Контрмарш скорпионов

 
Когда напасти – заодно, и тянет жёрновом на дно
смешной вопрос «кому все это надо»,
когда дорожка скрючена, когда нарезка скручена —
не прибегай ни к лезвию, ни к яду.
 
 
И если факт упрямится, и с ним невмочь управиться,
и идеал явился жалким идолом —
с улыбкой саркастической веревки синтетической
на шею вместо шарфа не накидывай.
Ты смят, но тем не менее твой дух сопротивления —
твой золотой запас, и ты не тронь его.
Ты существо, которое – двуногое беспёрое,
но всё-таки из рода Скорпионьего.
 
 
Бедою покалеченный, когда и делать нечего,
осталось только каяться да маяться —
в упор, во славу вящую встречай судьбу рычащую!
У Скорпионов хвост не поджимается…
На поле поражения и в боли унижения
ты помни, что в крови у Скорпиона
раствор весёлой ярости от юности до старости
содержит вдоволь кобальта и крона.
 
 
С пути – да не попятишься.
Плати – и ты расплатишься.
Хоти – и это будет не напрасно.
Хоть жизнь тебе и съездила – горит твое созвездие
огнём осенним, холодно и ясно.
 

За Насреддином

 
Ты наследовал жизнь – так живи, не спеша.
Ты успеешь узнать, как она хороша.
Пусть касыдой становится образ летучий,
и удачные мысли приносит верша.
 
 
Если просит у женщины плоть и душа —
развяжи, не колеблясь, запретов кушак.
Не желающий дать ничего не получит,
да и струсивший взять – безнадёжный ишак.
Если то, что тебе подарила судьба —
это крытые крышей четыре столба —
не печалься, что большего ты не имеешь,
ведь зато не имеешь долгов и горба.
 
 
Не терзайся с унылой повадкой раба,
что у хана гарем, у соседа арба.
Ты на хлеб и урюк заработать умеешь,
и да будет здоровой твоя худоба!
Пусть ложатся снопы и куётся клинок,
пусть до ночи работает ткацкий станок,
пусть рубаха твоя побелеет от соли,
и устанешь, и будешь порой одинок —
 
 
но тебе воздадут полновесной луной,
и любви испытаешь полуденный зной,
теплоту очага и весеннего поля,
родниковой воды поцелуй ледяной.
 

«Да здравствует энергия гримасы!»

 
Да здравствует энергия гримасы!
Да празднует всемирное «Ха-ха»!
Не будем у Олимпа и Парнаса
выклянчивать «божественность» стиха,
вопите валаамовой ослицей,
и автор, и лирический герой!..
Слыхал, что из стихов моих порой
глядят зверей застенчивые лица…
 
 
Не отпираюсь. Мы – единой крови:
и брат меньшой внимателен ко мне —
и я быка предпочитаю Jovi^[3]
хотя бы потому, что бык – скромней.
Мои гаранты от любых фиаско!
Когда я помню, как они умны,
когда не оставляю их без ласки
и не лишаю радостей земных,
когда стихи не обращаю в ребус —
мой лебедь носит титул «царь зверей»,
а рак – свистит!.. а щука – рвётся в небо,
ударив плёсом заводь на заре.
Мой пёс – сметлив и к голоду привычен,
мой скунс надёжно охраняет тыл;
и нам годится всякая добыча,
и каждый зверь печален, коль остыл.
А если нас в беспутстве обвиняют —
то лишь за то, что в мартовскую ночь
мои кентавры ищут сабинянок,
и фавны от скоромного не прочь.
 
 
Моих фаланг – мои же мериносы
обучены затаптывать гуртом,
но мой мустанг – узды не переносит…
И, может быть, когда-нибудь потом…
в моём прощальном сне – заглянут в ясли,
где спал однажды мальчик Иисус,
волы, колючек знающие вкус.
И сладок будет сон, глубок и счастлив…
 

Дом напротив

 
А лет пятьдесят тому начинался май,
сирень занималась, многое было внове.
С набором из глюков, глупостей и любовей
шкатулка судьбы раскрывалась уже сама.
 
 
И ночи стояли свежие, как моря,
и страсть к переменам тянула вперёд и выше.
…Когда через тесный люк он попал на крышу,
то некому было мешать или укорять.
 
 
Внизу тополей и акаций толпились купы,
и стало другим пространство вокруг и в нём,
и был на четыре сто́роны окоём,
где вдруг развернулся медленный звёздный купол.
 
 
На верхней палубе в переплетенье вант,
среди антенн, надстроек уснувших лифтов
он плыл вперёд, на курсе не было рифов.
Он был себе Ломоносов, Коперник, Кант.
 
 
Он знать не знал, к какому приписан порту,
но шёл к удаче, видел цель целиком!
А рядом серийной копией, двойником
другой пассажирский шёл по правому борту.
 
 
Светились шторы, съедался вчерашний суп,
подсчитывались потраченные пиастры,
и два корабля эфир держал на весу,
и плыли они в кильватере тьмы per astra^[4].
 
 
Весенняя ночь творила свои дела,
а жажда чудес и жадность души и плоти
искали спасенья в женщине, что была
гола перед сном, и, не чуя того, звала
своим обнажённым телом в окне напротив.
 

Юбилейному себе

 
С днём рожденья, ро́дный! Расти – не хнычь!
Как любил Тарковский в такой денёк,
сочиним-ка бодрый заздравный спич,
сочинять под градусом – наш конёк.
Моему куратору исполать —
миновал эксцессы, обут и сыт.
Так чего же нам себе пожелать
и о чём бы нам теперь попросить?..
 
 
– В юбилейный год и в любой другой
будь удачлив, весел, крепок в кости.
Пусть судьба золотой осенней рукой
молодильным яблоком угостит.
Молодильный яблок – славная вещь!
И сейчас, и после, тверёз или пьян —
будь всегда здоров. Оставайся весь,
как оно, румяным и полным семян.
 
 
Пусть влетает в денежку бытиё —
хорошо, что в доступе вещный мир.
Он цветёт, растёт, кое-где гниёт,
но совсем не худшая из квартир.
Ничего на блюдечке не несёт,
но ведь нет причины терпеть облом.
В самый раз сегодня забить на всё
и поставить главный вопрос ребром.
 
 
Госпожа Фортуна! Ты помнишь знак,
о котором истово я мечтал?
Ты дала его. Неизвестно, как
и в какую форму зальют металл —
только мой прибыток, избыток весь,
пентаграмму жизни, бумажный тлен
с драгоценной нэцкэ уравновесь,
остальной сортамент бери взамен.
 

Святки

 
Шесть часов у сна, у тишины,
льна и накрахмаленного ситца.
Снег упал. И, снова прощены,
к небу в гости можем попроситься.
 
 
А не то – плениться январём,
причаститься этой ночи ранней,
во дворе, под сонным фонарём,
нагрести блескучих острых граней
и потом от крохотных кресал
зажигать рождественские свечи.
…Эту ночь вчера живописал,
а сегодня – чаянная встреча.
 
 
Тише… тише… гаснут голоса,
остывают лампочки и строчки,
снежный свет скользит по волосам,
отменив пустые заморочки,
и рекламы клёкот чумовой,
и дверных электроканареек…
А в прогалах туч над головой
всё сильнее звёзды январеют.
 

Понтийские фрагменты

День шестой

 
Мир уже создан: врезаны в зыби кряжи и мысы,
плавают тучи, резвые рыбы… Только измыслен —
он уже дышит, свеж и огромен.
Пляжа на грани
мускулов пенных злыми буграми море играет.
 
 
Людное место здесь, под неслабо греющим солнцем!
Не утерпела б, не обошла бы кисть барбизонца
гладких девчонок, лакомых женщин, прочей массовки —
всех, кто издревле небу обещан, с Лика срисован.
 
 
Экипировка – три лоскута и пара тесёмок!..
Татуировка – узел хвоста лихого бесёнка.
И – пропадаешь ни за полушку: дремлющий с виду,
млеешь, прохвачен с пят до макушки знойным либидо,
линией бёдер – той, волоокой, медноволосой…
 
 
…Лупит о берег, в надолбы, блоки, скалы, откосы,
и забулдыгой, шарящим слепо дырку в заборе,
пробует прочность каменной лепки Чёрное море.
Шваркает гулко, шаркает глухо, ломит солому,
лепит стотонные оплеухи в цепь волноломов.
 
 
Возгласы чаек и человеков. Ветер и воля!..
запах самшита и чебурека, йода и соли.
Мир – населён, и он веселится плотским весельем,
семенем жизни, как чечевицей, густо засеян.
Близок венец трудов эпохальных – sanday и sontag^[5].
Так что и мы теперь отдыхаем, с Понтом – под зо́нтом!..
 

День седьмой

 
Я ступаю по хрусткой гальке. Галька взъерошена
шестибалльным вчерашним штормом. Волн кучеря.
Хризолитов и халцедонов светят горошины,
припасённые посейдоновым дочерям.
 
 
Завиток рапана разбитого ал и ярок.
Тёмной зелени томность. Есть на что поглазеть!
Молодой аквилон пасёт тонкорунных ярок
и полощет душу в индиго и бирюзе.
 
 
«Коля с Людой здесь были» – гласит граффити наскальное.
Мира вам, соплеменники! Здравствуй, великий Ра!..
Я бреду по берегу, занят богоискательством,
я ищу куриного бога в который раз.
 
 
Загорелый, поджарый, довольно-таки валидный —
я иду вдоль моря. Так мысли мои светлы,
так чисты стихии, что на́ небе звёзды видно,
а на дне – жемчужницы, стоит чуть-чуть заплыть.
 
 
Мельтешат золотинки, искринки с «Чёрного принца»^[6],
вызревают икринки счастья в лёгкой волне…
Вот он, принцип духа в материи, Вечный Принцип!
И напрасно искать, где бы он явился полней.
 
 
Подмалёвок?.. эскиз… гениальный Рая набросок! —
этот мир пропитан волшебным живым огнём.
Несомненно, сегодня мне встретится бог неброский
и глазком куриным приветливо подмигнёт.
 

Медитация на красном георгине

 
В осеннего воздуха медленный ток
небрежной рукой вплетена паутина,
и мощный, раскидистый куст георгина
венчает прекрасный цветок.
 
 
Как слизень, в слепом летаргическом трансе
сквозь влажные дебри пластинчатой чащи
свое существо незаметно влачащий —
так взгляд, замирая на каждом нюансе,
скользит осторожно по зелени темной,
вдоль русел прозрачного терпкого сока,
сквозь тени и блики восходит истомно
к цветку без греха и порока.
 
 
Не темпера, не акварель, не сангина
смиренно творили цветок георгина,
но плотное масло, мазок за мазком.
Он алый, как крест на плаще паладина,
и темно-багрова его середина,
и с плотью планеты извечно едина,
и звездам он тоже знаком.
 
 
Он в душу вмещается полно и сразу,
и в ней позабытый восторг воскресает,
и пиршество глаза – на грани экстаза,
когда откровением вдруг потрясают
отшельника – лики на створках киота,
а кантора – громы классической фуги,
спартанца – кровавая рана илота,
любовника – лоно подруги.
 
 
Он цвета любви, полыхающей яро,
родник нестерпимого красного жара…
И поздние пчелы стремятся к летку,
вкусив от его бескорыстного дара,
и солнце – сверкающей каплей нектара,
и первая чакра моя, муладхара,
раскрыта навстречу цветку.
 

«Туман… туман… Сырая пелена…»

 
Туман… туман… Сырая пелена
грунтует холст…
Полста вторая осень
сезонной меланхолии полна.
Белёсый воздух плотен.
                             Иглы сосен
его сгущают в бусины, да так,
что каждая надета на хвоину,
принадлежа ветвям наполовину,
но тяготея к травам. Это знак,
что нам уже не светит бабье лето…
 
 
Иные кроны догола раздеты,
а рядом – шамаханская парча,
этюд в академическом альбоме
за тонким слоем кальки.
                             И любое
движение: скольжение грача,
неторопливый клок печного дыма,
грибами порастающий пенёк —
от мутного белка неотделимы.
 
 
Летит неяркий жёлтый огонёк,
за ним летит через минуту новый…
Паучья сеть становится основой
для ткани медитации, устав
висеть без дела… бисерные нитки
растянуты на лозах…
  Две улитки
на ложе виноградного листа
осенних чувств испытывают прелесть
и делают, что в голову взбрело,
под кисеёй тумана, в нежной прели
преображаясь в чувственный брелок.
 
 
В природу запустенье внедрено…
Лежат лужаек рваные татами,
где колтуны примятых бурьяно́в
привычно вспоминаются цветами,
но, впитывая утреннюю мглу,
цветут – ты не поверишь! – анемоны,
друг другу уступая церемонно
последнюю бездомную пчелу.
 
 
…Вот новый лист по воздуху несёт,
сбирает лепту время, строгий мытарь.
Всё млечно, растушёвано, размыто
и тихо всё…