Мы выпивали по поводу моего семидесятилетия.
«Мы» – это мой сын Святослав с женой, дочь Гаянэ с мужем и сосед Тарас Теменюк, предложивший тост за появление старушки в моем доме. Я был уже в подпитии и в ответ наорал. Благо Вагифа с Натэлой не было. Натэлу этот тост наверняка бы потряс, а Вагиф мог бы и мордобой устроить. Они с Теменюком друг друга не выносят.
Без скандала, правда, не обошлось. Гаянэ именно в эту минуту вносила блюдо с долмой и от слов Тараса выронила супницу. Потом села на краешек стула, тут же оказалась на полу вслед за лакомством, составлявшим особую гордость ее кулинарии, и пошла рыдать, а ее муж и брат не нашли ничего лучше, как устроить ор.
Беременная дочь на полу – это было для меня чересчур, и перед моими глазами уже кружились черные мухи, предвещавшие гипертонический криз. Мы с Гаянэ острее других в семье переживали смерть Жанны, и не было даже единого мнения, отмечать ли мне круглую дату. Настояла именно она.
Дабы выпустить пар, я сказал Теменюку пойти вон. Это было, конечно, через край, и спустя минуту меня уже терзало, тем более что опасность криза миновала, а Тарас успел хлопнуть дверью. Это был недурной и безобидный человек, проработавший всю жизнь ветеринаром, но, боюсь, каждодневное общение со скотом повлияло на его душевные тонкости, хотя размолвка грозила мне дорого обойтись.
О себе я мог бы сказать словами Вооза Виктора Гюго:
Дети нынче нуждаются во мне все меньше, а если и нуждаются, то главным образом когда возникает потребность либо в деньгах, либо в протекции. Правда, есть еще внуки, но они достигли того возраста, когда уже не до дедушек. Что до Вагифа, забегает он теперь редко, и моей отрадой остается все тот же Теменюк.
Мы с ним увлекаемся шахматами, хотя играем, как два образцовых мухомора – просматриваем выигрыши, «зеваем» фигуры, не разрешаем перехаживать и дуемся друг на друга по всякой ерунде. Но главное, что нас объединяло – это прошлое. Оба мы остались в своем времени: на дух не принимаем многопартийность, свободные выборы и независимые СМИ, хотя справедливости ради должен признаться, что против рынка ничего не имеем ни я, ни он. Однажды в полемике с моим сыном (проиграв мне три партии подряд) Теменюк бросил, что посчитал бы за счастье выйти на Первомайскую демонстрацию с портретом Брежнева в руках. Когда Святослав ехидно полюбопытствовал, где бы он при этом поместил талон на 300 граммов вареной колбасы – на шее или на заду? – гордо ответил, что нет ничего более достойного для старика, чем защищать идеалы молодости. Жанна по такому делу даже зааплодировала.
Сыном ни я, ни она довольны не были. Фортепианным дуэтом мы так и не стали (слишком уж разными оказались), но парня своего назвали в честь общего нашего кумира Святослава Рихтера, надеясь, что из отпрыска выйдет хотя бы профессионал. Увы… Закончив консерваторию с тройкой по специальности, он тотчас же оставил фортепиано, занявшись торговлей электроникой, а затем открыл собственную шарашку по продаже компьютеров, от которой меня пошло мутить с первого взгляда. С Жанной было еще хуже: переступив порог этой обитой фанерой и жестью лавочки, она тотчас пошла плакать, чего с ней не случалось уже давно. Правда, добрая душа Гаянэ в тот день все-таки купила у брата (а брат, представьте, продал!) монитор, но в оценке деятельности Святослава нашу точку зрения разделила.
Трудно представить людей более различных, чем наши дети. Святослав, полагаю, если и пошел в кого-то в семье, то разве что в прапрадеда Богдана, чью страсть к коммерческой деятельности, возможно, унаследовал, хотя эффективность работы еще раз доказала, что страсть и талант к определенному виду деятельности не обязательно совместны. Он постоянно балансировал на краю долговой ямы, не выходил из круга скандалов с банками, не возвращая вовремя кредиты, и налоговыми органами, а главное никак не мог угнаться за конъюнктурой, проигрывая конкурентам и перманентно находясь на грани закрытия своего комка. Я без конца гадал, чем ему придется заниматься, если крах наконец произойдет, поскольку человеком он был безвольным и недальновидным. Мог впасть в соблазн низкой оптовой цены и тотчас же затовариться, поскольку пронырливый оптовик хитро сбрасывал ему партию компьютеров вчерашнего дня, да еще и грел руки на экономии от транспортировки, ибо наивный Святослав был в таком восторге от сделки, что брал эти расходы на себя. Подозреваю, коммерцией он вообще занялся – подобно, кстати, тысячам других сумасбродов начального этапа российского рынка – по невежеству, не имея ни малейшего представления об этой деятельности и привлеченный миражами легкого обогащения.
Больше всего меня удивляло, что его жена, красавица Сусанна, спокойно на это смотрела и даже вроде бы поощряла бездарные рыночные потуги супруга. Она была в этом магазине не только единственной продавщицей, но, как я начал подозревать, и единственной рекламой товара, поскольку, переступая порог «нашей хибары» (как говаривала Жанна), покупатели смотрели не столько на смартфоны, сколько на бюст смартфонщицы, который – надо отдать ему должное – был действительно достоин восхищения.
Как-то, прогуливаясь вечером и сильно отдалившись от дома, я встретил ее идущей под руку с местным олигархом Тамерланом Тлехуговыим, образцовым южным красавцем с мефистофельскими чертами лица и белозубой улыбкой а ля Бельмондо. В победе этого плейбоя над Сусанной я не усомнился, как только увидел вместе, она же изобразила вид, что меня не замечает, а на следующий день позвонила и умильно напросилась в гости. Явившись с не свойственной ей точностью, она села напротив, забросив ногу на ногу и щедро одаряя меня бедрами, а потом, решив, видимо, что требуемый эффект достигнут, пошла канючить на предмет того, чтобы ничего худого не думать. Встреча с Тлехуговым имела, мол, место по заданию мужа и является частью коммерческой политики фирмы.
Я слушал с полным безразличием, хотя давно подозревал, что Святослав подкладывает жену под нужных людей, впрочем, не исключая, правда, возможности и варианта «самоподкладывания» при невмешательстве мужа, поскольку все сильнее убеждался, что в лавочке он является кем-то вроде свадебного генерала. Делами же по-настоящему рулила старшая на четыре года и гораздо житейски более искушенная Сусанна. Впрочем, все это меня не слишком беспокоило. Если мой сын постепенно превращается в сутенера, приманивая клиентов на жену, то это лишний раз свидетельствовало о том, что его фирма на грани банкротства.
В конце концов я потерял к ним интерес, а по существу ответил тем же, ибо уже давно эту парочку не интересовал.
После смерти Жанны я все чаще находил отдушину в Гаяне. Дни и ночи она проводила у моего изголовья, когда осознание кошмара вдовства, грядущего одиночества и безысходности, вызванное кончиной жены, сломило меня до такой степени, что последовал стресс чудовищной силы, и дочь, потрясенная смертью матери не меньше, чем я, ушла в отпуск, дабы ухаживать за отцом. Не знаю, как бы я выкарабкался, не будь ее рядом.
Лицом она не вышла и вообще не принадлежала к тем женщинам, которые интересуют мужчин. Была необщительной, вещью в себе и в компании, особенно многочисленной и шумной, чувствовала себя чуждой. Я опасался, что она останется одна, и даже пытался познакомить ее с сыном своего коллеги. Тем не менее замуж Гаянэ все-таки вышла и даже родила мальчика, чего я от нее, давно переступившей порог двадцатилетия, признаться, уже не ждал, и теперь была на сносях снова.
Как и Святослав (пусть никого не удивляют столь разные имена моих детей, этим мы с Жанной отдали дать многонациональному составу наших пращуров), она тоже занималась торговлей. Однако если сын был по этой части полным бездарем, то дочь, напротив, проявляла хватку, скорее свидетельствовавшую о реальном воздействии на нее владикавказских корней.
Возглавляла она общество с ограниченной ответственностью «Ностальгия», которая бережно хранила старые добрые традиции. Вместо модельных див покупателей встречали мордастые и грудастые богатырши в грязных халатах, наброшенных на телогрейки, из которых торчали комья ваты. Эту экзотику дополняли очереди, счеты, весы, допотопные гири и обилие самого разного хлама вроде разбитой деревянной тары и обрывков оберточной бумаги на грязном полу. Гаянэ призналась мне однажды, что прокручивала даже идею с талонами на колбасу, торжественно выдаваемыми магазином постоянным покупателям, но сочла это перебором.
Сей раритет размещался в гнилой деревянной хибаре, был окружен сетевыми колоссами и, казалось, обречен на гибель. Тем не менее «Ностальгия» не просто выживала, она процветала. Зарплата здесь была такова, что у сетевых див текли слюни от зависти. Они умоляли Гаянэ взять их на работу, но та и слышать не хотела о работницах, развращенных вежливым обслуживанием и цензурной лексикой. Контролирующие органы без конца ругали ее за колорит, но она держалась за него с цепкостью альпиниста, зависшего над пропастью. В результате у магазина был свой покупатель – едва ли не все алкоголики округи, которым не надо было, чтобы труженица прилавка спрашивала елейным сопрано – «что вам угодно?». Достаточно было визга «че рожу выставил, урод», а коли еще и ядреный матюжок добавит, то большего счастья и не надо. Если сетевые магазины открывались в девять, то «Ностальгия», предлагавшая огромный выбор водки и пива на любой кошелек и вкус, распахивала свои двери на час раньше. К этому времени вокруг магазина уже собиралась толпа страждущих, и за этот час Гаянэ со товарищи делала едва ли не всю дневную выручку.
Удивительнее всего, что весь этот рационализм причудливо сочетался в ней со склонностью к созерцательности, мистике и одиночеству. Она призналась мне как-то, что на могиле матери, где бывает в последнее время все чаще, обретает и успокоение, и свободу. Второй раз в моей жизни слово «свобода» прозвучало пристегнутым к смерти, причем не как освобождение от юдоли печалей земных, а как обретение независимости духа.
В первый раз нечто подобное сказала мне бабушка за два дня до кончины. Она очень долго разглядывала меня, потом вдруг сказала:
– Артур, если мне была дана возможность пережить самое радостное мгновение нашей жизни, я бы наверняка выбрала выставку.
Я со страхом подумал о ее рассудке, поскольку, похоже, у нее начиналось двоение образа.
– Я Катерин, бабушка.
– Да, конечно… Я просто оговорилась.
Помолчали.
– О какой выставке речь?
Судя по выражению ее лица, двоение у нее все-таки было, поскольку о выставке она собиралась сказать другому… И не кому-то, а конкретному лицу. Но теперь она говорила именно мне.
– У твоего деда персональная выставка все-таки была. Я не рассказывала тебе о ней, это мое и все минувшие годы было только со мной.
– Значит, не говори, – стараясь казаться равнодушным, сказал я, сгорая от любопытства.
– А вот вчера, увидев тебя пришедшим от Жанны, решила сказать.
Она помолчала, разглядывая свой портрет.
– Ведь это было написано им по моей просьбе.
– Что?
Мне показалось, я ослышался.
– А то, что я сама попросила его написать меня нагой, причем именно так, как он видел и воспринимал мою наготу.
Теперь молчал уже я, поскольку опасался, что одно мое неосторожное слово – и у нее пропадет желание быть откровенной.
О проекте
О подписке