– Да ты што! Откуда они здесь?

– А ты Гитлера спроси. Заткнись!

Вот из-за кромки леса вырулил один мотоцикл, за ним второй, третий. По обмундированию, по каскам, по оружию в коляске сразу стало понятно – фашисты.

– Ё-ма! – шёпотом выругался по своему Тимофей, отчего к нему и прилепилась во взводе кличка Ёма. – И точно немцы. Вот мы попали, гадство! Чего делать будем?

– Чай с ними пить! – зло, с шипением, отозвался Ефим. – Подождём, когда проедут.

Не тут-то было: фашисты словно что-то почуяли, остановились, стали оглядываться, о чём-то совещаться.

– Видать, разведка, – не вытерпел Ёма. – Где же наши-то? Они, эти, – он кивнул в сторону мотоциклистов, – как в собственном доме разгуливают. Может, стрельнем, а? Пуганём их? Они и уедут. А мы этим временем до деревни проскочим.

– Ага, пуганёшь ты своей пукалкой. У них автоматы. Нашпигуют тебя свинцом, как колбасу шпиком, и дальше поедут. Подождём, может, наши появятся, тогда и подмогнём.

Вот мотоциклисты расселись по местам и поехали по дороге – как раз в ту сторону, где всего несколько часов тому назад стоял их дивизион.

– Уехали, – облегчённо вздохнул Четвериков. – Ну, что, Ефимка, пойдём, авось, проскочим.

– Давай, – согласился Шереметьев. – Не век же тут сидеть.

Кустами, вдоль болота, они прошли с полкилометра, когда снова услышали звук моторов и стрельбу. Редко татакали немецкие автоматы, им отвечали одиночные, звонкие винтовочные выстрелы. Залегли. Сквозь проредь кустарника увидели, как бегут четверо наших бойцов, отстреливаясь от автоматчиков.

– Ссуки! – прошипел Шереметьев и передёрнул затвор.

Выстрелил в автоматчика, промахнулся – не так-то легко попасть в двигающуюся мишень. Услышал, как Ёма тоже выстрелил. Один из автоматчиков упал.

– Попал, кажись, – равнодушно прокомментировал Тимофей.

Они видели, как трое бойцов полегли под автоматными очередями, а третий нёсся прямо на них. Зататакал пулемёт – ветки над их головой срезало, словно бритвой. Свинцовые птички чирикали посмертную песенку. Рядом с ними плюхнулся сержант, посмотрел на них, сквозь хриплое дыхание выхаркнул:

– Спасибо, братцы, подмогли. Я сразу понял – свои.

– Да чего уж, – отозвался Ефим. – Уж дело наше такое. Что делать-то будем.

– В болота, в болота уходить надо, – ответил сержант. – Не отобьёмся. У меня всего одна обойма осталась. До ночи отсидимся, а там как Бог даст.

Под пение свинцовых соловьёв они уходили по болоту всё дальше и дальше от берега, прячась в камышах и редких, заросших мелкодеревьем, островках. Захолоделая вода доставала до самых кишок. Дрожащие от озноба, они, наконец, выбрались на островок, легли на сухую траву. Переобулись, выжав мокрые портянки. У сержанта из правого локтя сочилась кровь. Тимофей спросил:

– Ранило?

– Это я упал, когда тикали. Зацепился за что-то.

– Откуда идёте, товарищ сержант?

– Из окружения пробивались. – Сержант скрипнул зубами и выматерился. – Вот, пробились. Всё отделение моё выбило. А вы кто, откуда?

Шереметьев коротко объяснил. Сержант оскалился:

– Выходит, это вы нам подмогали. Ну, братцы, я всякое за свою жизнь повидал, но такого никогда. Я видел самый настояший ад на земле. Только, видите, не подмогло, уж больно огромная у них силища, а у нас одни винтовки, и те одна на троих.

– Звать-то тебя как, сержант? – спросил Ефим.

– Сергеем. Сергей Кубышкин я. А вас?

Они представились. Тимофей сказал:

– Вот что, сержант, ты у нас старший по званию, так что командуй, как по уставу положено. Что делать-то будем, а?

По тому, как скривился Кубышкин, было понятно, что командовать ему совсем не хотелось, но он ответил:

– Ладно. А делать… Выползать как-то надо из этого болота и к своим идти. Я думаю так: чем больше мы будем тут лежать, тем меньше у нас шансов отсюда выбраться.

– Почему?

– Ты что, не понимаешь, Четвериков! Думаю, немцы сюда не на день и не на два пришли, и с каждым днём пробиваться к нашим будет труднее. – Кубышкин пожевал свои обгорелые усы и добавил: – И предупреждаю: если к нашим попадём, то ни слова о том, что мы в окружении были. Говорите, мол, пробирались, вот и добрались.

– А почему не говорить-то? – спросил Шереметьев.

– Ты что, совсем дурак! Начнут по допросам таскать, спрашивать, подозревать. Не дай Бог, трусость пришьют или, что ещё хуже, сотрудничество с немцами. Расстреляют. Поняли? Слушайте, мужики, у вас пожрать есть что-нибудь, а то я почти сутки маковой росинки в рот не брал. Перед боем есть почему-то не хотелось, а сидор свой я потерял – в окопе, наверно, завалило. Там все мои продовольственные припасы остались. Немцы, суки, наверно, жрут.

Поели сухарей с салом, рыбных консервов. Еда и усталость сморили их на несколько часов. Проснулись к вечеру. Кубышкин посмотрел на часы, предложил:

– Ну, что, выбираться надо. В ночь-то оно гоже. Немцы дрыхнуть будут. Я понимаю, нам идти направо надо, там, как я помню, деревушка какая-то стоит. Может, там наши.

– Ага, или немцы, – добавил Четвериков.

– Может, и немцы, – согласился сержант. – Там видно будет.

Последние лучи солнца сверкнули на медали сержанта. Ема прищёлкнул языком:

– Э, да ты, сержант, видать, бывалый. У тебя вон «За отвагу» грудь прикрывает.

Кубышкин вздохнул:

– Так уж вышло, что из одной войны – финской, да сразу в другую. – Он грязно выматерился. – Достали враги, со всех сторон лезут, гады. Ну, что, идти надо.

Стылая октябрьская ночь покрыла троих бойцов, но предательская тишина, в которой каждый шаг отзывался в воздухе плеском воды и чмоканьем болотной жижи, которые нарушали гармонию ночной природы. Часа через три, когда по открытой воде по пояс они подбирались к камышам, раздались выстрелы из автомата, и над их головами прошелестел рой пуль. Они присели в воду по самую шейку. Ефим прошептал:

– Интересно, кто это: немцы или наши?

Сержант не успокоил:

– Автомат немецкий, слышал? у него редкие выстрелы. Ладно, давай забирай правее, не стоят же они вокруг всего болота.

– Холодно, мужики, – простонал Ефим, лязгая зубами, чувствуя, что онемевшие губы и челюсть еле повинуются ему. – Вмёрзнем мы в это болото, матть её.

Но его уже никто не слушал, сержант и Четвериков забирали вправо, помогая себе гребками рук. Над головой вдруг загудел неизвестно откуда взявшийся ветер, заставляя скрипеть, шуметь высокие сосны и неся холод. Наконец, выбрались, к частому чапыжнику, прислушались – тихо.

– Выбрались мы или нет? – с дрожью в голосе спросил неизвестно кого Тимофей.

– Переодевайтесь в сухое, а то простудимся – сгинем, – приказал Кубышкин и метнулся в сторону. – Ждите, я скоро.

Ефим и Тимофей отжали галифе, шинели, вылили из сапог воду, намотали на ноги сменные портянки, потоптались, чтобы согреться. Продираясь сквозь кусты, вернулся запыхавшийся сержант, прохрипел:

– Нормально, мужики, поблизости никого нет. Везёт нам.

– Чего же везёт-то? – спросил Шереметьев.

– Деревня недалеко, километра четыре, дойдём – согреемся.

– Откуда знаешь – темень ведь?

– Собаки брешут, – коротко объяснил сержант.

Кубышкин тоже отжал одежду, переобулся и протянул им свою фляжку:

– Нате, сделайте по глоточку.

– Что это?

– Спирт, – ответил он и предупредил: – Только по глотку, а то развезёт.

Глотнув спирта, Ефим почувствовал, как по всему телу пробежало тепло, голова прояснилась, а ногам стало как будто легче. Видно, то же самое почувствовал и Тимофей, потому что улыбнулся и, крякнув, сказал:

– Ё-моё, добро, жить можно.

Пока добирались до деревни, два раза приникали к земле, потому что фашисты иногда постреливали. Звуки выстрелов доносились уже издалека, но одна из пуль всё же фьютькнула совсем рядом, и, чтобы не нарваться на очередную шальную гостью, окруженцы прижались к родимой земле-спасительнице. Ветер усиливался, пошла снежная крупа, хлеща их по щекам. Вот и крайние избы деревушки, окружённые изгородями из жердей. Прошли огородом, постучались. Долго никто не отзывался, бойцы подумали, что дом брошенный, но в хлевах вздыхала скотина, гагачили потревоженные гуси. Наконец, кто-то через окно спросил:

– Ну, кого черти несут?

– Откройте, пожалуйста, хозяюшка, пустите переночевать.

– И что за беда такая, хоть беги, – ответствовали изнутри. – Как что, так обязательно к нам, в крайнюю избу идуть. Кто хоть вы?

– Красноармейцы, к своим пробираемся.

– Надо было спросить, есть в деревне немцы или нет, – шепнул Тимофей.

– Да нет тут никого, – уверенно ответил сержант.

– Почему ты так думаешь?

– Хозяйка говорит уверенно, громко – непуганая ещё, значит, и немцев нет.

Щёлкнула щеколда, лязгнул металлический крючок.

– Входите.

В сенях их встретила женщина с керосиновой лампой в руке, косматая, неопределённого возраста.

– Да крючок за собой накиньте, – добавила она, зевая и входя из сеней в избу, откуда на непрошенных гостей пахнуло теплом.

Они вошли, огляделись – обыкновенная изба-пятистенка, каких на Руси миллионы: божница в красном углу, две скамейки, полати, большой, сколоченный из досок, стол – видать, семья большая, два окошка с ситцевыми белыми занавесками, печь, с края которой свисали несколько пар ног. Хозяйка поставила лампу на стол, без лишних слов выбросила из закута несколько потрёпанных полушубков, тулуп и сказала:

– Устраивайтесь тут, у печки, не замёрзнете. Места больше нет.

Поставила на стол три кружки, налила в них из глечика молока, отпахнула от ковриги ломоть:

– Вот, поешьте. Да не забудьте лампу задуть.

И ушла на вторую половину. Когда улеглись, Тимофей зашептал Ефиму:

– Видал, на крючке шинелка висит?

– Ну.

– Кто-то из наших тут есть.

– И что?

– Да так.

Тимофей бормотал что-то ещё, но Ефим его уже не слышал, он с полётом и кружением проваливался в сонную пропасть.

6

Разбудили его грубым тормошением:

– Ефим, поднимайся!

– Ну, чего ещё?

– Немцы в деревню заехали, тикать надо. Вставай, вставай, – тормошил его Кубышкин. – А то возьмут нас тёпленькими.

Быстро оделись, вышли во двор. Мать честная – снегу навалило! Он лежал пуховым покровом, накрыв землю, дома, деревья белыми накидками. Зима! Радоваться бы, а радости не было. Не вовремя снег упал, потому что приходилось уходить огородами, полем, через овраг, к лесочку. Из деревни доносилось лязганье танковых траков, звуки моторов, мужской гогот и крики на незнакомом языке – немцы.

У Ефима было так погано на душе, что он и не заметил сначала, что в их группе появился четвёртый. Погано было оттого, что ему на своей же земле пришлось бежать и скрываться от чужих, пришлых, наглых и хорошо вооружённых. А что он мог сделать, какой отпор дать, если в его винтовке остался один патрон. Так погано он чувствовал себя лишь раз в жизни, когда в их дом пришли люди, свои же односельчане, описывали и отбирали нажитое за долгие годы имущество, а его дед, растерянный и бессильный, сидел за столом и в весёлом раже приговаривал:

– Берите, берите, всё берите! Не забудьте наволочку взять, она новая. В сарае старая уздечка висит, тоже берите. Она ссохлась, так вы её в рапе вымочите – как новая будет. Ай, молодцы!

А он, девятилетний Ефимка, стоял в дальнем углу и, наблюдая за страданиями бабушки, дедушки и матери, лишь в бессилье сжимал кулачки и губы, не зная, чем помочь.

И сейчас, вспомнив это, он тоже сжимал бесполезную винтовку и поджимал губы. Четвёртой оказалась сопливая девчонка, которая брела за сержантом, аккуратно подбирая ноги в новых сапогах. Выбрав момент, спросил у Тимофея:

– А это кто такая?

– Не знаю. Тебе-то какая разница. Наверно, тоже от части отстала.

Чем выше поднималось солнце, тем труднее становилось идти. Снежный пух постепенно превратился в скользкую кашу, а затем в грязь. Прошли лесок, а затем уткнулись в ленту дороги. Остановились. От всех четырёх клубами валил пар – и бани не надо.

– Теперь куда? – спросил Четвериков.

Все молчали, ответила только девушка:

– Я знаю. Если по этой дороге идти, как раз к железной дороге попадём, а по ней и до города доберёмся. Там наши должны быть.

– Откуда знаете? – спросил Кубышкин.

– Я же всё-таки курьер, – бойко ответила она, поправляя брезентовую сумку на боку. – Ехала с донесением.

– И как, доехала? – спросил сержант.

– Нет, не доехала – лошадь убили, – просто пояснила она. – Пошла пешком, а там, где часть должна быть, уже немцы. Вернулась.

– Ну, веди, если так, – согласился сержант.

По распутице прошли километра четыре, когда из-за мыска леса вывернулась машина, у которой сзади вместо колёс были гусеницы, за ней юзили два мотоцикла.

– Немцы! – ахнул сержант. – Давай, давай в лесок!

Но было поздно, немцы их тоже заметили, сначала остановились, дали очередь из пулемёта, затем ещё одну. Пули просвистели над головами. Окруженцы залегли. Сергей Кубышкин даже успел выстрелить два раза. Снова очередь в ответ. Тимофей прошептал:

– Всё, мужики, хана нам.

Ефим не стрелял, он и сам не знал, почему: то ли последнего патрона стало жалко, то ли по крестьянской привычке ждал исхода. Исход наступил, но очень странный: бронемашина, а следом за ней и мотоциклы развернулись и уехали прочь. Они ещё долго ждали, прижимаясь к земле.

– Что это было? – спросил неизвестно кого Тимофей.

– Не знаю, – ответил Ефим. – Эй, сержант, чего делать-то будем? – крикнул он в ту сторону, где поодаль лежал Кубышкин.

Тот ничего не ответил. Первой встала девчонка, неожиданно сильным, стальным голосом, каким от неё никто не ожидал, приказала:

– Всё, вставайте, уходить надо. Быстрее, быстрее, а то они могут вернуться.

Ефим встал, подошёл к сержанту, тронул того за плечо:

– Сергей, вставай.

Кубышкин лишь повернул голову, посмотрел на него мутными глазами, взял Ефима за грудки, что-то прошептал и отвалился. Подошли девушка и Тимофей. Тимофей спросил:

– Что с ним?

– Убили сержанта, – ответил Ефим и снял шапку.

– Вот те на, – почему-то удивился Четвериков, словно он был не на войне, а на прогулке. – Что же делать-то? Похоронить надо.

– Вы что, с ума сошли! – зашипела девчонка. – Надо уходить отсюда.

– Тогда документы хоть взять.

Шереметьев расстегнул шинель сержанта, достал из нагрудного кармана документы, и они пошли. Ефим часто оглядывался на прижавшегося к холодной земле Кубышкина, словно ждал, что он тоже сейчас встанет и пойдёт следом за ними. Но сержант не поднимался. И хоть глаза его были закрыты, Ефиму казалось, что он с укором смотрит им вслед и говорит: «Что же вы, братцы, оставляете меня». Он сейчас раздумывал над последними словами сержанта и часто поглядывал на девчонку, бредущую впереди. В какой-то момент спросил:

– Эй, девушка, а где вы свою сумку-то потеряли?

Та остановилась, ойкнула и произнесла:

– Ой, потеряла! Ну, да ладно, в ней ничего важного уже не осталось. Пошли, пошли, я знаю, куда идти. Вы вот лучше скажите, что вам сержант-то сказал перед смертью.

Ефим вздохнул и ответил:

– А я, честно сказать, и не расслышал. Шептал что-то. Прощался, наверно.

Пока они шли до города, им ещё раз повстречались немцы. Эти тоже повели себя как-то странно: дали очередь поверх их голов, загоготали и уехали. Ефиму даже показалось, что это были те же самые немцы, которые стреляли в них в первый раз. Странные немцы. Да, здесь, конечно, не передовая, но ведь кто-то же должен был их шугануть хотя бы. А наших никого. У железной дороги линия окопов, и в них тоже никого. Бежали? От кого? Сразу видно, что здесь и боя-то не было. Передислоцировались? Куда? Одни вопросы, ответы на которые они получили сразу же, как только стали приближаться к городу. Они шли по лесной дороге, когда из кустов прозвучал зычный приказ:

– Стой! Кто идёт?

Они ещё по инерции двигались, когда прозвучало второе предупреждение:

– Я кому сказал – стоять! Руки вверх! Сложить оружие на землю!

Тимофей выронил свою винтовку ещё до этих слов, он стоял с поднятыми руками и пищал:

– Братцы, мы же свои.

– Вот сейчас и узнаем, какие вы свои, – последовало уточнение.

Шереметьев положил свою винтовку на землю и поднял руки, то же самое сделала и девчонка. Только после этого из кустов вышли пятеро: старшина с автоматом и четверо бойцов с винтовками. Ефим понял – боевое охранение. Их провели сквозь чащу на большую поляну и затолкали в палатку, где сидели двое: лейтенант лет двадцати, с тонкой, редкой щёточкой усов, и старший лейтенант постарше.

Старлей спросил конвоира:

– Где их взяли?

– В лесу, товарищ старший лейтенант, у железной дороги.

– Документы проверили?

– Никак нет.

– Документы на стол, – строго приказали им.