Открыты  ставни;  трубный  дым
Столбом  восходит  голубым,
И  хлебник,  немец  аккуратный,
В  бумажном  колпаке,  не  раз
Уж  отворял  свой  васисдас^[58].
 

XXXVI

 
Но,  шумом  бала  утомлённый
И  утро  в  полночь  обратя,
Спокойно  спит  в  тени  блаженной
Забав  и  роскоши  дитя.
Проснётся  за́  полдень,  и  снова
До  утра  жизнь  его  готова,
Однообразна  и  пестра.
И  завтра  то  же,  что  вчера.
Но  был  ли  счастлив  мой  Евгений,
Свободный,  в  цвете  лучших  лет,
Среди  блистательных  побед,
Среди  вседневных  наслаждений?
Вотще^[59] ли был он средь пиров
Неосторожен  и  здоров?
 

XXXVII

 
Нет:  рано  чувства  в  нём  остыли;
Ему  наскучил  света  шум;
Красавицы  не  долго  были
Предмет  его  привычных  дум;
Измены  утомить  успели;
Друзья  и  дружба  надоели,
Затем,  что  не  всегда  же  мог
Beef-steaks^[60]  и  страсбургский  пирог
Шампанской  обливать  бутылкой
И  сыпать  острые  слова,
Когда  болела  голова;
И  хоть  он  был  повеса  пылкий,
Но  разлюбил  он  наконец
И  брань^[61],  и  саблю,  и  свинец.
 

XXXVIII

 
Недуг,  которого  причину
Давно  бы  отыскать  пора,
Подобный  а́нглийскому  сплину,
Короче:  русская  хандра
Им  овладела  понемногу;
Он  застрелиться,  слава  богу,
Попробовать  не  захотел,
Но  к  жизни  вовсе  охладел.
Как  Child-Harold^[62],  угрюмый,  томный
В  гостиных  появлялся  он;
Ни  сплетни  света,  ни  бостон^[63],
Ни  милый  взгляд,  ни  вздох  нескромный,
Ничто  не  трогало  его,
Не  замечал  он  ничего.
 

XXXIX. XL. XLI

 
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
 

XLII

 
Причудницы  большого  света!
Всех  прежде  вас  оставил  он;
И  правда  то,  что  в  наши  лета
Довольно  скучен  высший  тон^[64];
Хоть,  может  быть,  иная  дама
Толкует  Сея  и  Бентама^[65],
Но  вообще  их  разговор
Несносный,  хоть  невинный  вздор;
К  тому  ж  они  так  непорочны,
Так  величавы,  так  умны,
Так  благочестия  полны,
Так  осмотрительны,  так  точны,
Так  неприступны  для  мужчин,
Что  вид  их  уж  рождает  сплин  (7).
 

XLIII

 
И  вы,  красотки  молодые,
Которых  позднею  порой
Уносят  дрожки  удалые
По  петербургской  мостовой,
И  вас  покинул  мой  Евгений.
Отступник  бурных  наслаждений,
Онегин  дома  заперся,
Зевая,  за  перо  взялся,
Хотел  писать  –  но  труд  упорный
Ему  был  тошен;  ничего
Не  вышло  из  пера  его,
И  не  попал  он  в  цех  задорный^[66]
Людей,  о  коих  не  сужу,
Затем,  что  к  ним  принадлежу.
 

XLIV

 
И  снова,  преданный  безделью,
Томясь  душевной  пустотой,
Уселся  он  –  с  похвальной  целью
Себе  присвоить  ум  чужой;
Отрядом  книг  уставил  полку,
Читал,  читал,  а  всё  без  толку:
Там  скука,  там  обман  иль  бред;
В  том  совести,  в  том  смысла  нет;
На  всех  различные  вериги^[67];
И  устарела  старина,
И  старым  бредит  новизна.
Как  женщин,  он  оставил  книги,
И  полку,  с  пыльной  их  семьёй,
Задёрнул  траурной  тафтой.
 

XLV

 
Условий  света  свергнув  бремя,
Как  он,  отстав  от  суеты,
С  ним  подружился  я  в  то  время.
Мне  нравились  его  черты,
Мечтам  невольная  преда́нность,
Неподражательная  странность
И  резкий,  охлаждённый  ум.
Я  был  озлоблен,  он  угрюм;
Страстей  игру  мы  знали  оба;
Томила  жизнь  обоих  нас;
В  обоих  сердца  жар  угас;
Обоих  ожидала  злоба
Слепой  Фортуны^[68] и людей
На  самом  утре  наших  дней.
 

XLVI

 
Кто  жил  и  мыслил,  тот  не  может
В  душе  не  презирать  людей;
Кто  чувствовал,  того  тревожит
Призра́к  невозвратимых  дней:
Тому  уж  нет  очарований,
Того  змия  воспоминаний,
Того  раскаянье  грызёт.
Всё  это  часто  придаёт
Большую  прелесть  разговору.
Сперва  Онегина  язык
Меня  смущал;  но  я  привык
К  его  язвительному  спору,
И  к  шутке,  с  желчью  пополам,
И  злости  мрачных  эпиграмм.
 

XLVII

 
Как  часто  летнею  порою,
Когда  прозрачно  и  светло
Ночное  небо  над  Невою  (8),
И  вод  весёлое  стекло
Не  отражает  лик  Дианы,
Воспомня  прежних  лет  романы,
Воспомня  прежнюю  любовь,
Чувствительны,  беспечны  вновь,
Дыханьем  ночи  благосклонной
Безмолвно  упивались  мы!
Как  в  лес  зелёный  из  тюрьмы
Перенесён  колодник^[69]  сонный,
Так  уносились  мы  мечтой
К  началу  жизни  молодой.
 

XLVIII

 
С  душою,  полной  сожалений,
И  опершися  на  гранит,
Стоял  задумчиво  Евгений,
Как  описал  себя  пиит  (9).
Всё  было  тихо;  лишь  ночные
Перекликались  часовые;
Да  дрожек  отдалённый  стук
С  Мильонной^[70]  раздавался  вдруг;
Лишь  лодка,  вёслами  махая,
Плыла  по  дремлющей  реке:
И  нас  пленяли  вдалеке
Рожок  и  песня  удалая…
Но  слаще,  средь  ночных  забав,
Напев  Торкватовых  октав!^[71]
 

XLIX

 
Адриатические  волны,
О  Брента!^[72] нет, увижу вас
И,  вдохновенья  снова  полный,
Услышу  ваш  волшебный  глас!
Он  свят  для  внуков  Аполлона^[73];
По  гордой  лире  Альбиона^[74]
Он  мне  знаком,  он  мне  родной.
Ночей  Италии  златой
Я  негой  наслажусь  на  воле,
С  венецианкою  младой,
То  говорливой,  то  немой,
Плывя  в  таинственной  гондоле^[75];
С  ней  обретут  уста  мои
Язык  Петрарки^[76]  и  любви.
 

L

 
Придёт  ли  час  моей  свободы?
Пора,  пора!  –  взываю  к  ней;
Брожу  над  морем  (10),  жду  погоды,
Маню  ветрила^[77]  кораблей.
Под  ризой^[78] бурь, с волнами споря,
По  вольному  распутью  моря
Когда  ж  начну  я  вольный  бег?
Пора  покинуть  скучный  брег
Мне  неприязненной  стихии
И  средь  полуденных  зыбей^[79],
Под  небом  Африки  моей  (11),
Вздыхать  о  сумрачной  России,
Где  я  страдал,  где  я  любил,
Где  сердце  я  похоронил.
 

LI

 
Онегин  был  готов  со  мною
Увидеть  чуждые  страны́;
Но  скоро  были  мы  судьбою
На  долгий  срок  разведены.
Отец  его  тогда  скончался.
Перед  Онегиным  собрался
Заимодавцев^[80]  жадный  полк.
У  каждого  свой  ум  и  толк:
Евгений,  тяжбы  ненавидя,
Довольный  жребием  своим,
Наследство  предоставил  им,
Большой  потери  в  том  не  видя
Иль  предузнав  издалека
Кончину  дяди  старика.
 

LII

 
Вдруг  получил  он  в  самом  деле
От  управителя  доклад,
Что  дядя  при  смерти  в  постеле
И  с  ним  проститься  был  бы  рад.
Прочтя  печальное  посланье,
Евгений  тотчас  на  свиданье
Стремглав  по  почте  поскакал^[81]
И  уж  заранее  зевал,
Приготовляясь,  денег  ради,
На  вздохи,  скуку  и  обман
(И  тем  я  начал  мой  роман);
Но,  прилетев  в  деревню  дяди,
Его  нашёл  уж  на  столе,
Как  дань  готовую  земле.
 

LIII

 
Нашёл  он  полон  двор  услуги;
К  покойнику  со  всех  сторон
Съезжались  недруги  и  други,
Охотники  до  похорон.
Покойника  похоронили.
Попы  и  гости  ели,  пили
И  после  важно  разошлись,
Как  будто  делом  занялись.
Вот  наш  Онегин  сельский  житель,
Заводов^[82],  вод,  лесов,  земель
Хозяин  полный,  а  досель
Порядка  враг  и  расточитель,
И  очень  рад,  что  прежний  путь
Переменил  на  что-нибудь.
 

LIV

 
Два  дня  ему  казались  новы
Уединённые  поля,
Прохлада  сумрачной  дубровы,
Журчанье  тихого  ручья;
На  третий  роща,  холм  и  поле
Его  не  занимали  боле;
Потом  уж  наводили  сон;
Потом  увидел  ясно  он,
Что  и  в  деревне  скука  та  же,
Хоть  нет  ни  улиц,  ни  дворцов,
Ни  карт,  ни  ба́лов,  ни  стихов.
Хандра  ждала  его  на  страже,
И  бегала  за  ним  она,
Как  тень  иль  верная  жена.
 

LV

 
Я  был  рождён  для  жизни  мирной,
Для  деревенской  тишины:
В  глуши  звучнее  голос  лирный,
Живее  творческие  сны.
Досугам  посвятясь  невинным,
Брожу  над  озером  пустынным,
И  far  niente^[83]  мой  закон.
Я  каждым  утром  пробуждён
Для  сладкой  неги  и  свободы:
Читаю  мало,  долго  сплю,
Летучей  славы  не  ловлю.
Не  так  ли  я  в  былые  годы
Провёл  в  бездействии,  в  тени
Мои  счастливейшие  дни?
 

LVI

 
Цветы,  любовь,  деревня,  праздность,
Поля!  я  предан  вам  душой.
Всегда  я  рад  заметить  разность
Между  Онегиным  и  мной,
Чтобы  насмешливый  читатель
Или  какой-нибудь  издатель
Замысловатой  клеветы,
Сличая  здесь  мои  черты,
Не  повторял  потом  безбожно,
Что  намарал  я  свой  портрет,
Как  Байрон,  гордости  поэт^[84],
Как  будто  нам  уж  невозможно
Писать  поэмы  о  другом,
Как  только  о  себе  самом.
 

LVII

 
Замечу  кстати:  все  поэты  —
Любви  мечтательной  друзья.
Бывало,  милые  предметы
Мне  снились,  и  душа  моя
Их  образ  тайный  сохранила;
Их  после  муза  оживила:
Так  я,  беспечен,  воспевал
И  деву  гор,  мой  идеал,
И  пленниц  берегов  Салгира^[85].
Теперь  от  вас,  мои  друзья,
Вопрос  нередко  слышу  я:
«О  ком  твоя  вздыхает  лира?
Кому,  в  толпе  ревнивых  дев,
Ты  посвятил  её  напев?
 

LVIII

 
Чей  взор,  волнуя  вдохновенье,
Умильной  лаской  наградил
Твоё  задумчивое  пенье?
Кого  твой  стих  боготворил?»
И,  други,  никого,  ей-богу!
Любви  безумную  тревогу
Я  безотрадно  испытал.
Блажен,  кто  с  нею  сочетал
Горячку  рифм:  он  тем  удвоил
Поэзии  священный  бред,
Петрарке  шествуя  вослед,
А  муки  сердца  успокоил,
Поймал  и  славу  между  тем;
Но  я,  любя,  был  глуп  и  нем.
 

LIX

 
Прошла  любовь,  явилась  муза,
И  прояснился  тёмный  ум.
Свободен,  вновь  ищу  союза
Волшебных  звуков,  чувств  и  дум;
Пишу,  и  сердце  не  тоскует,
Перо,  забывшись,  не  рисует,
Близ  неоконченных  стихов,
Ни  женских  ножек,  ни  голов;
Погасший  пепел  уж  не  вспыхнет,
Я  всё  грущу;  но  слёз  уж  нет,
И  скоро,  скоро  бури  след
В  душе  моей  совсем  утихнет:
Тогда-то  я  начну  писать
Поэму  песен  в  двадцать  пять.
 

LX

 
Я  думал  уж  о  форме  плана
И  как  героя  назову;
Покамест  моего  романа
Я  кончил  первую  главу;
Пересмотрел  всё  это  строго:
Противоречий  очень  много,
Но  их  исправить  не  хочу.
Цензуре  долг  свой  заплачу,
И  журналистам  на  съеденье
Плоды  трудов  моих  отдам.
Иди  же  к  невским  берегам,
Новорождённое  творенье,
И  заслужи  мне  славы  дань:
Кривые  толки,  шум  и  брань!