Жаль, что он никого не допускает к беседе. Но при таком, согласитесь, несравненный Стилист, напряженном труде, любое вмешательство может сильно навредить, нарушить ритм, перепутать все, и многолетний труд, а я наблюдаю его уже много лет, окажется напрасным.

Никто не делает попыток мешать ему, сознавая высокое предназначение исследования, хотя я знаю, у него хватает завистников и недоброжелателей.

У Вас может сложиться впечатление, что я умышленно первым представил Вам гениального путника, чтобы доказать, что вот, мол, среди путников сплошь выдающиеся личности, и один из них, бесспорно, Ваш покорный слуга.

Нет, конечно же, нет.

Среди путников есть и психически больные люди. Они примитивно устроены от рождения, похожи, как члены одной несчастной семьи.

Их свечение совсем слабенькое.

Нам искренне жаль их, и мы стараемся их поддерживать. Делимся пищей, кто приносит с собой, или деньгами, или вышедшей из носки одеждой. Надо сказать, что психически больные путники крайне бедны.

Еще беднее нас.

Главным образом они больны так же и физически. Редко кто из них доживает до глубокой старости. Так что со временем они сменяют друг друга в коридоре, но сходство их, повторюсь, поразительно. И без того многодетная семья их не вымирает, но прибавляется.

Думаю, что главным их предназначением является способность несколько разряжать атмосферу, столь интенсивно пропитанную энергией ярких путников. Вот ведь какая уготована им судьба!

Как же не пожалеть их?

С тем, чтобы описание мое было более наглядным, приобрело соответствующий объем, составлю репортаж об одном моем посещении приема, предположим, последнем.

В любое время года трудно добраться до требуемого корпуса, весной же особенно.

Много грязи.

Лужи глубокие.

Идти трудно.

Кстати сказать, и это имеет значение. Пока следуешь по замысловатому пути, обходя наиболее опасные места, можешь сосредоточиться, собраться с мыслями, вспомнить главное перед грядущей беседой.

Я уже не говорю о том, что грязь, пропитанная духом фармации, весьма полезна и, когда самочувствие относительно покойно, можно и вовсе оздоровиться, просто побродив по двору. Многократно проверял я этот феномен на себе. Тревога, как правило, сопутствующая моим приготовлениям к путешествию в домашности, совершенно улетучивалась, стоило мне потоптаться вот так перед приемом.

В этот день я был несколько расстроен наблюдением падучей.

Очень высокий худощавый мальчик лет пятнадцати, что шел поодаль и беседовал с собою о своем, неожиданно громко вскрикнул и, вскинув руки, плашмя упал прямо в грязь. Судорог не было.

Я поспешил ему на помощь, совсем позабыв об осторожности.

Мне было страшно.

Что, если бы он захлебнулся?

Из путников во дворе не было никого кроме нас.

Уже у самой цели я потерял равновесие и упал рядом.

Голова моя оказалась у самой его головы. Я успел обратить внимание на то, что его нос и рот его – в безопасности.

Он лежал, повернув голову набок и даже приподняв ее в напряжении над грязью. Я успел так же обратить внимание на мраморную бледность его истощенного лица с неправдоподобно тонкими чертами.

Неприятно смотрелись на мертвенном фоне коричневые капли грязи.

«Успел» говорю я оттого, что в следующую секунду его рука крепко ухватила меня за волосы. Пошевелиться не было никакой возможности. Было невыносимо больно.

Так неподвижно лежали мы добрых пять минут.

Нелепым, несравненный Стилист, показалось бы Вам со стороны это зрелище. Не так ли?

После того, как припадок прекратился, путник красного свечения, а эпилептики, с оттенками, от алого до багряного, отличаются именно красным свечением, отпустив мои волосы, поразительно легко вскочил на ноги. Глаза его были наполнены слезами. Отчего-то он испытывал необыкновенную вину, будто то, что произошло с ним вовсе не болезнь, а проступок, грех.

То и дело извиняясь передо мной, он пустился наутек прочь от больницы. Я звал его, дабы остановить, утешить, но об этом не могло быть и речи. Вскоре он исчез из моего поля зрения.

Какая чудовищная болезнь!

Но вот о чем думаю я. Судьбоносный ток, проходящий через этого бледного молодого человека, поражает ничто иное, как зону совестливости.

Много ли Вы видели, несравненный Стилист, в наше время среди так называемых здоровых юношей людей совестливых?

Наверное, в виду безмятежности эта зона в них атрофируется.

Отсюда все беды и побои.

Мне думается, что каждый человек, хотя бы один раз в жизни, должен испытать эпилептический припадок.

Лучше, когда бы их было несколько. И возникали бы они как раз в тот самый момент, когда бы человек достигал чего-нибудь. Совершеннолетия, власти, денег, или, не удивляйтесь, семейного благополучия.

Ведь семейное благополучие – это всегда твое собственное благополучие за счет другого.

А кажется, будто бы оно и твоих рук дело, кажется будто бы и ты так хорош, что вот оно, как манна небесная, спустилось к тебе, сошло.

Представляется, что и другому, на чьей любви все выстроено, так же хорошо, как и тебе.

И вот уже не за горами соблазн немного расслабиться, и сказать или, того хуже, сделать какую-нибудь гадость.

Потому что, думается, в благополучии этом всякая гадость растворится и следа не оставит.

Это я рассуждаю на основании того, что знаком со многими благополучными семьями, некоторых членов коих даже и хоронить приходилось.

Не без того.

Припадок.

Вот что было им нужно в тот момент, когда они переставали слышать ток под молочной кожицей своих жен.

Вот что могло отодвинуть смерть любого из них на год, а, может статься, и на несколько лет.

При научном подходе сроки могут быть скорректированы.

Припадок.

Или два. Один за другим.

Дурного ведь от этого ничего не было бы?

Одежду можно постирать, а душу?

Да, об одежде. Ведь я был основательно испачкан и всклокочен. Будущее пребывание на приеме не вызывало у меня страха. И пациенты, и доктора – люди с пониманием. Здесь не задают лишних вопросов. Если и поинтересуются, единственно из любопытства. Тревожился же я о своем возвращении домой.

По состоянию сердца и по внутренней беседе я чувствовал, что на этот раз в Палаты не попаду, а, значит, долгий путь домой был неизбежен.

Надобно заметить, вновь наитие меня не подвело.