Деньги вообще-то были мои, но кто считает, подумал я. Мне и на самом деле было на них наплевать. Не та эта сумма, ради которой я бы стал бодаться. Но при всем моем нежном и терпеливом отношении к Машке, меня очень смущала перспектива стать отцом. Это совсем не входило в мои планы. Мне было хорошо и удобно с ней, хотя я уже начал видеть в нашем союзе ущемление своей свободы и прав. Признаю, она – чудесная баба, но не моя. Не моя, и точка. Я ей не мешаю и ни в малейшей степени не контролирую ее жизнь вне пределов моей квартиры. Я не собираюсь это делать и впредь, но в ответ требую уважать мои интересы, в которые не входят памперсы и плач по ночам.

С моей точки зрения, моя логика была безупречной, но толку от этого было ноль. Я не знал, что делать. Может, лучше всего было ее просто прогнать. Пусть живет сама, как хочет. В конце концов, она была бы не единственной в мире матерью-одиночкой. Да и с голоду я бы умереть ей не дал. Меня можно упрекать во многом, но не в жадности. Кстати, уход от меня мог бы помочь ей одуматься. Время изменить решение и сделать аборт еще было. Максимум, приплатил бы еще.

Но в результате я смалодушничал и начал Машку утешать и успокаивать. Причем делал это искренне. Мне ее было ужасно жаль. Без вранья. Я убаюкивал ее и в итоге убаюкал какими-то ласковыми словами, хотя темы нашего дальнейшего будущего принципиально не касался.

В тот вечер мы были максимально нежны друг с другом, а когда легли спать, она буквально прилепилась ко мне, и я почувствовал, как ее слезы увлажнили мою грудь. Не знаю, спала ли она той ночью или только делала вид, но я долго не мог найти себе место и заснул лишь под утро.

Люди – странные существа, и их способность мимикрировать и максимально оттягивать решение неприятных проблем беспредельна. Мы с Машкой сделали вид, что проблемы нет, или что ее решение может еще потерпеть. Приняли позу страуса. Голова – в песок, зад – кверху. В конце концов, рожать-то ей не скоро.

Так прошла неделя. Сроки прерывания беременности потихоньку поджимали, хотя еще и оставалось время. Машка никакого интереса к теме не проявляла. А я не настаивал. Вместо этого мне пришла в голову, как тогда показалось, замечательная идея переменить на какое-то время обстановку.

Я с друзьями каждый год в конце декабря ездил на пару недель в отпуск, в глухомань, в лес к дядьке. Там мы отдыхали, полностью оторвавшись от цивилизации. Обычно баб мы с собой не брали, но в этот раз я решил, что, может, настало время сделать исключение.

Дядя Гриша – это отдельная история. Хотя никаким дядей я его сроду не называл. Он был старше меня всего на десять лет. Младшенький у деда. Последыш. Любимец и балабол. Оторва.

Мои дед с бабкой относились к деревенской, если можно так выразиться, интеллигенции. Дед был бухгалтером, а бабка заведовала сельпо, и они оба с большим пиететом относились к образованию. Их не волновало, что жизнь доказывала нечто обратное: диплом обеспечивает лишь мизерную зарплату и никчемную работу. Они же, вопреки логике, спали и видели, что их сын поступает в институт и успешно его заканчивает. Моя мать, его старшая сестра, окончила инженерно-строительный техникум, что было высоко оценено и родителями, и односельчанами. Но она была женщиной, ей сгодился и техникум, а для сына дед с бабкой на меньшее, чем на институтский диплом, согласны не были.

Гришка же рос духарным парнем, здоровенным бугаем, похожим на обаятельную гориллу, за которым бегали все девки в радиусе пятидесяти километров. Он, в общем, был похож на деда, которого, как я упоминал, боялись и считали колдуном. Только глаза у Гришки были добрее. Дед, уж если на кого строго смотрел, так тому нужно было сразу бежать искать туалетную бумагу. Хотя, по сути, мне неизвестно ни одного факта, чтобы он кому-либо причинил вред. Да ему и не надо было. И так в его присутствии возникало непреодолимое желание поджать воображаемый хвост.

Я его по-своему любил, потому что он многому меня научил, часто со мной играл и, как я понял потом, старался следить, чтобы меня случайно не напугать. Я, понятное дело, как и все дети, в глубине души верил в колдунов, чертей и ведьм, хотя подобно остальным лицемерно заявлял, что никакой нечисти не существует. И однажды, когда подрос и мы с дедом пошли в лес за грибами, я напрямую спросил:

– Дед! Правда, что ты колдун?

Он остановился и внимательно посмотрел на меня.

– Конечно же, нет, дурачок.

Я не без разочарования вздохнул.

– Я так и знал. Колдунов не бывает.

Дед усмехнулся:

– Не бывает, говоришь? Ну, один фокус, глядишь, я тебе покажу. Ты волков-то когда-нибудь вблизи видел?

Я пожал плечами. Конечно, видел. Я же был в зоопарке.

Но лицо деда стало немного странным, и он продолжал настаивать:

– Я имею в виду не волка в клетке, а живьем.

Я отрицательно покачал головой. Естественно, нет. Но, честно говоря, и не очень-то хотелось.

Видимо, тень испуга была заметна на моей физиономии, а дед чуть злорадно улыбнулся.

– Уже малость труханул? Не бойся, с тобой ничего не случится.

Его лицо, как и страшноватые глаза, неуловимо изменились. Боже, да ведь это взгляд хищного зверя, вдруг сообразил я.

Какое-то время ничего не происходило, хотя лес, казалось, затих. А может, мне это померещилось с перепугу. Но потом бесшумно раздвинулись ветви растущих рядом со мной кустов, и оттуда вышли два волка. Я не знаю, были ли они взрослыми хищниками или щенками, самцами или самками, но оба показались огромными пугающими монстрами. Они молча посмотрели на деда, а затем, не отрывая взгляд, как по команде, по-собачьи сели. Ближайший ко мне ощерил клыки, и из пасти закапала слюна.

Я стоял ни жив, ни мертв. Этот же волк поднялся и шагнул ко мне. Он стоял, почти касаясь меня носом, и внимательно меня разглядывал. Краем глаза я заметил, что дед тоже изучающе на меня поглядывает, не делая никакой попытки прийти на помощь. Странным образом страх вдруг отпустил меня. Возможно, просто потому, что и страху есть предел. Я сел, почти рухнул рядом с волком, который даже не пошевелился, а затем легонько, как собаку, погладил его по шерсти. Просто большой, живущий в лесу пес, подумал я.

Выражение глаз деда изменилось. В них мелькнуло удивление и тень удовлетворения. А волки одновременно встряхнулись, юркнули в кусты и скрылись.

В тот день мы уже больше не разговаривали в лесу. Может, потому, что грибов попалось навалом, и мы наперегонки набивали корзины. А уже дома, когда с гордостью водрузили трофеи на кухонный стол, дед, обращаясь к бабке, вдруг произнес фразу, которую я тогда не понял:

– Генетика, мать, все-таки продажная девка империализма.

Григорий, хоть и родился сильно похожим на деда, был помягче. Не такой суровый. Видно, от бабки немало унаследовал. Та хохотушкой была, но с дедом особенно не похохочешь. Не располагало общение с ним к смеху. Но, нечего сказать, любил он ее крепко. А она – его. Так вместе и прожили, несмотря на несходство характеров, всю жизнь, да и умерли почти одновременно. На два месяца она его пережила.

Гришка, в общем, всю родительскую мутотень про образование близко к сердцу не принимал. Сообразительный он был, хваткий. На твердую четверку всегда башка варила. Да и школа-то была простенькая, деревенская. В ней преподаватели летом траву для коз косили. В итоге закончил он свои десять классов и спокойненько, даже не без интереса, отправился в армию. Хотя в семье толком так никто и не узнал, как он служит. Знали, что в танковых войсках, получали регулярно письма с приветами, а время от времени и фотографии. Мама, батя, поглядите – это я с моим корешом Васей из Козодрюпинска. Короче, отслужил, как полагается, не жалуясь. А вернувшись, как бы и отбросил эти два года за ненадобностью. Но в одном поумнел. Учиться все-таки нужно, и Гришка в гимнастерочке, только с дембеля, пошел поступать в инженерно-строительный. Видимо, решили с сестренкой, то бишь мамой моей, положить начало династии зодчих. Но, самое интересное, увлекся учебой и стал хорошим инженером. А после и по работе стал продвигаться как надо. У него, деревенского парня, были все преимущества. Его всемирная славяно-интеллигентская тоска по всеобщей справедливости не мучала. Авторитарный коммунистический режим не беспокоил. А издают в стране Солженицына или нет, ему было по барабану. Поэтому он покладисто и не принимая близко к сердцу участвовал в комсомольской жизни, организовывал субботники, оформлял «комсомольские прожекторы», другими словами, занимался всякой чушью, четко понимая, что это может способствовать продвижению по службе. Хотя уйти на комсомольскую работу со всеми вытекающими из этого преимуществами отказался. За что прослыл среди комсомольских вождей местного значения дурачком, но безобидным. Сам он так характеризовал эту свою общественную деятельность:

– Родька! Понимаешь, я мог еще терпеть, когда тошнило, но когда уже блевать настало время, не выдержал.

А на четвертом курсе он встретил свою Олю. И гулевому Гришке пришел конец. Я как раз был в противном ехидном подростковом возрасте и не без презрения наблюдал, как мой крутой дядя превращается в сущего агнца. Только блеять разве что не начал. Хотя Ольга, чего греха таить, была красивая девчонка и свой парень. В итоге сразу после института они поженились и начали устраивать свой быт. Их жизнь была типичной для того времени. Вначале комната в общежитии, потом период съемных квартир, затем снова комната, но в коммуналке. И это длилось годами, пока уже заматеревший Гришка не получил приличный пост в строительно-монтажном управлении в системе МПС и не стал обладателем двухкомнатной квартиры. А потом появились и свои сотки для садового участка.

И все было бы хорошо. И жили они, ничего не скажешь, душа в душу. И дом был полная чаша, но вот только детей у них не было. Они обошли всех медицинских светил, шаманов и экстрасенсов, но безрезультатно. Оля была бесплодна. Погоревав, они через какое-то время успокоились и решили жить для себя. Гришка вообще мужик рукастый, а тут затеял на своем участке суперстроительство. Мама дорогая! Сделал исключительно своими руками не домик, а игрушечку. Теремок. Причем еще в те застойные времена.

А потом свалилась беда. У Ольги нашли рак груди. Ее прооперировали, сделали химиотерапию, и болезнь, казалось, отступила, но через три года после операции Ольга вдруг потеряла сознание. Это был эпилептический припадок, проявление метастазов в головном мозге. И снова лечение, курс лучевой терапии и спокойный бессимптомный период длиной в год. А потом – снова… Метастазы были везде. Через месяц Оля умерла. И Гришка запил. Он бросил свою престижную работу и закрылся у себя в квартире. Я знал, что он пьет, но считал, что переболеет. Я не подозревал, насколько все плохо. Как-то мне позвонила мать и сказала, что Гришу надо спасать. Я поехал к нему. Дверь квартиры была не заперта. И бог ты мой, что я увидел. Он умудрился распродать часть вещей, а сам лежал грязный, заросший и вонючий, как будто не мылся месяц. Может, так оно и было. Брезгливо морщась, я раздел его и силком засунул в ванну. Грязные вещи бросил в стиральную машину. С большим трудом разыскал чистую простыню, в которую завернул его. Гришке было наплевать. Он не сопротивлялся, но и не помогал. Его голова и руки тряслись, он был в тяжелом похмельном состоянии. То ли от этого, то ли от холода после ванны он трясся, стучал зубами и бормотал:

– Родька! Ни к чему все это. Ольки нет, значит, меня тоже нет.

Я глянул на часы и прикинул, что в течение ближайших пятнадцати минут с Гришкой, наверно, ничего не случится, и пулей вылетел из дома. Я купил чекушку и какую-то закуску и мигом прискакал обратно. Слава богу, он так и лежал там, где я его оставил. Я налил ему рюмку. Он жадно выпил и попросил еще. Я дал еще. Его дрожь поутихла, а взгляд стал менее мутным.

– Родька! Ты – хороший парень, – упрямым тоном проговорил он. – Но это все зря. Мне жить ни к чему.

Я остался у Гришки на несколько дней. На работе я попросил отпуск, а мама привезла мне и брату еду и барахло. Так мы и жили, почти не разговаривая друг с другом, от порции до порции водки, которую я ему наливал, когда видел, что он начинает загибаться. Но дозу все время старался уменьшить. Наконец, он сказал:

– Родя! Ты все равно мою жизнь со мной не проживешь, так что живи лучше свою. Ты уже помог мне. Это точно. Я взял, благодаря тебе, тайм-аут. А теперь уходи. Если выкарабкаюсь, то выкарабкаюсь. Если – нет, значит, не судьба.

Гришка выкарабкался, но на работу не вернулся. Он продал и квартиру, и садовый участок с домиком, выручив на этом немалые деньги. Мы, его родня, не без опаски размышляли, что же будет дальше. Но, когда он какое-то время после оформления сделки пожил у меня, я с облегчением увидел, что это, хоть и помрачневший и где-то надломленный, но мой дядя Гриша.

А потом он уехал. Как он выразился, чтобы вернуться к корням. Выяснилось, что отправился в деревню деда. Это было странно. Там ведь уже давно никого из наших не осталось, да и дом кому-то продали за гроши. После Гришка неожиданно пропал. Мать снова заволновалась, и мне пришлось на выходные скатать за ним. А это, на минуточку, триста километров туда, триста – обратно.

В деревне почти никого из знакомых не осталось. Старики поумирали, молодые разбежались. Были какие-то новые городские, захотевшие вернуться в лоно природы, и так называемые вынужденные переселенцы. В конце концов, по чистой случайности мне попался дед Кузя, который, похоже, был вечен. Во всяком случае, молодым я его не помню. Бодренький и как обычно в меру выпивший, он попался мне на улице. Отговорив положенные по этикету слова, принятые у сельчан при встрече, я спросил про Гришку. Тот понимающе поднял брови и закудахтал:

– Ты, понимаешь, Родион, дядька твой, надо сказать, умом тронулся. Приехал смурной, сердитый. Ни «здрасте», ни «до свидания», ни по рюмочке. Просто взял палатку и свалил в лес. И пропал. А лес-то у нас коварный. Ты и сам помнишь. Даже нашенские иногда блуждают в нем. Решили мы даже идти его искать, да он сам явился. И давай мужиков подбивать с ним идти. И денег посулил.

История становилась интересной.

– И на что же ему там мужики?

Кузя удивился.

– Как на что? Избу он там задумал себе построить…

Я вытаращил глаза.

– Вот и я говорю, – крутя ладонью у виска, продолжил Кузя. – Кондрат, не иначе, к нему поздороваться зашел. Избу он, видите ли, строит. Отшельник хренов.

– А где строит-то?

– А помнишь старую дорогу на лесозаготовки? Так вот уже ближе к Юрьевскому болоту, где-то с километр в сторону. Вон там, говорят.

Я, по-честному, успокоился. Все-таки дядька, хоть умом и тронулся, но живой. Но в лес я за ним не пошел. И время поджимало, чтобы в тот же день успеть вернуться, да и перспектива остаться на ночь ночевать в палатке не очень прельщала. Если дядька цел, то объявится, рассудил я. Так оно и произошло. Где-то через пару недель он позвонил матери и, не вдаваясь в подробности, доложил, что у него все в порядке, а потом и вообще регулярно стал позванивать.

Прошло чуть меньше года, и у меня раздался звонок. Это был Гришка. Приезжай ко мне на новоселье, позвал он. Мы договорились о дне, и я поехал.

Гришка выглядел хорошо. Он высох и подзагорел, потеряв городскую рыхловатость. Из глаз почти полностью исчезло тоскливое потерянное выражение. Мы обнялись, похлопав друг друга по плечу. Мою машину загнали во двор к Кузе, чтобы присмотрел за ней, и, оставив тому, как средство от скуки, пару бутылок водки, сами пересели в какой-то старый рыдван. Кому он принадлежал, я понятия не имел. Гришка усмехнулся.

– Тут, когда колхоз развалился, много барахла ненужного осталось. Его, наверно, и продать можно было бы, да кто за ним сюда поедет, а потом отсюда повезет. Дороже обойдется. А мне как раз, кстати. И «козел» этот, и электрогенератор. Я их до последнего винтика перебрал, починил, почистил. Теперь еще век послужат.

Какое-то время мы ехали по лесу моего детства, и запахи хвои неожиданно вновь превратили меня в мальчишку с корзинкой, рыщущего в поисках грибов. Я затряс головой, чтобы избавиться от наваждения. Гришка свернул. Этот лесной тракт я не помнил. Да и выглядел он нестарым.

– А это еще что такое? – спросил я.

– Дорога к моему дому, – гордо ответил Гришка. – Ящик водки пацанам, и три дня бульдозер в моем распоряжении. Вот и пропахал.

Дорога, конечно, не ахти, но проехать было можно.

Мы подъехали к большому деревянному срубу. Рядом виднелся крытый колодец, а чуть в стороне сарай и туалет типа сортир. Все было сделано нарочито грубо, и, похоже, в этом был определенный художественный умысел.

Дверь вела в просторную комнату с русской печкой и газовой плитой. Ее стены были теми же шершавыми и сучковатыми бревнами наружной стены. Кругом висели и вкусно, чуть таинственно пахли пучки сухих листьев и трав. К двери во внутренние комнаты был прислонен огромный топор, а на стене висело ружье. Ни дать ни взять жилье страшного средневекового татя.

Но внутренняя часть дома была другой. Маленький коридор вел в две, по разные стороны, большие комнаты. Все было чисто и обшито дранкой. У стены стоял музыкальный центр, телевизор и DVD. Были также современные туалет, кухня с газовой плитой и душ, отапливаемые колонкой. Не так уж Гришка отказался от комфорта и благ цивилизации, подумал я.

Мы посидели, выпили, помянули Олю. Гришка угощал меня каким-то вкусным мясом. Я поинтересовался, что мы едим.

– Нутрию, – спокойно ответил тот.

Я не поперхнулся, но выругался.

– Твою мать, мог бы и предупредить.

– А что предупреждать? – возмутился он. – Если вкусно, так вкусно, как ни назови. Скажи спасибо, что не человечина.

Я с опаской поглядел на него и перевел взгляд на топор. Все-таки он – дедушкин сын…

А Гришка, черт, только рассмеялся.

– Ах ты, Родька, Родька. Дурная голова с дурными мыслями. Нутрий я развожу. На шкурки и мясо. А еще у меня есть куры. Хочу и поросенка завести.

Он помолчал.

– Знаешь, пойдем-ка, посидим снаружи. Хорошо там сейчас.

Мы взяли бутылку и стаканы и сели на лавочку возле избы.

Я не задавал вопросов, но Гришка начал сам.

– Славно мне здесь. Спокойно. Один воздух чего стоит. Вот так вечером выйду, сяду и гляжу на небо. Где там Олька? Только раньше я к ней хотел, а теперь чувствую, смотрит она на меня оттуда, а к себе не зовет. Живи, говорит, сколько положено, а дурные мысли свои выкинь.

Я чуть поежился. Странно все это было. Хотя, если таким образом дядька нашел себе успокоение, то пусть лучше так, а не иначе. Лишь бы с «голосами» не начал разговаривать, как Кеша, мой сосед, шизофреник.

И все-таки, от греха, я постарался перевести разговор на другую тему.

– Гриш! А ты не боишься здесь один? Сейчас отмороженных полно. И кругом почти все пришлые. За бутылку человека грохнут, а у тебя, поди, по местным понятиям целое состояние.

У Гришки на лице появилось странноватое выражение.

– Ты помнишь, что деда колдуном считали?

Я кивнул, а он продолжил: