Бэла

В неполные 14 лет, ее огромные глаза, наполненные какой-то глубокой обреченностью, выделялись среди десятков глаз девочек, таких же, как она милых, юных и мечтающих прожить эту жизнь также счастливо, как эти дни, проведенные в Центре. Под горячим солнцем, на воздухе, наполненном запахами хвои, трав и листвы, когда на заре они спешили на утреннюю зарядку, поле стадиона блистало миллионами жемчужин росы, замершей на его стриженом газоне, а в березовых аллеях стоял несмолкаемый, переливчатый птичий гвалт. А главное – чтобы тебя любили и понимали. И услышали.

Ее привез отец, вероятно, он хотел уберечь свою дочь от семейных невзгод. Что-то у супругов не ладилось. То разводились, то сходились, подобно петербургским мостам, а девочка росла, росла и вдруг мама с папой заметили, что их трое, а не двое, как им казалось. Две огромных сумки, сопровождавшие ее хрупкую фигурку, словно говорили о предстоящей неподъемной тяжести жизненных реалий. Стройность, пластичность, обаяние, любовь к стихам и танцам словно обрисовали вокруг нее притягательный, светлый круг, втягивающий в себя всех мальчишек, отдыхавших в то же время в Центре. А она, не сознавая еще эту всеобщую влюбленность, принесла мне однажды их записки, и читала их с заливистым, мягким смехом. Помню, я долго беседовал с нею в тот вечер. Прямота суждений, острое ощущение несправедливости, ее умение слушать, говорить с выдержанными паузами, сочеталось с детской непосредственностью и девичьей романтикой. Только вот о родителях она ни слова не сказала. В глазах полыхнуло так, что я не спрашивал более.

Через неделю приехал отец, и они с утра до полудня бродили вдвоем по дорожкам, пронизанными солнцем и сквозными тенями ветвей. Я не знаю, о чем они говорили, но видел дважды, как она была серьезна. А вечером, во время дискотеки она снова была задорной, озорной и смешливой. Мальчишки ходили за ней, словно ослепшие от света и грохота музыки. На конкурсе чтецов она стала первой, при вручении приза спрыгнула со сцены и убежала с распахнутыми счастливыми глазами. На фестивале танца пацаны так били в ладоши, так свистели от восхищения, что она расплакалась. А позже, когда все пошли по корпусам для ночного отдыха, она долго что-то показывала на звездном небе и рассказывала сверстникам, притихшим от неожиданности.

За три дня до окончания смены, когда все на бегу, в суматошной подготовке к прощальному карнавалу, в веселых заботах по приготовлению костюмов, масок, репетициях номеров праздничной программы, среди этого жизнерадостного детского шума и смеха, музыки и теплого южного ветерка, у ворот Центра остановился серебристый «Опель». Из него, распахнувши дверь, вышла дама и мощным ледоколом, правда сбившимся с курса, ринулась через ворота, не видя ни предупреждающей таблички о времени посещений, ни охрану, ни саму себя со стороны. Уже вцепившись в грудь охраннику, остановившего ее, вращая глазами, матерно ругаясь, она успевала выкрикивать имя своей дочери. Тяжелую и пьяную женщину оттеснили от ворот, усадили в машину, но она, уже затмившись, бросилась бегать вдоль ограды, и кричать, кипя от злобы и ненависти к девочке, что не захотела видеть ее. Резко развернувшись, качающейся походкой вернулась к машине, хлопнула дверью и уехала…

А ее дочь, в то же самое время, от стыда, пережитого в эти страшные десять минут, от бессилия исправить материнскую ошибку, от всего накопившегося за ее маленькую жизнь, полную незамеченных никем детских обид, в состоянии истерии занесли в процедурную медчасти и врач, много повидавший за свою практику, ставил укол за уколом, и все время протирал запотевшие от слез очки. Она уехала последней, приехал отец, погрузил ее сумки в машину, выглядела усталой, все-таки пришлось полежать в палате медчасти трое суток. Но когда я подошел, улыбнулась, обняла и прошептала – «Спасибо Вам…» Больше я ее не видел.

Маска

Черты лица мелкие, внешность и походка тунгуса. Масляные глаза при виде женщин, любая лишь как объект вожделения. Без меры похотлив. Скабрезная речь. Циничен. Жаден. Язвенник. Пьет все время мутный отвар из термоса. Натужно косит под молодость, но зря, маска богдыхана со старой и залоснившейся гравюры.

Занимается резьбой по дереву. Медведи, черепахи и прочая лабуда. Не чурается бюджетных заказов города. Порочно – таинственные связи с управлением культуры.

То сколачивает шхуну в парке, то стучит молотком забивая гвозди в доски в городском центре, на площади. Доски не строганные, с древесной корой по бокам.

Арт-обьект. Своеобразие «мастера».

К новогодним праздникам он опять будет слеплять снежные фигуры, горку, аттракционы. Что закажут. Суетлив. Тёмен. Шныряет по улицам зазывая помощников но, обманутые единожды, отворачиваются. Всегда при окончательном расчете отожмет определенную сумму в свою пользу. Видимо не бивали.

Ни жены, ни детей. Ни друзей.

Сейчас одет в коричнево-желтый камуфляж. Согнувшись на морозе, дергает шнур бензопилы. Чертыхается. Не заводится.

Недалеко стоит его машина «Нива». Забрызгана осенней грязью. Посредине зимы. Пальцы его коротки, с красноватыми пятнами экземы. Часто моргает, как от яркого цвета. Чью жизнь он живет?

Обида

Ты такой же, как отец! – крикнула в сердцах мама. А мальчик плохо помнил своего отца, и поэтому ему стало интересно узнать, каким же был папа. Мама все равно ничего не расскажет, хотя отцово фото стоит на этажерке, на верхней полочке рядом с радио. Радио тоже было предметом любопытства, и однажды, когда мама была на работе, мальчик осторожно снял его со стены и разобрал, то есть выкрутил четыре болтика по углам задней стенки из толстой прессованной бумаги. Эта стенка, упав на пол, открыла ему удивительный мир: внутри было два загадочных проводка, тянущихся к тяжелой металлической воронке динамика, и квадратная коробочка с блестящим стержнем. Загадочная поначалу коробочка оказалась всего лишь регулятором громкости. Неизвестный мальчику запах этих таинственных мерцаний смутно навеял далекую и светлую жизнь, вычитанную из книжек, которые занимали все остальные полки этажерки.

И в этот миг он вдруг вспомнил! Да, да!

Осенний холодный день, дождливый и ветреный, огромный перрон вокзала, женщины в жакетках, длинных юбках и на ногах боты с высоким каблуком. Мужчины в длинных пальто с широкими плечами, такие же широченные брюки, блестящие, отливающие чернотой, тупоносые туфли. Запах папирос, женских духов, мужского одеколона и угольного паровозного дыма. Мальчик еще очень мал, поэтому он видит огромные колеса вагонов, когда мама, спеша и таща его за руку, бежит вдоль состава. Там, где-то впереди папа. И почему то надо быстрее, быстрее, мальчику жарко в теплом плотном пальтишке, ноги заплетаются от тяжести грубых, на толстой подошве, ботинках. Но они успевают. И вот папа, увидев его, стремительно делает шаг навстречу, подхватывает на руки и прижимает к своей колючей щеке.

Мама смотрит снизу, молчит и отворачивается, а когда вновь взглядывает на мальчика, то он видит светлые дорожки от слез на ее обеих щеках. Звонкие и холодные удары колокола, горящего металлическим сиянием на стене вокзала, крик паровоза, суета, чемоданы плывут куда – то вверх и исчезают в открытой вагонной двери. Крики людей, объятия, поцелуи, топот ног и наконец, напугавший мальчика лязгающий грохот состава, колеса оживают, вагоны срываются с места со скрежетом, свистом, неимоверным шумом. Пепельно-черный дым паровозной трубы начинает стелиться вниз, закрывая и вокзал, и сумрачное небо с косыми ниточками дождя. Последний вагон убегая, резко открывает пространство, будто растворили двери закрытые до того, и мальчик видит мокрые рельсы, шпалы, острые серые камушки насыпи, а подняв глаза, замирает в удивлении. Сложенная из прямоугольных страшных камней, высоченная таинственная башня с отростком трубы на верхушке смотрит на него прокопченными глазами двух маленьких окон, забранных решеткой. – Что это, мама? – Водонапорная башня. – А зачем она? – В паровозы воду наливать. Отстань. – Мама плачет, роется в своей сумочке, выхватывает оттуда носовой платок и мальчик вдруг понимает, что они остались вдвоем. Ведь папа, он точно видел, сел в этот ушедший поезд.

Он быстро привинтил крышку радио на место, поставил его точно так, как было, и включил в розетку. Внимательно все осмотрел, чтобы никаких следов, а то мама опять устроит скандал, и остался доволен. Стояли уральские, жуткие январские морозы, по утрам заводской гудок трижды сигналил о том, что в школу идти не нужно, это радовало мальчика, можно почитать, посмотреть в окно на зябнущих прохожих, на редкие автомашины, на лиловый утренний воздух, на поздно встающее ледяное и маленькое солнце. Но сегодня он решился написать папе письмо. Его адрес он нашел случайно в комоде, в коробочке, куда мама сложила домашнюю документацию. Здесь было свидетельство о рождении мальчика, мамин паспорт, ее свидетельство об окончании средней школы, ордер на жилплощадь, квитанции об уплате за свет и воду от конторы «Водосвет», свидетельство о браке родителей мальчика и десятки вовсе неинтересных бумаг.

Тут же аккуратной стопочкой, перевязанные тесьмой, хранились извещения об уплате алиментов. Каждый бланк, небольшой, из плотной бумаги, с четким шрифтом, с прописной суммой денег – «пятьдесят рублей 00 коп». – с отметкой каждого месяца за весь пятилетний срок после папиного отъезда. Мальчик взял новый конверт, лежащий тут же, старательно переписал папин адрес – Молдавская ССР, Кишинев, бульвар Роз, дом 65, кв.18. Фамилию, имя и отчество выписывал так, что на лбу выступила испарина от напряжения. Уф! Теперь самое главное. Письмо.

Но о чем писать? Мальчик задумался, и с внезапной горечью осознал, что он совсем не знает, о чем написать папе. А ему так хотелось, чтобы папа узнал, как он вырос, как учится, как любит читать, как он уже подрался, и не раз, с мальчишкой из соседнего дома, защищая свою одноклассницу от обид и едких намеков. О том, что он вовсе не безотцовщина, как упрекают его во дворе старшие мальчишки. О том, что он просто очень скучает, и что ему и вправду нужен папа. И еще столько, столько всего необходимого нужно сказать папе… Что и тетрадки не хватит.

И тогда мальчик просто написал – «Здравствуй папа! Здесь очень холодно, стоят сильные морозы. Я очень скучаю по тебе, папа. Пришли мне яблок, зимой у нас их нет. У меня все хорошо, папа. Твой сын.»

Не прошло и двух недель, как пришла посылка, фанерный ящик, обшитый серой тканью, с сургучными печатями, с красивым каллиграфическим папиным почерком. В ящике были уложены великолепные крупные яблоки, красные, крепкие, с желтыми цветовыми переливами. Необыкновенно вкусные, мальчик еще никогда не ел таких изумительных яблок. Но съев только одно, он выложил все яблоки в корзину, осмотрел все стенки ящика, оторвал с него ткань, прощупал ее, заглянул во все щели, перетряс ящик над столом и почувствовал как снизу, от живота к горлу стремительно взлетел горячий огромный ком, глаза защипало, и хлынули слезы, обжигая щеки, перехватывая дыхание. Ни строчки, ни одного слова от папы не было…

Только яблоки, и яблочный запах, затопивший комнату.