Когда прибежали, то увидели лежащую ничком бабу Машу, держащую в руках «Маяк», из динамика которого доносилось: «В окрестностях деревни Лукашкино в течение дня сохранится ясная солнечная погода, ветер слабый до умеренного, относительная влажность…»

– Эй, сделайте что-нибудь уж, люди! – раздались вокруг тела нестройные голоса.

– Что сделать-то?

– Ну искусственное дыхание хотя б…

– Ага, щас сделаю я ей дыхание, а она как даст разряд+ и у меня самого дыхание остановится. В ней поди вольт тысяч десять эдак щас. Как в скате морском.

– Верно, не по технике безопасности это…

– А что тогда по технике?

– Да пес ее знает.

– Точно, ну ее к лешему, к ней и подходить-то страшно. Вот специалисты приедут…

– Люди, вы люди или кто?..

– Нельзя, не по-людски это, все равно надо делать что-то.

– Вот и делай сама…

По итогам дебатов большинством голосов решили, что все-таки вместо первой помощи более подобающе будет сказать ей последнее прости, потому как это есть самое разумное и естественное, что можно сделать в данной ситуации.

– Прости нас, Маша!

– Не поминай лихом!

Бабы захлюпали, мужики потянулись за папиросами.

За этим и застал их дядя Миша, который появился чуть спустя, потому как с замком амбарным заминка вышла.

Несмотря на то, что не совсем твердо держался на ногах, он довольно резво кинулся к своей бабке, забыв про всякую технику безопасности.

– Маня, Маняша, да что это такое, а, – бормотал он, держа ее за голову.

– Не убереееег!

Скупая пьяная мужская слеза оросила нос покойницы. От падения на лицо капли практически неразбавленного спирта новопреставленная поморщилась, открыла один глаз, потом второй. По толпе прокатился вздох облегчения.

– Жива!

– Шевелится вроде…

– Господи Иисусе!

Дядя Миша, несмотря на свой сволочной характер, тоже растрогался.

– Ма… – решил он сказать ей что-то теплое, душевое, сообразное ситуации.

Однако дяди Мишина супруга почему-то не была настроена сентиментально. Вместо того чтобы раскрыть ему свои объятия, она от души хрястнула его по морде.

– …Ша…

– Надрался, ирод, людей бы постыдился, скотина.

– Ма-ня, ну ты чо в самом деле. Я ж законно…

– Марш в дом, сволочь ты эдакая, там договорим!

И опять – бац ему в сопатку, да так, что у дяди Миши чуть голова не отлетела.

Данная метаморфоза, произошедшая с кроткой и покорной женщиной, судя по всему, объяснялась тем, что организм бабы Мани в одночасье принял просто атомный заряд атмосферной энергии. Хоть аккумуляторы теперь от нее заряжай. Глаз у нее засверкал, спина распрямилась, даже брыли на щеках разгладились И вообще помолодела баба лет на десять, посвежела, заискрилась вся. А самое главное то, что деловая стала, энергичная, в руках все горит и пляшет.

Вернувшись домой, она первым делом помыла посуду, потом переколола дрова, затем переворошила сено и поставила на место покосившийся плетень. За остаток дня много еще чего всякого полезного по дому сотворила. А ночью даже на чердаке разобралась.

И, что немаловажно, дядя Миша стал ее слегка побаиваться. Не бояться, конечно – нет. Все-таки характер у нее сохранился в целом добрый и незлобивый. А так – опасаться, ну мало ли, как бы не вышло чего. И в меру сил (за бабой Машей кто нынче угонится) стал тоже суетиться по хозяйству. В общем, работа на подворье у бабы Маши закипела.

– А ну-ка, Минька, ноги в руки и дуй в погреб за посевной картохой, – слышали соседи, как она дает мужу разнарядку с утра.

– Айн момент, Манечка.

– Пусть покуда в тепле полежит, оживет. На той неделе сажать уже будем. А сегодня яблони надо бы побелить.

– Не извольте уже сомневаться.

– И коз вывести на выпас не забудь…

Само собой никакой речи о чулане и быть не могло. Даже больше. В хлопотах по хозяйству дядя Миша забыл про «святая святых» – свой мопед.

Но ничего не бывает вечно под луной. Со временем энергетический эффект от биологической добавки у бабы Маши стал спадать. Она все чаще присаживалась на лавочку, чтобы перевести дух, и все реже отдавала по утрам лоботрясу ценные распоряжения. На радость дяде Мише к ней потихоньку возвращалась ее привычная меланхолия и сонная апатия, и поэтому он, осмелев, все чаще стал бросать свой взгляд в сторону чулана.

Возможно, все бы так и сошло на нет, когда б в июне снова не разразилась гроза. Баба Маня в этот момент как раз раскатывала на кухне тесто для пельменей. Дядя Миша же, поменяв цепь на мопеде, обнаглел настолько, что собрался достойно отметить это событие, в связи с чем достал из погреба бутыль самогона. Перед тем как приступить к трапезе, он опасливо оглянулся на свою бабку, но та только скорбно свела плечи и тяжело вздохнула:

– Ну что с тобой поделать, с иродом.

Дядя Миша понял ее взгляд правильно и, плеснув себе сотку, довольно крякнув, понес ее ко рту.

Но в момент, когда его губы уже были готовы слиться воедино со стенками стакана, в окно ударил мощный порыв ветра, захлопнув форточку, в которую уже через секунду забарабанили крупные градины.

– Ой, батюшки, так у меня ж куры гуляют, поубивает же, – спохватилась баба Маня и, наспех вытерев о передник руки, побежала спасать несчастную птицу. Не успела она выскочить во двор, как раздался треск, словно рухнула старая огромная ветла у сарая, а сразу же за ним послышался истошный бабий визг.

– Машу ударило!

Как и в прошлый раз, подле бабы Мани достаточно быстро собралась толпа, гадая, насколько роковой могла оказаться для нее встреча с Перуном на этот раз.

Маня же лежала, задумчиво устремив к небу глаза, скрестив на груди руки, и даже не дышала. Все вокруг с удовлетворением отметили ее свежий вид и умиротворенность.

– Ну ведь надо же, как живая.

– Главное, что не мучилась.

– Ммань, ты… чо, ты… чо это уддумала-то, а? – всхлипнул пробившийся наконец сквозь толпу дядя Миша, глотая слезы и едва связывая от волнения слова.

Услышав нетвердый голос супруга, баба Маша вдруг резко дернулась, после чего, втянув носом с невероятной силой и свистом весь кислород, который был в радиусе полукилометра от нее, села.

Придя в себя, она первым делом нашла взглядом дядю Мишу и, ткнув в него оконечностью указательного перста, сказала.

– А ну дыхни, сволочь…

– Ну, все нормально вроде, жить будет, – обрадовался народ и начал потихоньку расходиться.

Дядя Миша, понятно, тоже сначала обрадовался, но, увидев, как засверкал Машин глаз и как напружилась ее грудь, слегка приуныл и на всякий случай отошел подальше, чтобы не получить ненароком по щам.

Баба Маша, войдя в дом, ничего не сказала по поводу наполненного первачом стакана, но зато так пронзительно кашлянула в кулак, что дядя Миша, сделав из тетрадного листа воронку (не выливать же), мигом сцедил то, что, увы, не успел употребить, обратно в бутыль.

– Иди картоху окучивай, супостат, – только и прошипела баба Маша, словно Зевс, испуская взглядом молнии. Но ничего, впрочем, больше от нее и не требовалось.

Ближе к осени, как с нетерпением и ожидалось дядей Мишей, энергетический запал у бабы Маши снова стал сходить на нет.

Потихоньку жизнь возвращалась на круги своя. Сначала во двор из сарая был извлечен мопед, а еще спустя неделю у дяди Миши забрезжил подходящий повод – Успение.

Накануне наступления повода печальная и тишайшая баба Маша по сложившейся традиции покорно отнесла в чулан стандартный праздничный набор – три банки с огурцами, две фляги первача и ведро.

Отнесла и, обессилено прислонившись спиной к двери, скорбно задумалась: «Ох, горька ты, бабья доля. Вот сейчас закатится ее ясно солнышко на три недели кряду в «навигацию», и кто тогда картоху копать будет. Двадцать соток картохи как-никак – это вам не шутки. Потом осень наступит, дожди зарядят, превратив поле в непролазные хляби, пропадет, как пить дать, картоха. А, с другой стороны, что делать-то с ним, что? Вспомнила, смахнув слезу, как ладно было у них в семье совсем еще недавно, пока в бабе Маше присутствовала внутренняя сила, ниспосланная ей небом. Воистину не небесная кара за грехи ее это была, не несчастный случай, это было ее Благословение!»

Раздумья прервал далекий раскат грома, который свидетельствовал о том, что сейчас над деревней начнется очередная грозовая свистопляска.

– Кстааати… а ведь это мысль. Надо только найти место побойчее!

Когда она окончательно решилась, то откопала в сарае среди хламья палку какую-то подлиннее и отправилась навстречу грозовым всполохам.

Бабы соседские, конечно, удерживали, увещевали как могли, у виска крутили. Да куда им.

Пока баба Маша шла заклинать молнии, ее ненаглядный успел приговорить три стакана и, впервые за лето, был на седьмом небе блаженства. Но в самый разгар праздника, как оглашенная, влетела соседка Нюрка и с порога сломала ему процесс наслаждения жизнью.

– Ты вот сидишь тут, ирод, водку пьянствуешь, и по барабану тебе, что Манька твоя на Лимберову пошла, а в руках-то у нее труба медная. Рехнулась бабка совсем. Молнию пошла ловить. А ты давай сиди, супостат, лакай.

Дяди Мишина ладонь сама выпустила стакан и сжалась в кулак.

– Ну я ей задам щас молнию, такую ей молнию задам.

И, напялив картуз, он нетвердой походкой направился на холм.

Дядя Миша и сам, наверное, не осознавал, что им руководило в большей степени в тот момент. То ли страх за свою дурную бабку, то ли опасение сломать перспективу так хорошо складывавшегося застолья, если та все-таки получит свой энергетический допинг.

Как и предполагалось, он нашел ее на самой высокой точке местности. Баба Маша стояла во весь рост, торжественно держа, словно хоругви, его телескопическую удочку. Вокруг нее неистовствовала природа. Небо было разрисовано причудливыми узорами, которые менялись словно в гигантском калейдоскопе и, время от времени падая на землю, взбивали огненные фонтанчики пыли.

– Шагай в избу, дура! – крикнул он бабе Мане, безуспешно стараясь заглушить раскаты грома.

– Сам иди туда.

– Дура.

– От такого и слышу.

– Убьет же! – кричал он ей задыхаясь от порывов встречного ветра.

– Пусть лучше уж так, чем всю оставшуюся жизнь терпеть твои выкрутасы, ирод.

Тут у них прямо над головой полыхнула молния, и над деревней эхом прокатился крик.

– Мишу ударило!

– Машу, что ли? Опять?

– Да нет, Мишу, говорят тебе, Мишу долбануло.

Когда вся деревня сбежалась к месту трагедии, то увидала следующую картину.

Дядя Миша лежал на спине, раскинув руки и широко открыв рот. Из левого уха у него шел сизый дымок. Баба Маша в оцепенении сидела рядом, обхватив двумя руками удочку, и беззвучно шептала слова молитвы.

– Все, амба мужику, – послышалось из рядов.

– Отшумел камыш.

– Отправился вслед за своим мопедом.

Мужики сняли, как по команде, свои картузы, а бабы нестройно завыли в голос.

– И наа когоо тыыы нааас остааавииил?..

Но тут разбуженный бабьим многоголосьем дядя Миша чихнул, неуверенно приподнялся на локтях, после чего, пошарив у себя за ухом, достал тлеющий бычок и жадно затянулся.

– Чо это было, кто скажет, а?

– Жи… живой. Родненький, – зарыдала баба Маня, упав перед ним на колени. – Пойдем, свет мой, я тебя до дому отведу.

Бабы разом прекратив голосить, зашипели:

– Вот ведь ирод, ну ничего ему не делается.

– Дык пьяному море по колено.

А мужики, поняв, что продолжения у шоу не будет, стали потихоньку расходиться.

Придя домой, дядя Миша брезгливо понюхал стакан с сивухой, который поднесла ему на радостях баба Маша, но, вместо того чтобы освежиться, только поморщился и выплеснул его в ведро.

– Ишь ты, гадость какая.

На следующий день он ни свет ни заря поднялся, выдул залпом крынку молока и безо всякого увещевания (баба Маша блаженно улыбалась, досматривая третий сон) пошел копать картоху. А уже в полдень вся деревня, с удивлением разинув рты, смотрела, как словно игрушечная летает в его руках лопата, как летят со свистом в разные стороны комья стерни и прямо на глазах растет у тына груда картофеля. За время своего картофельного марш-броска дядя Миша остановился лишь три раза, чтобы приникнуть губами к бидону с козьим молоком, который ему всякий раз заботливо подавала баба Маша. Через три дня все было кончено, добро было выкопано, рассыпано по мешкам и спущено в погреб.

А еще через неделю дядя Миша поехал на своей «Верховине» за опятами.