Если у Огородникова было обрывочное самообразование, то Володя получил прекрасное систематическое образование, закончил ленинградский университет, он настоящий филолог. И когда Огородников предложил издавать журнал, за это, естественно, вплотную взялись именно они – Саша и Володя. Это был второй очень важный организационный момент. Первый – дом, и второй – журнал. Журнал это уже серьезная работа, серьезная заявка. Название журналу очень быстро придумал Саша – «Община». Многие, помню, тогда были недовольны: как-то некрасиво – «Община», можно было назвать и поярче. А по сути это название совершенно точно отражало то, что у нас было. Это был никакой не семинар, это, конечно же, была община (просто так уж в историю наша группа вошла как «семинар Огородникова»). Редактором журнала – помню, тогда это был великий спор – хотел быть Валера Борщев. Среди нас он был единственным профессиональным журналистом. Но Саша, конечно, не уступил ему редакторского кресла. Вернее сказать – табуретки. Никаких кресел у нас и в помине не было. Валера очень обиделся, но жизнь и время лечат любые раны. А литературной частью «Общины» ведал блестящий поэт – Олег Охапкин. В его питерской квартире мы ежегодно проводили «Гумилевские чтения». Олег отличался от нас – он с детства воспитывался в церкви и был православным «от корня». В юности на его религиозность сильно повлиял знаменитый астроном Николай Козырев…

Вы были самым молодым участником?

Нет. Были и еще моложе меня. Например, Сережа Ермолаев. Четыре года отсидел парень…

А по составу?

Вообще-то, вокруг Семинара было много временных людей, случайных и странных: стукачей, бродячих странников, появлялись катакомбные христиане из ИПЦ, приезжали баптисты-инициативники. В ту пору мы открыли для себя громадный религиозный мир России. Я, например, до этого не отличал баптиста-инициативника от баптиста из ВСЕХБ. Потом понял разницу… Разумеется, мы предпочитали общаться с инициативниками, потому что они занимали четкую позицию по отношению к режиму. Вот сейчас возьмите, скажем, какого-нибудь «крутого» катакомбника, который не признает Московскую Патриархию, при этом он, конечно же, монархист, ярый антиэкуменист и считает протестантизм отвратительной ересью. Представим, что перед ним стоит выбор: с кем общаться – с патриархийным священником или с баптистом-инициативником. Конечно, он будет общаться с баптистом-инициативником или с каким-нибудь старообрядцем, который не признает государство. Что для настоящего катакомбника, что для старовера, что для инициативника – и Ленин был антихристом, и Брежнев, и Ельцин – антихрист. И любое государство – антихристово. Это их объединяет.

Тогда шло налаживание первых контактов, знакомств. Некоторые связи сохранились до сих пор. Скажем, моя мама находилась а заключении под Уссурийском в одной колонии с Галей Вильчинской, девушкой из очень известной семьи баптистов-инициативников. Так её братья, а опыт лагерный у них был огромный, очень много мне помогали советами, учили писать тайными чернилами (до сих пор рецепт помню). Это показывало степень их доверия ко мне, православному: они мне даже такие секреты раскрывали. При этом мы всегда сохраняли определенную дистанцию – вместе не молились и при возникновении диалогов на богословские темы отстаивали православную точку зрения. Для меня такое общение и есть «экуменизм». К слову сказать, нынешние молодые православные консерваторы, рассуждающие о вреде экуменизма, даже не подозревают, что по сравнению с настоящими русскими протестантами они просто школьники, потому что самые жаркие антиэкуменисты, которых мне приходилось встречать в жизни, – это именно русские протестанты (сознательно не определяю деноминации, чтобы не вызывать бесполезных дискуссий). И богословски свой антиэкуменизм они объясняют гораздо внятнее…

Огородников, конечно, писал в своей жизни какие-то статьи, но реально он автор одного текста. Саша обидится на меня, но это так, он автор одного текста, на мой взгляд текста блестящего. Он написал Декларацию Семинара, которая была опубликована в нашем журнале «Община». В Декларации он выразил и наши взгляды, и наши эмоции, и наши настроения. Процитирую:

«Грозные судьбоносные события, обрушившиеся на нашу Россию, вызвали насильственное уничтожение христианской культуры и общественной жизни, христианских основ и привели к пробуждению самых низменных инстинктов. Страшное моральное разложение народа, пьянство, волна дикого уголовно-хулиганского террора, залившего страхом ночные улицы российских городов, – итог социалистических экспериментов…

Мы бродим как проклятые в смраде больших городов по кладбищу и пепелищу нашей Родины. Ядовитый цинизм и ирония, предлагаемые нам миром как стиль отношений и способ выживания, разлагают наши души…

Наш комсомольский пафос и романтическая слепота были испытаны демонически-разрушительной силой жизни. Нас с детства учили, что красный цвет, цвет крови, лучший из цветов, и мы повязывали красные галстуки и вставали под тяжелый бархат знамен. Мы вставали в строй под мажорно-бодрящие звуки военно-физкультурных гимнов. И нас охватывало чувство соединенности с этим орущим стадом…

Живая государственная практика исходит из положения, что человек глуп, туп, не способен управлять собой и нуждается в строгой регламентации. За нас решают, как нам жить, что нам читать, что нам смотреть, что петь и даже с кем спать. Нам от рождения всей социалистической культурой дан цельный, законченный, абсолютно и по существу ложный образ мира…

Мы хотим излить на этих страницах нашу боль, и дать образ нашего мучительного пути, пути молодого человека от марксисткой идеологии и безответственности атеизма на паперть Храма Божия…»

Сейчас к этому тексту могут отнестись с иронией, но это будет несправедливо. В 70‑е это прозвучало очень сильно. И когда Декларацию прочитали по «голосам», она произвела впечатление выстрела.

Судя по этому отрывку, это не столько религиозный, сколько какой-то политико-идеологический текст.

Да. А что было нашей религией? Какова была наша религиозность? Она такая и была. Это был замес каких-то наших представлений антисоветских, начально религиозных. Ну а что мы читали? Мало. На чем строилось все религиозное образование? На книге отца Дмитрия Дудко «О нашем уповании», на анонимном катехизисе, который, как выяснилось позже, написал отец Александр Мень, да на «Школе молитвы» владыки Антония Блума – вот три самых распространенных «самиздатских» текста, которые ходили по рукам и реально были нам доступны. В общем, это было маловато. В реальной жизни не бывает так, что вот мы пришли в церковь и на следующий день стали воцерковленными людьми, стали православными, это же длительный процесс. Наш Семинар был одной из форм воцерковления.

Я другое имел в виду. Даже если бы вы были сознательные, воцерковленные, активные, благочестивые православные, тем не менее для вас важнее были какие-то общественные, политические, социальные аспекты.

Важны, но не «важнее». Я, может быть, так сильно на них делаю акцент потому, что лично для меня это было так важно. Для других, может быть, другое, для каждого члена нашего семинара – свое. Но то, что мы не были тихими церковными мышами, это – однозначно. Мы отличались от тех, кто тихо совмещал советскую службу и церковь. Нам это казалось невозможным компромиссом. Мы ломали перегородку между Церковью и обществом. Это можно назвать героизмом, можно назвать эпатажем, но ни то, ни другое неверно. Скажем, я в открытую носил крест в институте, а во время школьной практики, когда кто-то из детей – не помню, по какому поводу – сказал, что Библии не существует, я на следующий день принес знаменитое патриархийное издание, очень дорогое, стоило 70 рублей, серые и зеленые были обложки. И я показал ее: как нет? – вот она. И дети, семиклассники, были в шоке. Это сейчас смешно, конечно, это мелочи какие-то были, но мы все время ломали вот эту перегородку. Покупка дома и издание журнала – это уже было, конечно, серьезное дело, а в общем-то, мы ничего не «ковали», ничего не организовывали, мы просто жили, но мы сами себе поставили цель: жить свободно, так, как мы хотим. Разумеется, и «Жить не по лжи» свою работу делала.

Потом мы женились, рожали детей, какие-то отношения устанавливались между женами, не всегда простые. У меня родился сын Данила, у Володи Пореша – дочь Ольга, у Саши Огородникова – сын Дмитрий. Как-то у всех в одном, 1977 году.

Жизнь текла, дети рождались, и все продолжалось?

Да. И развивалось. История длинная и очень сложная. Что касается журнала, то первый номер был очень маленький, я его никогда в жизни не видал, потому что его Саша написал, попал в больницу и хранил под матрасом. Вот из-под матраса тот номер бесследно и исчез. За ним уже вовсю шла слежка. В общем, украли этот номер. Не знаю, то ли КГБ, то ли случайно. Этот номер пропал навсегда. Это была тоненькая тетрадочка. Второй номер делался уже серьезнее. В нем мы попытались определить, кто мы такие, свое место, каждый написал какую-то заметочку. Надо сказать, что у Саши задолго до журнала была идея собрать сборник свидетельств «Как я пришел к вере». Интересная идея. Мы начали писать тексты, Саша их собирал, но все это было куда-то потеряно. А потом трансформировалось в идею журнала…

А журнал выходил как чей-то?

Семинара, т. е. это был журнал, представляющий наш семинар. Где-то к 77‑му – 78‑му году мы уже ощущали себя организацией, хотя, повторю, ни членства, ни взносов, никакого организационного начала не было.

И руководства не было?

И руководства не было. У нас был харизматический лидер – сам Саша Огородников. Ни выборов, ничего подобного не было, конечно.

И никогда никому не приходило в голову создавать какую-то структуру?

Просто в голову не приходило. Нам приходило в голову, скажем, повесить на доме триколор российский или развести павлинов, чтобы они грациозно прохаживались по огороду.

Немного играли?

С одной стороны, действительно, была очень серьезная, напряженная внутренняя религиозная, духовная жизнь; с другой стороны, был какой-то элемент игры, элемент детективной, подпольной жизни, потому что действительно следили, и мы к этому уже начали привыкать, чувство опасности и осторожность притуплялись. Подпольную романтику мы пережили сполна. И погони были, и пересаживания с поезда на поезд, и фотопленки, и даже классическое раскачивание перед дверью электрички в метро: кто первый не выдержит и впрыгнет в закрывающиеся двери – ты или филер. Все было…

Вы, грубо говоря, играли в конспирацию или действительно убегали от топтунов?

От самых реальных живых филеров, ведь где-то незадолго до разгрома Семинара слежка была очень плотной. Помню, после исключения из института я работал на товарной станции грузчиком – так чекисты полный рабочий день маялись, наблюдая как я гружу вагоны.