Валентин Иванович в какой-то момент потерял бдительность, обескураженный самим фактом перепалки жены с этим чудовищем, и выпустил ногу. Теперь Петька-афганец беспрепятственно поднимался вверх.

– Накинь на себя что-нибудь, – с досадой крикнул он жене. – Простудишься! И мне куртку принеси…

Лена опомнилась, бросилась в дом, тут же появилась в пальто и, застегиваясь, продолжала кричать на Петьку-афганца. Откуда-то появился участковый и, поддерживая фуражку за козырёк, чтобы та не свалилась, спросил электрика:

– А ты зачем туда залез, Петр Игнатьич, а?

– Велено – вот и залез.

Появление участкового и его вопрос вдохновили Лену, и она всё прокричала снова.

– Петр Игнатьич, ты же слышал: в доме маленький ребёнок, а ты такое трудовое рвение нам демонстрируешь… Люди заплатят, начали уже платить, причём чужие долги!

– Подводные лодки вырубают, и то хоть бы хны. А тут, подумаешь, – ребёнок… Мы вообще без света выросли!

– Оно и заметно, Петр Игнатьич! А я всё думал, ну почему ты у нас такой?

– Какой это такой, гражданин начальник?

– Хвалю, на правильное обращение перешёл. Давай-ка спускайся вниз, тут я тебе на вопрос и отвечу. Насчёт Маргариты Даниловны Чёрной по душам побеседуем. Есть одна у меня мыслишка, обсудить её надо.

– Никакой Маргариты Даниловны да ещё Чёрной я не знаю!

– Как же так – не знаю? – возмутилась Лена. – А кто ухлёстывал за ней?

Тут Петька решительно дважды щёлкнул кусачками и провода, извиваясь в кольца ещё в воздухе, безжизненно застыли на земле.

– Подонок! – вскрикнула Лена и тут же подавилась слезами, ушла в дом.

– Сделал своё нехорошее дело? – строго спросил милиционер. – Вот и посиди теперь там, гражданин Кирьянов. Можешь до середины столба опуститься и замри там.

– Не имеешь права, гражданин начальник! Прокурору буду жаловаться за измывательство! В суд подам! Вот они – свидетели!

– Так они и побегут наперегонки тебя выгораживать! Как же – такого благодетеля! И запомни, я тебя не заставлял на столб взбираться, ты сам залез. Так что будь, пожалуйста, на высоте. Не хочу я тебя пристёгивать наручниками к столбу, мне с гражданином вот переговорить надо…

– За что?!

– Знаешь, за что. И замри там, иначе шаг вниз, как и в сторону, считается побегом.

Участковый, в годах уже, с мятым, морщинистым лицом, вроде бы понравился Валентину Ивановичу, тем более что пытался усовестить Петьку-афганца. Но от того, что он услышал от участкового, у него потемнело в глазах:

– Нашли Маргариту Даниловну, вернее, её тело, в другой области. Её убили. Но об этом я вас прошу не говорить никому ни слова. Никому! Идёт следствие. Анна Ивановна поставлена в известность, она посоветовала ввести в курс дела и вас. Тело в очень плохом состоянии, и его кремировали. Дело ещё в том, что она была больна СПИДом. Скольких она наградила этим удовольствием – разбираться и разбираться. Да не бледней, держи себя в руках, ты же мужик, СПИД пока не передаётся бытовым путём!.. А там – кто его знает, – участковый закурил, взглянул на Петьку-афганца, тихо застывшего на столбе – пытался расслышать, о чём шёл их разговор, и продолжил: – Постарайтесь по-тихому от жены сжечь её личные вещи, бельё, сами знаете, выбросьте бритвы, пилки, щипцы… Поскольку ваша семья больше всех контактировала с больной, то завтра под видом детской лаборатории приедут наши медики и возьмут на анализ кровь у жены и ребёнка. Ну, а вы уж сами сдайте.

– И у двухмесячного ребёнка? – ужаснулся Валентин Иванович.

– Бережёного Бог бережёт. Ничего не попишешь, папаша. Вообще-то, и это опять сугубо между нами, её убил тот, кого она заразила. Одиннадцатого октября, а это была пятница, она посетила областной центр анонимного обследования и тест на ВИЧ-инфекцию был однозначно положительным. Работница центра опознала её по фотографии. Кто это сделал, мы, конечно, найдём. А начнём с этого, что на столбе. И алиби тут – лишь отрицательный результат теста на ВИЧ-инфекцию.

– А если у меня СПИД, то, значит, я её убил? Или у ребёнка, которому десять недель от роду, так, значит, это он убил? – с возмущением спросил Валентин Иванович.

– Мне говорили, что вы умнее. Мы не из подозрений делаем вам анализы, а вам же на пользу.

– Какую ещё пользу?!

– Да хотя бы ради вашего спокойствия. Кровь у покойной Аграфены Павловны тоже исследовали, она год с нею прожила вместе, но никакого СПИДа…

XII

Настала жизнь беспросветная не только в прямом, но и переносном смысле. Когда он вернулся после разговора с милиционером в дом, там было уже сумрачно. Лена что называется, рвала и метала, искала свечи, но их нигде не было, спрашивала его через каждую минуту, не видел ли он где-нибудь керосиновую лампу, – должна же она быть в сельском доме, ведь здесь нередко выключают свет. Но лампы нигде не было.

– Ну что ты стоишь? – набросилась она на него. – Сделай же что-нибудь. Как я к ребёнку ночью вставать буду? Как ему греть еду, как?! Сделай же что-нибудь – уже темнеет.

– Давно уже всё потемнело, – философски откликнулся он.

– О чём ты так долго с участковым говорил?

– О грибах, рыбалке… – съязвил он. – Конечно, о Рите. О чём же ещё, – и упреждая вопрос о деталях разговора, уточнил: – Опять: когда ушла, кто такой Гарик…

– А почему он меня не расспрашивал?

– В свете такого яркого примера женской логики в ответах я слаб и беспомощен.

– Но ты же ни черта не знаешь, а если и знал, то перезабыл!

– А кто тебе мешал выйти и исполнить свой гражданский, так сказать, долг? В конце концов, долг ближайшей подруги? – ему было всё труднее придерживаться ироничного тона, наваливалось и требовало выхода раздражение.

– Как будто ты не знаешь, кто!

– Не греши на младенца! – прикрикнул он, а потом подошёл к жене, посмотрел ей в быстрые, беспощадные глаза, положил руку на плечо и тихо сказал: – Лена, я прошу тебя: не будем ругаться. И так тошно. Дай денег, я схожу в магазин и куплю лампу, или свечи, или фонарик.

– А жить на что будем? У нас всего семьдесят тысяч. Может, сходишь к тёте Мане, попросишь лампу?

– Сходи сама, я прошу тебя.

– Я не гордая, схожу, – ответила она с вызовом и сорвала пальто с вешалки.

Валентин Иванович разжёг печь. Пламя заплясало в чёрном бархатном её зеве, освещая бликами и жильё. Огонь всегда завораживал, приносил умиротворение в душу, однако теперь было иначе – он был сам по себе, а Валентин Иванович – тоже сам по себе, зажатый со всех сторон проблемами и обстоятельствами, погружённый в невесёлые раздумья, тяжкие, вязкие, засасывающие, как в трясину.

В зыбке завозился и заплакал Алёша. Валентин Иванович заменил мокрые пелёнки, взял сына на руки и сел с ним к огню. Глазёнки у Алёши заблестели, огонь ему нравился – мальчишка! И завораживал настолько, что он временами переставал работать соской, а потом, словно спохватившись, принимался за неё снова. Валентина Ивановича пронзили, как током, нежность и жалость, любовь к сыну, – душа ещё была способна отзываться большими чувствами, порождать тепло, согревающее и украшающее довольно безрадостное существование.

«Лампада!» – вдруг вспомнил он и, уложив сына в зыбку, подошёл к божнице. Фитиль вначале затрещал, словно был недоволен тем, что его побеспокоили, закоптил, а потом разгорелся, пламя выровнялось, осветило в окружении бронзовой фольги потемневший лик Богоматери с Младенцем. «Матерь Божья, – непроизвольно зашептали его губы, – спаси нас, умоляю тебя. Спаси и помилуй, огради нас от несчастий и испытаний. Научи, как выжить в проклятой этой жизни, помоги!» Он опустился на колени, крестился и бил поклоны, истово и умело, словно молился так каждый день, а не первый раз в жизни. И хотя в глубине сознания не давала покоя мысль о том, что Анна Иоановна молилась за Риту и это не помогло, но всё же в душе Валентина Ивановича затеплилась надежда на что-то хорошее.

XIII

Помогла ли ему Богоматерь, или ему всё-таки улыбнулась судьба, однако ВИЧ-инфекции у них не обнаружили. Поскольку кровь чистая, на радостях подумал Валентин Иванович, то её можно сдавать за деньги! Сказано – сделано. В районном донорском пункте, где ждали очереди на сдачу крови несколько учительниц да две библиотекарши, он узнал, что в Москве платят гораздо дороже. К тому же, поскольку кровь можно сдавать только раз в месяц, то в столицу стоило ездить ради второго раза – так они и делали, хотя дороговизна проезда сводила на нет московскую щедрость.

После сдачи крови Валентин Иванович выяснил, куда в районе следует обращаться, чтобы подключили свет. Нужной дамы на месте не оказалось, и он, присев на стул в коридоре, пытался бороться со слабостью, но всё же уснул. Когда его растолкали и он предстал перед должностной дамой, то так путано и сбивчиво объяснил суть дела, что та спросила раздражённо:

– Вы пьяны, что ли? Или и того хлеще?

– Не-е-ет, – замотал головой Валентин Иванович и при этом по-дурацки улыбался.

Должностная дама ему не поверила. Вообще должностные лица после перестройки перестали кому-либо верить, усматривая в каждом посетителе если не преступника, то во всяком случае ворюгу или жулика. Это Валентин Иванович уже подметил, подумав, что «человек человеку – друг, товарищ и брат» давно отменено, теперь действует вовсю «человек человеку – волк». При такой организации человеческих отношений чиновникам вольготно, вытворяй, что хочешь, измывайся над людьми, как душе угодно. Поэтому на участие должностной дамы, лицо которой было как бы окутано сизой дымкой, он не рассчитывал – иначе признался бы, что только что, чтобы немного погасить долг за электричество, продал два стакана собственной крови, причём, подоходный налог высчитали. Это ж как замечательно поставлено дело – подоходный налог платишь за собственную кровь! Ещё и налог на добавленную стоимость, наверное, содрали – кто её добавляет, эту стоимость, пусть и платил бы, а не тот, с кого содрать можно. Если с него не взяли, то с того, кому вливать будут её в вены, непременно жлобский этот НДС возьмут…

При таких мыслях Валентин Иванович продолжал по-дурацки улыбаться, а должностной даме до служебной аллергии надоели просители, которые норовили любыми способами украсть её родную электроэнергию, подключаясь к сети напрямую, без счётчиков, умудряясь вообще не платить за свет под любым предлогом. Поэтому она, не упуская случая прочитать нотацию, совершенно не была настроена на какое-либо снисхождение, поскольку из-за таких, как он, могут отключить весь район. Объяснения Валентина Ивановича по поводу того, что они с женой живут в этом доме всего несколько месяцев, что ему, как сельскому учителю, положены какие-то деньга на коммунальные платежи, но их не платят, поскольку учителя сидят без зарплаты, что школа не намерена платить за прежнюю хозяйку, что вообще в стране сложилась дикая ситуация, она, само собой разумеется, пропустила мимо ушей.

– Вам надлежит, с учётом пени, шестьсот семьдесят три тысячи двести двадцать четыре рубля, – вынесла служебная дама приговор, возвращая ему расчётную книжку.

«Вам надлежит», – мысленно повторил за нею Валентин Иванович, возмущаясь не столько несправедливым начётом, сколько этим словцом – «надлежит». Не просто «лежит», а почему-то «над»… Он его вообще, наверное, впервые в жизни услышал. Как бы он ни возмущался, но это не помогало делу – в кармане у него лежало почти на шестьсот тысяч меньше, чем требовалось.

Спустя две недели он вновь предстал перед служебной дамой и опять после сдачи крови. К тому времени Лена получила от Сергея перевод на полмиллиона рублей и, чтобы собрать нужную сумму, умудрилась продать какой-то своей новой знакомой новую прогулочную коляску за сто пятьдесят тысяч – всё равно она ещё не нужна, а когда Алёша подрастёт, она выкупит её обратно.

– А вы говорили, что не найдёте денег! Нашли же! – просияла дама, но придирчиво рассматривала штамп Сбербанка в платёжной книжке, – тут бди и бди, иначе в два счёта обведут вокруг пальца.

В этот раз Валентин Иванович видел её отчетливей, – вероятно, его организм решил привыкать к регулярным потерям крови. Обыкновенная тётка, занимающая крохотную, но видную в районе должность. Положение обязывало её прилично одеваться, следить за причёской, демонстрировать землякам обилие украшений в ушах и на пальцах. В этот день она была в пушистом мохеровом свитере, который как бы подчёркивал и без того красноречивые передние формы, придавал ей обманчивый домашний вид и даже некую уютность. Лицо у неё было лживо симпатичным – юркие серые глазки, тугие пухлые щёки и беспощадный рот, накрашенный пламенно-алой помадой.

– Когда теперь вы нас подключите? – поинтересовался Валентин Иванович.

– Ах да, вас же, как злостных неплательщиков, обрезали, – вспомнила дама. – Вам надо написать заявку на подключение и за вызов монтёра надлежит заплатить сто тысяч рублей.

В глазах у Валентина Ивановича потемнело. Такого подлого удара он не ожидал. Не было у него, и не предвидится проклятых ста тысяч рублей. Он не знал, где их можно было найти. Лена так надеялась, что, наконец-то, у них будет электричество, что не надо будет по ночам зажигать керосиновую лампу, что можно будет подогревать Алёшину бутылочку в кастрюльке на электроплитке. Что она скажет, когда узнает: заплатить надо ещё сто тысяч?

– Вам что-то непонятно? – спросила жёстко дама.

– Не знаю, – сдавленно отозвался он. – За что ещё сто тысяч?

– Повторяю: вас обрезали, как злостных неплательщиков. В этом случае за подключение к электросети вам надлежит заплатить сто тысяч рублей. Что ж тут непонятного?

– Всё непонятно. Поймите же, в конце-то концов, что я сельский учитель, зарплату нам не платят. Маленький ребёнок, жена не работает. Мы взяли взаймы, чтобы рассчитаться с чужими долгами. Чтобы заплатить вам, я вынужден даже сдавать кровь. Где я возьму ещё сто тысяч?

– А вот этого я не знаю, – поставила его на место служебная дама. – Вы же нашли вон столько денег, не найдёте ещё каких-нибудь сто тысяч? Вы же мужчина!

И тут взгляд Валентина Ивановича упал на её пальцы, украшенные перстнями и кольцами. Его осенило: выход есть! Он снял со своей левой руки обручальное кольцо и протянул его даме:

– Купите за сто тысяч.

Глазки у неё возгорелись, но и сомнения у неё были очень большие.

– А золото настоящее? – поинтересовалась она.

– Настоящее.

На всякий случай она ему не поверила, – ведь ходят тут всякие…

XIV

История с подключением к сети разрешилась самым неожиданным образом. К ним заехал Сергей буквально на несколько минут – оставить новые подарки племяннику и ехать дальше. По словам Лены, он рвал и метал, надел на ноги ремень, забрался на столб, подключил провода, хотя те и находились под напряжением. Валентин Иванович в это время был в школе, и в рассказе Лены он почувствовал лёгкое презрение к себе, как к недотёпе и к гнилому интеллигенту уже в первом поколении…

В самом деле – он же мог сам подключиться к сети. В школе есть даже резиновые монтёрские перчатки, почему же Сергей сразу нашёл выход, а он даже не подумал об этом, продолжая комплексовать? Однако презрение Лены, пусть и лёгкое, непроизвольное, пусть не презрение даже, а пренебрежение, пусть упрёк, нанесло ему неожиданно ощутимую обиду. Он настолько обиделся, что, не отдавая себе отчёта в том, что делает, выложил Лене всё сразу: о том, что Рита была плечовкой и болела СПИДом, что её убили, а кровь у них брали на анализ потому, чтобы проверить, не заболели ли случайно они, что он раз в две недели сдает свою кровь за деньги, что он даже решил продать за сто тысяч обручальное кольцо, но ему не поверили, что золото настоящее…

Потрясённая его откровениями Лена бросилась на шею, стала покрывать лицо поцелуями, называла его родным и любимым, плакала и просила прощения, оправдывалась тем, что она ничего не знала. Валентин Иванович стоял перед женой и не отвечал на поцелуи. Закрыв глаза и стиснув зубы, он молча плакал.

Спустя полчаса после бурной сцены он уже сожалел о своей исповеди. Она не принесла никакой разрядки, никакого облегчения, – ещё одно доказательство его слабости, неприспособленности к этой жизни. Какие такие планы он, слабак и никчёма, смеет строить на будущее? И это он решил продолжить дело Алексея Алексеевича здесь, в Стюрвищах? Не зря Рита не уставала ему твердить: разуй глаза, братишка!

Как он мог позволить Лене продать, пусть и не насовсем, прогулочную коляску, которую он, отец, даже не смог приобрести для своего сына?! Анна Иоановна советовала ему обратиться в суд на неправильные действия электросети, обещала поддержку, а он что? Как только услышал, какие нравы теперь в судах, что надо нанимать адвоката, составлять исковое заявление, искать свидетелей, так и отказался от самой мысли об этом. Опять же нужны деньги, и как бы история со светом не обошлась им ещё дороже, – ведь Лена унаследовала дом Аграфены, следовательно, и её долги. А при чём здесь он? Конечно, ждать не одну неделю судебного разбирательства без электричества в доме – удовольствие, прямо скажем, ниже среднего. Но всё равно не стоило опускать руки, нет, теперь он добьётся своего, пойдёт в суд. Что ж, теперь око за око, зуб за зуб.

И действительно, на следующий же день он попросил Анну Ивановну дать ему письмо в суд с просьбой возвратить ему деньги, несправедливо взысканные с него районной электросетью. Что и говорить, не был уверен в своей правоте, но в данном случае речь шла не о ней, а о его способности дать надлежащий отпор, постоять за себя и свою семью, быть мужчиной.

Тётя Маня без всяких уговоров подписала письмо о том, что Аграфена не платила за свет много лет. Другие соседи уклонились засвидетельствовать этот совершенно очевидный факт, но зато завуч Лилия Семёновна, которая жила совсем не рядом, а в другом конце деревни и, как здесь говорили, в казённом доме, без всякой его просьбы написала своё письмо для суда. Прослышав о том, что новый учитель собирает какие-то бумаги для суда, возле их столба объявился Петька-афганец. Он хотел, было отрезать вновь провода, поскольку факт незаконного самоподключения был налицо.

– А этого не хочешь? – спросил Валентин Иванович и показал ему топор.

Вид у него, должно быть, был самым решительным и даже свирепым, – Петька-афганец изменился в лице и, пробормотав: «Ну и ну!», ушёл восвояси.

Ещё одна надежда Валентина Ивановича не оправдалась: он всерьёз вознамерился разнообразить меню своей семьи за счёт рыбы, плавающей подо льдом славной речки Стюрвицы. Купил набор зимних мормышек, моток лески, сделал две зимние удочки, пробил на речке там, где была заводь, две полыньи – за весь день на крючки подцепилось два окушка. Не было у него ни мотыля, ни приличного прикорма, кроме того, не было и никакого рыбацкого опыта, – таков был и результат, ещё одно разочарование.

После сцены с исповедью Лена стала как бы роднее, заботливее и внимательнее к нему, однако, в то же время, в её поведении появилось нечто настораживающее. Как только Алёша выздоравливал, а он все эти месяцы много болел, она тут же начинала очень деятельно искать для себя возможность приработка. Казалось бы, только радоваться Валентину Ивановичу, когда она, оставив на него здорового Алёшу, уезжала в «рога и копыта», чтобы продолжить дело изготовления «семейных» трусов. Оттуда она возвратилась ни с чем, поскольку эта шарашка приказала долго жить, теперь там не ателье, а продают водку, и в то же время чем-то удовлетворённая. Объясняла она так: нашла ещё одни «рога и копыта», обещали дать надомную работу, предложили приехать через две недели. Когда же она уехала в назначенный день, то страшная догадка явилась к нему: Лена тоже продаёт кровь!

И точно – она вернулась бледная, озябшая, но с сумкой детских смесей. Он потребовал показать ему вены на руках – она спокойно ответила, что в этом нет нужды, да, она тоже сдаёт кровь.

– Лена, что же ты делаешь?! – закричал он на неё. – Алёша только-только перестал болеть! Ты же кормящая мать, какое же молоко будет у тебя, если ты сдаёшь кровь! Да будет ли оно у тебя после этого вообще?!

– Оно у меня и так не очень хорошее, – с убийственным спокойствием ответила она. – А Лёшу пора приучать к искусственному кормлению, переводить на детские смеси. Сейчас вообще многие не кормят грудью с первого дня.