М`ихель, Саган и Гросс-морковь

1

Все разговоры о том, что Михель лежит во рву башни Врангеля суть глупость и ерунда. Нигде он там не лежит, а если и лежит, то слишком хорошо прячется.

Да, он здесь был: стоял на постаментике на гребне разделительной стены, которая наверняка имеет какое-нибудь французское название в науке фортификации. Постаментик остался, а Михель – нет. Легендарная традиция сдала его в металлолом; апокрифы перенесли его на дачу какого-то генерала, и лишь тень его по-прежнему лежит во рву, глядя сквозь воды и палые листья на прежнее место прописки, на нас, гадающих по памятным теням, и молчит. И этим различается от русского народного хоррора «Сестрица Алёнушка и братец Иванушка», в котором Алёнушка, лёжа в проточной воде с закрытыми глазами говорит козлёночку-Ивану:

– Ой-да-из-за синей воды, да за речною травы, я гляжу на тебя, сиротинушка… – а козлёночек плачет да мекает, лишённый речи… горестная сказка. Говорит что-то Михель из воды, но магия поверхностного натяжения не пускает его слова наружу; никто его не слышит, не придёт проведать, слова ответного не скажет.

Грустная сказка…

2

В 1924 году в Кёнигсберге выпустили юбилейную памятную медаль авторства скульптора Германа Брахерта. На одной её стороне – профиль Канта, а вот на другой… Кто эти люди, Конрад Карлович? что за странный сюжет? ну ладно, рыцарь – это Альтштадт, а остальные кто? Лёбенихт – дева? Кнайпхоф вообще стариком явлен? и что за личинка в руках его? и что за пацан с каменюкою в руке пинает старика с личинкой? … вдомекоторыйпостроилджек?

Объясняю, объясняю! Ровно в год рождения Канта в 1724 году три средневековых города объединились в единый юридический Кёнигсберг, т.е. перед нами – семья городов и иллюстрация местной поговорки «В Альтштадте – власть, в Кнайпхофе – роскошь, в Лёбенихте – пашня, а в Закхайме – плут (хулиган)». Альтштадт – первенец, при замке строился, потому представлен рыцарем светским. Кнайпхоф – молодая женщина с ожерельями и прочими прикрасами. Лёбенихт нарисован босым стариком с закатанными штанинами, который держит в руках гросс-картофь (сельская специализация²), а пинает его хулиганистый пригород Закхайм, в котором раньше у таможни «Литовское бревно» селились контрабандисты и всякий подозрительный приграничный элемент; этот Закхайм долго был под патронатом Лёбенихта.

«В году 1724-м три города – Альтштадт, Кнайпхоф, Лебенихт – объединены в город Кенигсберг. Великий сын Иммануил Кант в этом году родился, жил и учил здесь» – гласит надпись на медали.

В 90-е годы прошлого века сюжет был перерисован нашими краеведами; из-за плохой фотокопии художник не разобрал, какой из городов – кто; сделал Лёбенихт беременной женщиной, а старику-Кнайпхофу (наверное, это Ганс Саган) дал в руки огромную морковь³ (рисунок Сергея Волкова, как следует из книги «Кант и старый Кёнигсберг» Гаузе, изданной в далёком 1991 в Калининграде).

…С тех пор в жаркий летний полдень 13 июня этого старика Ганса можно видеть на нашем рынке. Он бродит меж рядов, машет рукою, говорит на шпандинском немецком, и пытается продать огромную морковь. Покупатели от него шарахаются, шепча «Какую репку дед

на нитратах вырастил!», а тот суёт её прохожим и говорит: «Нихт германизиррен! краеведен хейматфоршер эрфиндер чушь!» – но его никто не понимает.

Никто.

Конкуренты-торговцы посылают его к башне Врангеля, в которую так любят инвестировать наши губернаторы. Он приходит к месту, где стоял Немецкий Михель, садится на стенку у рва и начинает с тем же успехом всучивать морковь случайным прохожим улицы Пролетарской.

– Дер легендаре прусише гросс моркофь! – заманивает он покупателей. – Много каротин карашо! – но долго не высиживает, так как из воды рва башни Врангеля на него смотрит Михель подводными позеленевшими глазами. Смотрит-смотрит, затем не выдерживает, вытягивает вдруг длинную медную руку, хватает морковь и прячет её в воду, в тину.

– Да-да, Михель! – говорит ему довольный Ганс Саган на чистейшем шпандинском языке, – я знал, что ты здесь! кушай, тебе каротин не помешает! – и уходит к Верхнему озеру, к морским животным.

Смотреть, как воды озера падают во чрево земли.

Нетто и Брутто

Мало кто знает, что в сочинении главных трудов Кант приняли участие медведи-щитодержатели, с 1697 года стоявшие у ратуши Кнайпхофа.

Дело было так.

Однажды весенним днём Кант, отчитав лекции, шёл в свой дом на улице Магистерштрассе. Был полдень, у ратуши Кнайпхофа дворник шрамкал метлой по брусчатке, и когда Иммануил проходил мимо, дворник вдруг отставил метлу и сказал зычным голосом, которым обычно говорят дворники по весне:

– Герр профессор, я слышал, вы говорили: всё, что по числу есть множество, имеет материю?

– Весьма любопытный интересе для скромного горожанина, – любезно ответил Иммануил, останавливаясь. – Я лишь повторил слова Аристотеля.

– Число – оно нематериально, его не тронешь рукою, и про него можно врать всё что угодно, – продолжал дворник, закладывая руки за обширный дворницкий фартук. – Вы лучше соврите что-нибудь про эти две славные скульптуры, да так, чтобы я поверил!

– Во-первых, врать нехорошо, – назидательно сказал Кант. – Во-вторых, риторические вопросы можно делать и в более вежливой форме. И в-третьих, подметать рядом с этими скульптурами – твоё занятие, и потому ты наверняка знаешь насчёт них больше, чем профессор логики и метафизики. Вместе с Аристотелем.

Дворник засмеялся, вынул ручищи из-под фартука и погладил одного из медведей по голове.

– Этого зовут Нетто. Угадайте, как зовут второго?

– Нетто – по латыни «чистый», «пустой». Ноль. Зеро. Ничто. Полагаю, что имя второго – что-то типа «единицы», Уно.

– Неверно, герр профессор! – дворник захохотал. – Брутто! Его зовут Брутто! Их подарил городу один купец, а у купцов, как в Венеции, всё меряется либо нетто, либо брутто!!

– Брутто… грязный… Чистый – и практичный, то есть грязный, упакованный для перевозки… какое совпадение!.. – пробормотал Кант и, осенённый, почти побежал домой, за письменный стол. Ему хотелось кричать «эврика!!» – Нетто бы понял, а вот прагматичный Брутто – вряд ли…

Спустя 11 лет, в 1781 году Кант опубликовал «Критику Чистого разума», а ещё спустя 7 лет и «Критику Практического разума». Когда во время дружеского обеда у него спрашивали, какой же из медведей Нетто, а какой Брутто, он хитро щурился, и предлагал на выбор – или спросить венецианских купцов, или внимательней почитать его труды, или попробовать горчицы.

– Но это не самое главное в этих медведях, – обычно говорил он, протягивая горчицу вопрошающему. – Главное там кое-что другое…

Пятничный коктейль

Александр Блок и Иммануил Кант очень любили играть в тетрис. За ширмой, на Кнайпхофе. Зелёные кубики всегда выигрывали у красных и синих⁴.

Вечером в пятницу калининградцы и вольноопределяющиеся философы на острове пьют фирменный коктейль Philosophorum K. Берут Канта, Хайдеггера и Гуссерля в пропорции 5:2:1. Джин-тоник и Витгенштейн по вкусу.

А потом – на западный берег: производить силлогизмы. Лучшие из них перелетают через реку, к «Разбитой бутылке», чтобы усилиться её метафизическими механизмами и публично воспарить над городом, на радость публике и на зависть завистникам.

Вон, смотрите – — – — – — – до сих пор парят!..

Лодка и Биржа

Когда идёшь водою по Старой Преголе на яхте, во всякую погоду, во всякий день услышишь с воды: «Иииии-эх! Иииии-раз! Ээээх-ухнем!! Иииэх, ещё одна!» И ещё: «Ооооо —ух! Ооооо – два! Ой-да-ой-да-ойдада!»

– А что эти две лодки постоянно здесь плавают и восклицают загадочно? – удивился я однажды.

– Это две конкурирующие команды, «Гребибля» и «Гребубля». Или их призраки, я пока не разобрал, – ответил яхтенный капитан Серёга-Рыжий.

Когда идёшь водою по Старой Преголе с эхолотом от Юбилейного моста к эстакадному, то эхолот долго показывает тебе на чёрно-белом экранчике речную муть, рельеф дна, затем два зуба частично оставшихся под водой устроев бывшего Потрохового моста, и какую-то тень, очень похожую на лодку, лежащую на дне прямо напротив здания бывшей Биржи.

– Глянь, лодка! – говорю я Серёге. Тот одним глазом, яхтенным, глядит на эхолот, а другим, капитанским, зрит вдаль. Из эхолота вылезает лента с рисунком дна. – А, эта! – говорит Серёга, – что, не знаешь её историю? Нуууу! Что ты, золото, а не история! Представь себе 90-е годы: дичь, полуголод, братки, девальвация – весь компот, в общем! Здесь, в цокольном этаже биржи сделали ресторан «Монетный двор» – место стрёмное, но красивое. И, конечно же, у хозяев завелись недруги. А у кого тогда их не было? То ли платить рэкету отказались, то ли межбандитские разборки; сейчас не разберёшь. – И вот, представь себе картину, – говорит кэп Серёга Рыжий, одним глазом глядя в прошлое, другим – по-прежнему вдаль:

– Представь себе: лето, полночь, окна на кухне открыты на реку, так как жарко на кухне – невыносимо! В ней работают в белых халатах два повара, один из бывших мореманов, тёртый до такой степени, что не одна тёрка об него стесалась, – сидят, курят, ждут конца смены. И тут сверху по течению, как мы сейчас, подплывает лодка, тоже с двумя чуваками на борту. Один из чуваков говорит:

– Эй, ребята, вот вам огоньку! – и кидает в открытое окно гранату, без чеки!

– Мерси, не надо! – раздаётся из кухни, и эта граната летит – обратно в лодку!!!

Через секунду оба чувака прыгают из лодки в реку. Взрыв! Грохот! – и лодка с пробитым дном медленно тонет…

– А что те двое, из лодки, – спрашиваю я, представив себе картину в красках. – До берега доплыли?

– А шут их знает, – отвечает Серёга, возвращая оба глаза в настоящее и смотря на меня несколько недоумённо. – Это ж дикие 90-е! тогда кто куда выплыл – не следили… смотри, смотри, справа – «Разбитая бутыль» с Николой, а потом «Витязь». А что это такое над «бутылью» висит?

– Если выходит, то это силлогизм, – ответил я машинально, забывши вернуть глаз из философских далей. – А если втягивается, то энтимема…

– Что-что?

– А, потом расскажу! Чрезвычайно округлая штука в обоих случаях! – ухожу я от вопроса, так как вижу, как посреди лихих 90-х годов пробитая лодка медленно плывёт ко дну; как за день до этого на острове Кнайпхоф бушует первый международный фестиваль Ю-Би-Си, и посреди него ходим мы с Серёгой, молодые, нищие и весёлые.

– Ой, да, ой-да-да! – поют гребцы двух вечных команд, обгоняя друг друга на повороте, и эхо отражается от изнанки Деревянного моста. День сегодняшний был прекрасен.

Встреча на набережной («…и тут я себе представил…»⁵)

Наступил четверг – жди того, чего нет. Народная поговорка

Настало время поговорить о двух командах, метафизически кружащих вокруг острова Кнайпхоф. Они там всегда, гребут вокруг острова в будни и в праздники; не факт, что они вам явятся, эти команды, но они там есть; несомненно.

Во всякую погоду, скинув с плеч неспортивную реальность, они гребут по всем рукавам Преголи, и, если кто и знает всю подноготную реки, так это они.

Они были всегда; в немецкое время они звались… как-то иначе; в советское время ещё как-то; потом пауза. Вместо них рыбаки, балтфлот и эллинги; 90-е годы – и вот снова они в силе, снова режут реку по волне, пронзая вёслами туман и морось, жару и солнце, брень и гладь.

И тут появились баскетболисты. Вдруг откуда ни возьмись; пришли под пыльную эстакаду и устроили там баскетплощадку уличного класса.

Им сказали: «Тут же неудобно, пыль да грязь да копоть от машин, вредно и нелепо!» «Ничего-ничего, – ухмылялись баскетболисты, – мы привыкшие!» «Ребята, а вы не хотите сделать такую классную площадку там, где она воистину нужна – в Балтрайоне, например? Подростков от бутылки и от районных братков поотнимать, во спорт благотворный перетянуть?» «Не, не хотим», сказали те, ухмыляясь. «Мы инвесторы, и хотим здесь, на острове, а в Балтрайоне не хотим!»

«Ага», понимающе сказали вопрошающие. К тому же по-настоящему играть баскетболисты на острове не стали – для фотокамер пару раз сыгранули, и растворились в пыльной суете. «Ага!» – ещё раз сказали вопрошающие, и вопросов ни у кого не осталось

…И тут однажды наступил четверг.