Как известно, основным средством передвижения были «тройки с бубенцами», конная тяга во всех видах. Летом – на бричках, телегах, двуколках, шарабанах, кибитках и т.п., зимой на санях ездили все, без различия сословий. В наши дни социальная дистанция между владельцем дорогой иномарки и хозяином «Лады» или пассажиром метро куда больше, чем была у ездоков того времени.

Елисеева приводит выразительный рассказ о детстве барчонка, полностью опровергающий поздние выдумки историков насчет социокультурных барьеров противостоящих русских «этноклассов», снабдив их метким комментарием:

«Попечение о детях тоже не отличалось особой хлопотливостью. Разные мемуаристы приводят примеры своего прямо-таки спартанского воспитания. Простая пища, ранние вставания, отказ от теплой одежды одобрялись. И напротив, изнеженность, слабость, неумение самостоятельно одеться осуждались решительно. Было принято, чтобы в деревне маленький барчук играл и резвился вместе с ватагой крестьянских детей. Л. Н. Энгельгардт, адъютант и дальний родственник Г. А. Потемкина, вспоминал о своем детстве в сельце Зайцево Смоленской губернии: «Физическое мое воспитание сходствовало с системою Руссо, хотя бабка моя не только не читала сего автора, но едва ли знала хорошо российскую грамоту. Зимою иногда я выбегал босиком и в одной рубашке на двор резвиться с ребятишками и, закоченев весь от стужи, приходил в ее комнату отогреваться на лежанке; еженедельно меня мыли и парили в бане в самом жарком пару и оттуда в открытых санях возили домой с версту. Кормился я самою грубою пищей и оттого сделался самого крепкого сложения, перенося без вреда моему здоровью жар, холод и всякую пищу; вовсе не учился и, можно сказать, был самый избалованный внучек»¹²⁵.

Зарисовка относится к 70-м годам XVIII века. Примерно в это же время бедные дворяне Яковлевы из Оренбургской губернии воспитывали дочь точь-в-точь в таких же патриархальных нравах. «Меня учили разным рукоделиям и тело мое укрепляли суровой пищей и держали на воздухе, не глядя ни на какую погоду, – вспоминала Лабзина. – Шубы зимой у меня не было; на ногах, кроме нитных чулок и башмаков, ничего не имела: в самые жестокие морозы посылали гулять пешком, а тепло мое все было в байковом капоте. Ежели от снегу промокнут ноги, то не приказывали снимать и переменять чулки: на ногах высохнут»¹²⁶.

Сообразно физическому было и нравственное воспитание. Те, кто не мог дать детям хорошее домашнее образование, учили их, по крайней мере, говорить правду, не осуждать окружающих и терпеливо переносить недостатки других людей – качества, считавшиеся необходимыми в «человеческом общежитии». Графиня В. Н. Головина писала о своем детстве, проведенном в обедневшем подмосковном имении Петровское: «Мне было положительно запрещено лгать, злословить, относиться пренебрежительно к бедным или презрительно к нашим соседям. Они были бедны и очень скучны, но хорошие люди. Уже с восьми лет моя мать нарочно оставляла меня одну с ними в гостиной, чтобы занимать их. Она проходила рядом в кабинет с работой и, таким образом, могла все слышать, не стесняя нас. Уходя, она мне говорила: «Поверьте, дорогое дитя, что нельзя быть более любезным, как проявляя снисходительность, и что нельзя поступить умнее, чем применяясь к другим»¹²⁷» (Елисеева, 342—344).

Вот вам и «барьеры», вот вам и «стремление отгородиться от эксплуатируемых масс»…

Спустя сто с лишним лет после событий, описанных Энгельгардтом, великий русский писатель, дворянин, известный впоследствии как «третий Толстой», в беллетризированных мемуарах «Детство Никиты» рассказывает про свое воспитание в деревне, ничем принципиальным не отличающееся от вышеприведенного.

Нет, и одежда, внешний вид, как и столованье русского дворянина, вовсе не ставили непроходимых барьеров между ним и русским простонародьем. Те же, кто утверждает, будто именно в России, в отличие от более социокультурно гомогенной Европы, одежда представляла собою культурный код, разграничивавший сословия и классы, никогда, как видно, не держали в руках сабо, в которых поголовно ходило все французское крестьянство, – здоровенные, тяжеленные и грубые деревянные колодки, в которых не побегаешь…

Наконец, нельзя не отметить, что чем ближе была роковая черта, за которой русская Россия перестала существовать, тем меньше оставалось различий в одежде городских сословий (отличие одежды крестьянина от одежды горожанина обусловлено характером быта и труда и нигде никогда не воспринимается как социальный барьер). И накануне революции мы видим картину, во многом обратную той, что наблюдалась в XVIII и большей части XIX вв. С одной стороны, русские горожане начинают все одеваться более-менее по-европейски. С другой стороны, высшее общество начинает возвращаться во многом к допетровским образцам и вообще сближаться с русским народом в плане внешнего облика.

Кстати, в логике моих антагонистов естественно было бы предположить, что коль скоро внешний вид европеизированного дворянства вызывал в народе раздражение и отторжение, то после победы Октября население Советской России должно было бы от этого внешнего вида отказаться и массово вернуться к русскому народному костюму. А что мы видим в действительности? Все наоборот: европейский стандарт в одежде уже к Октябрю распространился на простой народ в очень значительной мере, а после революции и вовсе стал общеупотребительным. Спрашивается: «за что боролись»? Явно не за то, что нам пытаются втолковать историки Соловей и Сергеев.

* * *

На этом месте я хочу ознакомить читателя с парой фрагментов из главы «Золотой век русского искусства и Новое время» своей недавно написанной книги «Золотой век русского искусства – от Ивана Грозного до Петра Великого». Из этой главы всем станет кристалльно ясно одно: начиная с середины XIX века в русской культуре идет не дальнейшее размежевание, расслоение русской нации по классово-сословному признаку, а напротив – интенсивное преодоление этого рокового разрыва, наследия Петра. Культурные приоритеты и вкусы верхних и нижних слоев предреволюционного общества не расходятся, а неуклонно сближаются между собой – и притом именно в русском национальном духе, свойственном допетровской России. Понятно, что этого могут не знать иностранные русологи, многоразличные ливены с хоскингами (что с них взять!), но уж русским-то историкам не следует путать святое с грешным и иметь заблуждения по такому важному поводу. Итак…

Навстречу русскому стилю. Апология историзма

…Русское в архитектуре отчасти появляется только в эпоху Николая Первого – как реабилитация русской допетровской истории и как своего рода оммаж по отношению к родоначальникам династии Романовых. Но это не значит, что в течение XVIII и первой четверти XIX века все мотивы русского национального искусства, сотворенные и разработанные в период его Золотого века, были напрочь стерты и исключены из жизни высшего общества.

Нельзя не учитывать, например, что русское правительство, пережив рецидивы прямого засилья иностранщины в эпоху Анны Иоанновны, Анны Леопольдовны и Петра Федоровича, сознавало важность демонстрации своей причастности к основному народу Российской империи. Тем более, что восшествие на престол как Елизаветы Петровны, так и Екатерины Второй было осуществлено руками русского дворянства, чье национальное сознание было оскорблено и возмущено германофильской политикой обеих Анн и Петра Третьего и требовало компенсации. Отсюда – акцентированные проявления русскости, которые Елизаветой осуществлялись в виде показной сугубой религиозности, а Екатериной еще и в развлечениях двора, специально рядившегося порой в национальные народные русские костюмы, посещая устроенные императрицей «русские праздники»¹²⁸. Как подчеркивает в данной связи исследовательница Е. И. Кириченко: «Русская одежда, недавно еще изгонявшаяся, ношение которой грозило карами, превращалась в знак особо важных, с точки зрения государственной этики и морали, качеств и употреблялась в исключительных, праздничных случаях. Документы екатерининского времени неоднократно фиксируют: „… дамы съезжались на собрания в русских платьях“. Императрица, отдавая им явное предпочтение, „сама иного праздничного наряда не имела“»¹²⁹.

Вообще, с 1970-х гг. Екатерина Вторая «пристрастилась к стилизованному русскому платью», очень красивому в своей изысканной простоте, которое время от времени надевала¹³⁰ Это был своего рода вызов или, если угодно, ответ на насильственную вестернизацию, проводившуюся некогда Петром Первым, обратный ход в эстетике и историческом сознании, имевший остро политический характер.

Понятно, что пример императрицы имел огромное значение для великосветских кругов. Глядя на императрицу, за ней поспевали вельможи, и мода на русское не выветривалась вовсе из великосветской среды <…>

Отчасти реабилитация русского женского наряда произошла также «во время подъема патриотического движения, захватившего дворянство накануне, в период и после Отечественной войны 1812 года, в связи с повышенным интересом ко всему русскому… В созданные на манер античных туник модные платья вносятся черты русского народного костюма, обнаруживается очевидное подражание его основным составляющим – сарафану и рубахе»¹³¹.

Впоследствии эта тенденция окажется подхвачена Николаем Первым <…> Вскоре император пошел еще дальше: в 1834 году он издал указ «о создании парадного платья дам на русский манер. В нем вновь (со времен Екатерины Второй. – А.С.) строго регламентировались покрой, цвет, ткань и характер украшений… Дополняли наряд фрейлин и придворных дам кокошник с белой вуалью для замужних женщин и повязка, также с вуалью, для девиц. Установленный Николаем I тип парадного костюма в русском духе в общих чертах сохранялся до 1917 года, меняясь в соответствии с особенностями модного силуэта того или иного времени лишь в деталях»¹³².

Николай Первый, не доверявший русским дворянам, что неудивительно, учитывая семейную историю и обстоятельства его восшествия на престол в день декабрьского восстания, всю жизнь осознанно приближал к трону остзейских баронов, вообще немцев, опирался на них. Это вызывало великое раздражение у русских дворян. Подчеркнутая ставка на внешние проявления русскости была поэтому необходима императору для «политического баланса». Но возможно, русофильство царя Николая Первого было отчасти искренним, поскольку именно в его царствование сложилась, отчеканилась нетленная триединая формула российского государственного строя: православие, самодержавие, народность, перевратившаяся в подлинную идейную доминанту эпохи. Она ко многому обязывала не только подданных, но и самого монарха. Следовало соответствовать ей не только придворным антуражем, но и вообще всей культурной политикой. Считая увлечение Западом одной из главных причин возникновения феномена декабризма¹³³, Николай полагал необходимым противопоставить этому русское национальное начало, а значит – русскую историю и традиционное русское искусство.

Что же касается русского образованного общества тех лет, то решительный поворот в отношении к Древней Руси связан, как известно, с трудами историка Н. М. Карамзина, «открывшего» соотечественникам их собственную страну, как Колумб Америку (Пушкин). Его «История государства Российского» была выпущена в публику в 1817 году. Это немедленно отразилось в искусстве: вскоре Михаил Глинка ставит оперу «Жизнь за царя» про подвиг Ивана Сусанина, Академия художеств начинает поощрять живописцев, работающих над воплощением сюжетов из русской истории, царь Николай со своей стороны старается подвигнуть их к тому же (так, он советует Александру Иванову написать крещение Руси, а Карл Брюллов пишет для царя огромное полотно на тему мужественной борьбы осажденного Пскова с нашествием Батория), в творчестве Алексея Венецианова обретает полноправие русский национальный костюм и народный типаж, Пушкин создает своего «Бориса Годунова», Загоскин – «Юрия Милославского» (интересно, что Фаддей Булгарин за критику на этот национально-патриотический роман был в 1830 году посажен на гауптвахту по личному распоряжению императора). И т. д.

В одном из писем тех лет Пушкин метко пишет о «контрреволюции» Николая, противопоставляя его реформатору-революционеру и одержимому западнику Петру Первому. Сегодня можно подтвердить эту характеристику, ибо ясно, что именно в годы николаевского правления вчерне совершился и даже юридически оформился переход от европейского классицизма к начальному Русскому Ренессансу. Чтобы это вполне понять, достаточно взять в руки две исторические вехи – два издания: тетради высочайше утвержденных архитектурных образцов для городской застройки (преимущественно церковной). Один комплект вышел в 1824 году и был утвержден еще Александром Первым, второй – в 1844 году, составленный К. А. Тоном, главным проводником русско-византийского стиля, и утвержденный Николаем Первым. Сравнивая эти тетради, мы видим, что век безраздельного торжества русского классицизма (ампира) заканчивается как раз с правлением старшего брата, Александра, а для младшего, Николая, исчерпанность данного направления стала уже очевидной и он «дал отмашку» национальному стилю. (В своих проектах К. А. Тон протежировал некоторым допетровским архитектурным формам, в том числе – ярусным колокольням, закомарам и шатрам, что важно.)

Конечно, в этом сказался и общий переход в русской культуре от принципов классицизма к принципам романтизма (в комплекс которых входит культ родной старины). Голоса политики и эстетики слились в данном случае в стройный дуэт.

Специфика 1840-1850-х годов еще в том, что в данный период зарождается и оформляется движение славянофилов, для которых возрождение русского национального искусства – именно допетровского – осмыслялось как программная цель, охватывающая все отрасли культуры и даже быта. На этой идейной платформе возникала определенная смычка рафинированной дворянской интеллигенции и русского купечества преимущественно старообрядческого извода, также ориентированного на допетровскую Русь, допетровское культурное наследие. Идеология славянофилов приобрела значительную популярность благодаря умной, высококультурной пропаганде в столичных литературных салонах, книгах, журналах и газетах, она завоевывала позиции как в среде интеллигенции, так и в высшем свете. В пореформенное время славянофильство как таковое сходит со сцены, уступая место почвенничеству и русскому национализму, что также создавало в обществе атмосферу, благоприятную для развития русского стиля. В том числе в его фольклорном, крестьянском варианте.