XXIX

Ей рано нравились романы;

Они ей заменяли все;

Она влюблялася в обманы

И Ричардсона и Руссо.

Отец ее был добрый малый,

В прошедшем веке запоздалый;

Но в книгах не видал вреда;

Он, не читая никогда,

Их почитал пустой игрушкой

И не заботился о том,

Какой у дочки тайный том

Дремал до утра под подушкой.

Жена ж его была сама

От Ричардсона без ума.

XXX

Она любила Ричардсона

Не потому, чтобы прочла,

Не потому, чтоб Грандисона

Она Ловласу предпочла;

Но в старину княжна Алина,

Ее московская кузина,

Твердила часто ей об них.

В то время был еще жених

Ее супруг, но по неволе;

Она вздыхала о другом,

Который сердцем и умом

Ей нравился гораздо боле:

Сей Грандисон был славный франт,

Игрок и гвардии сержант.

XXIX

She liked the novels since her young,

They opened universe to her,

And she preferred illusions’ tongue

Of Richardson and J. Russo.

Her dad was always nice and straight,

In the passed century delayed;

Be ware of books he had no ground

And never reading them had found

That they were just a hollow toy.

He absolutely did not mind,

What was that secret volume kind,

Which his shy daughter did enjoy.

So far as for his pleasant wife,

She was with Richardson in love.

XXX

Yes, she was fond of Richardson

Not thanks to his great novels reading

And, thus, preferring Grandison

To Lovelace hiding secret feeling.

Her Moscow cousin, young princess

Alina, who had read it, yes,

Told her of that, and just because

Her future spouse at that time was

Her suitor, whom she didn’t adore,

And she was sighing for a guy,

Who was more clever and less shy,

Whom she preferred and adored more.

This Grandison was brave and smart,

A gambler and a sergeant guard.

XXXI

Как он, она была одета

Всегда по моде и к лицу;

Но, не спросясь ее совета,

Девицу повезли к венцу.

И, чтоб ее рассеять горе,

Разумный муж уехал вскоре

В свою деревню, где она,

Бог знает кем окружена,

Рвалась и плакала сначала,

С супругом чуть не развелась;

Потом хозяйством занялась,

Привыкла и довольна стала.

Привычка свыше нам дана:

Замена счастию она.

XXXII

Привычка усладила горе,

Неотразимое ничем;

Открытие большое вскоре

Ее утешило совсем:

Она меж делом и досугом

Открыла тайну, как супругом

Самодержавно управлять,

И всё тогда пошло на стать.

Она езжала по работам,

Солила на зиму грибы,

Вела расходы, брила лбы,

Ходила в баню по субботам,

Служанок била осердясь –

Все это мужа не спросясь.

XXXI

Like him she used to be attired

In modern fashion, looking fine;

Though, wedding was against desire,

It was by parents sanctified.

To dissipate his spouse’s mourn

The clever husband very soon

Left to the country, where she found

Herself in Lord knows what surround.

She rent her hair and wept, at first,

But then, by household distracted,

And being by the life affected

She with her husband didn’t divorce.

We all get habit from above,

And it replaces good and love.

XXXII

The habit pacified her mourn,

Which by no means could be repulsed,

A remedy she found soon,

Which resurrected her at last.

Thus, switching business and pastime

She managed a smart hold to find

How to control like does a reign

The husband and to give away

Her mourn. And she was spending days

Inspecting works and keeping records,

Arranging pickling, shaving recruits,

Enjoying baths on Saturdays;

She beat her maids for the omissions

And never asked for spouse permissions.

XXXIII

Бывало, писывала кровью

Она в альбомы нежных дев,

Звала Полиною Прасковью

И говорила нараспев,

Корсет носила очень узкий,

И русский Н как N французский

Произносить умела в нос;

Но скоро все перевелось;

Корсет, Альбом, княжну Алину,

Стишков чувствительных тетрадь

Она забыла; стала звать

Акулькой прежнюю Селину

И обновила наконец

На вате шлафор и чепец.

XXXIV

Но муж любил ее сердечно,

В ее затеи не входил,

Во всем ей веровал беспечно,

А сам в халате ел и пил;

Покойно жизнь его катилась;

Под вечер иногда сходилась

Соседей добрая семья,

Нецеремонные друзья,

И потужить и позлословить

И посмеяться кой о чем.

Проходит время; между тем

Прикажут Ольге чай готовить,

Там ужин, там и спать пора,

И гости едут со двора.

XXXIII

It happened that instead of ink

She by her blood the albums signed,

She named Praskov’ya Paulin,

And spoke singsong and deeply sighed;

She wore the corsets fitted tight

And Russian N in French did write;

When saying words, she nasalized;

But soon all that was finalized;

The corset, Album and Alina,

A copybook with touching rhymes

She had forsaken in past times,

Backed to Akul’ka from Selina

And finally decided that

It’s time to change the robe and hat.

XXXIV

The husband loved the sweetheart deeply,

Didn’t pay attention to her deals,

And trusting to the wife completely

In an old robe appeared to meals.

His life in calm and peace was streaming:

Sometimes, before the coming evening

Informal family of guests

In manor-house congregates

To mourn, to laugh, to title tattle

About passed and current life,

And when in parlor clock chimes five,

To order Olga tea, and later

A supper follows, say good night,

The guest are leaving satisfied.

XXXV

Они хранили в жизни мирной

Привычки милой старины;

У них на масленице жирной

Водились русские блины;

Два раза в год они говели;

Любили круглые качели,

Подблюдны песни, хоровод;

В день Троицын, когда народ

Зевая слушает молебен,

Умильно на пучок зари

Они роняли слезки три;

Им квас как воздух был потребен,

И за столом у них гостям

Носили блюда по чинам.

XXXVI

И так они старели оба.

И отворились наконец

Перед супругом двери гроба,

И новый он приял венец.

Он умер в час перед обедом,

Оплаканный своим соседом,

Детьми и верною женой

Чистосердечней, чем иной.

Он был простой и добрый барин,

И там, где прах его лежит,

Надгробный памятник гласит:

Смиренный грешник, Дмитрий Ларин,

Господний раб и бригадир

Под камнем сим вкушает мир.

XXXV

And they retained in calm and peace

The customs of the ancient time,

And during Russian Shrovetide feast

The oily pancakes used to fry.

Twice yearly fast they used to keep,

The round swings they liked to swing,

Loved to hear singing during lunch

And Whitsun round dances much,

And yawning listened to a prayer;

Compassioned, on a bunch of herb

Three tears by each they used to drop,

And kvass like air was necessary,

And at the table to the guests

The dish(e)s were served complied with ranks.

XXXVI

And that’s how they were growing old.

The husband first reached fatal limit,

Stepped over the Beyond threshold

And left the other world to visit.

He died before the time for lunch,

Was by the neighbors bemoaned much,

By children and his faithful wife,

Who shared with him the happy life.

He was a straight and kind lord,

And at a place his ash was laid

A mournful monument proclaimed:

Here Dmitry Larin – slave of God,

A brigadier and fair landlord,

Enjoys in peace the Great Beyond.

XXXVII

Своим пенатам возвращенный,

Владимир Ленский посетил

Соседа памятник смиренный,

И вздох он пеплу посвятил;

И долго сердцу грустно было.

«Poor Yorick! – молвил он уныло, –

Он на руках меня держал.

Как часто в детстве я играл

Его Очаковской медалью!

Он Ольгу прочил за меня,

Он говорил: дождусь ли дня?..»

И, полный искренней печалью

Владимир тут же начертал

Ему надгробный мадригал.

XXXVIII

И там же надписью печальной

Отца и матери, в слезах,

Почтил он прах патриархальный…

Увы! на жизненных браздах

Мгновенной жатвой поколенья,

По тайной воле провиденья,

Восходят, зреют и падут;

Другие им вослед идут…

Так наше ветреное племя

Растет, волнуется, кипит

И к гробу прадедов теснит.

Придет, придет и наше время,

И наши внуки в добрый час

Из мира вытеснят и нас!

XXXVII

After return to hearth and home,

Vladimir Lensky came to visit

His neighbor’s sorrowful gravestone,

And heaved a sigh, when he did see it.

And for a long time he was sad.

“Poor Yorick – dolefully he said, –

He hold me on his hands sometimes,

I used to play with his war prize –

A medal he got from Suvorov!

Intended Olga he for me,

And used to say: when would it be? ”

And stirred by a sincere sorrow

Vladimir started to inscribe

A madrigal at the graveside.

XXXVIII

And at the same place memorized

His parents by the filial tears

And weepy verses had inscribed

Being embraced by fatal fears.

The generations make a round,

Sprout out, mature and fade down

Controlled by Providence’s will;

Their issue follows same routine…

Thus, we, today in bloom and silly,

Grow up, enjoy, boil up and swing,

The ancestors to coffins bring.

But time for us will come, yes, really,

And the grandsons will oust us

And say politely “Bye, grandpas! ”

XXXIX

Покамест упивайтесь ею,

Сей легкой жизнию, друзья!

Ее ничтожность разумею,

И мало к ней привязан я;

Для призраков закрыл я вежды;

Но отдаленные надежды

Тревожат сердце иногда:

Без неприметного следа

Мне было б грустно мир оставить.

Живу, пишу не для похвал;

Но я бы, кажется, желал

Печальный жребий свой прославить,

Чтоб обо мне, как верный друг,

Напомнил хоть единый звук.

XL

И чье-нибудь он сердце тронет;

И, сохраненная судьбой,

Быть может, в Лете не потонет

Строфа, слагаемая мной;

Быть может (лестная надежда!),

Укажет будущий невежда

На мой прославленный портрет

И молвит: то-то был поэт!

Прими ж мои благодаренья,

Поклонник мирных Аонид,

О ты, чья память сохранит

Мои летучие творенья,

Чья благосклонная рука

Потреплет лавры старика!

XXXIX

So far, do revel your existence

And easy life, my novel’s friend!

I recognize its worthless essence

And am not scared to see the end;

My eyelids for illusions dropped,

But sometimes distant signs of hope

Disturb my heart: I realize

That it’ll be sad not recognized

To leave this world without traces.

I live and write not for a praise,

But, probably, want to amaze

The world and reveal real graces.

I hope the rhymes I’ve left behind

Will of the poet’s life remind.

XL

And they will touch somebody’s heart,

And being cared by lucky fate

The strophes and rhymes, which now I write,

Will not be lost in later date;

And I believe (myself I flatter!)

The issue will retain my letter,

Seeing my portrait, reading name

“He was the Poet! ” they will say.

Thus, please, accept my real thanks

A fan of peaceful Aonides,

I greet the one who’ll recognize

My flying poetry’s attempts,

Whose thankful favorable hand

Will pet the laurels of old man!

Глава III

I

«Куда? Уж эти мне поэты!»

– Прощай, Онегин, мне пора.

«Я не держу тебя; но где ты

Свои проводишь вечера?»

– У Лариных. – «Вот это чудно.

Помилуй! и тебе не трудно

Там каждый вечер убивать?»

– Ни мало. – «Не могу понять.

Отселе вижу, что такое:

Во-первых (слушай, прав ли я?),

Простая, русская семья,

К гостям усердие большое,

Варенье, вечный разговор

Про дождь, про лён, про скотный двор…»

II

– Я тут еще беды не вижу.

«Да, скука, вот беда, мой друг».

– Я модный свет ваш ненавижу;

Милее мне домашний круг,

Где я могу… – «Опять эклога!

Да полно, милый, ради бога.

Ну что ж? ты едешь: очень жаль.

Ах, слушай, Ленской; да нельзя ль

Увидеть мне Филлиду эту,

Предмет и мыслей, и пера,

Конец ознакомительного фрагмента.