5. Дети, записывайтесь в камикадзе!

4 августа 1999 года

Японская Социалистическая Республика (Хоккайдо)

Западная часть острова, город Саппоро. Столица.

Я слишком увлёкся воспоминаниями о том ужасном летнем дне. И, наверно, минут через пять заметил, что поезд стоит как раз внутри новомодной громадины станции Саппоро.

Взял чемодан и вышел на тёмный от влаги перрон. Ощутимо накрапывал дождик. Я миновал не меньше двух десятков разноцветных пиццерий, суши-точек и пончиковых и вышел на парковку.

Посмотрел на часы. Они показывали только семь двадцать. У меня оставалось сорок минут, чтобы оказаться идти в загадочный ресторан Банкири.

Я сел в трамвай и поехал девятым маршрутом. На метро поучилось бы быстрее, но я не хотел спускаться под землю.

Вот и математический лицей Северное Сияние. Он стал лицеем только в семидесятых, по образцу советского колмогоровского проекта, поэтому внешне выглядел точно так же, как типовая послевоенная старшая школа по проекту Ивакуры – словно десяток белых бетонных блинов, которые сложили в стопку. Всё такое же облупленное крыльцо и уже пустой школьный двор. Никого, ничего.

Я понял, что ловить тут нечего. Учителя либо умерли, либо перевелись, либо вышли на пенсию. А какие остались, ничем мне не смогут помочь. Когда учился, думал, что буду приходить вести занятия и готовить новую смену. Но и это прошло. Сдавать экзамены их научат и без меня. А насчёт личного опыта, – что полезного я могу посоветовать? «Дети, записывайтесь в камикадзе»?

Смотреть тут было не на что. Я вернулся к остановке. На другой стороне улицы дожтдались трамвая примечательная парочка в знакомой форме лицеистов. Она была креолка, с высокими скулами и рыжим отливом волос. А он – чистокровным местным японцем. Досанко, как они гордо себя называют, в честь местной породы удивительно выносливых лошадок.

Он что-то ей увлечённо рассказывал, и так и норовил обнять за талию. А девочка внимательно слушала и каждый раз ловко отступала в сторону, так что он хватал только воздух. Игра была бы забавной, но парнишка не понимал, что с ним играют.

Да, здесь давно уже новые ученики. И у них свои влюблённости и трагедии.

Подкатил девятый трамвай. Я сел и вспомнил: семь лет назад метро сюда ещё не ходило.

Ровно в восемь я отодвинул бамбуковую дверь ресторана Банкири и вошёл в просторный зал, освещённый тёплыми жёлтыми лампами. Оформлено весьма презентабельное: лакированные стены, круглые карамельного оттенка столы и сплетёные из тростника плафоны на лампах. Японцы знают толк в таком скромном на вид, но очень действенном шике.

Я вышел на середину зала и задумался что делать дальше. В рестораны до этого вечера меня заносило редко, а если точнее, то никогда.

Подошёл приглаженный официант-японец. Он был удивительно похож на лицеиста с трамвайной остановки.

– Вам что-нибудь подсказать?

– Одна… знакомая рассказала, что у вас отличные крабы.

– Именно так. Мы предлагаем великолепных крабов, жареных и в супе.

– К сожалению, я не очень люблю морепродукты.

– Это не проблема. Мы сейчас попробуем вам что-нибудь подобрать. Где вы желаете…

– Петя-кун!

Моё сердце упало в желудок. Я сделал вид, что сохраняю спокойствие и медленно повернул голову.

Длинное облегающее платье чёрного шёлка с обнажёнными плечами и глубоким декольте явно шили на заказ. А брови подведены так тщательно, что словно нарисованы тушью.

Но рыжие кудри и серые глаза остались теми же самыми.

Никаких сомнений. За столиком сидела повзрослевшая Алина Воробьёва.

А с ней был мужчина. И, если бы я не помнил Алину, то он бы бросился мне в глаза первым.

Брюнет средних лет, с красивым мужественным лицом, в безукоризненном чёрном костюме и галстуке-бабочке из того же комплекта. Настоящий аристократ, которых в наше время не увидишь даже в кино.

– Этот человек будет ужинать с нами. Принесите ему меню,– Алина повернулась ко мне,– Давай, садись, заказывай и рассказывай.

Я опустился на мягкий стул с красной обивкой. И заметил, что справа от черноволосого стоял коктейльный бокал на тонкой ножке. Над прозрачной жидкостью лежала зубочистка с тремя зелёными маслинами.

– Я рад вас видеть,– сказал брюнет по-английски,– Эшенби, Джеймс Эшенби. Коммандер Военно-морского флота Соединённого Королевства Британии и Ирландии.

Я пожал ему руку.

– Пётр Шубин. Национальный институт теоретической геофизики. Научный работник,– я улыбнулся.

– Это значит, вы есть учёный?– спросил он по-русски с прежней улыбкой.

– Как говорил Ландау, учёными бывают собаки в цирке. А мы – научные работники.

– Мы вместе учились в Лицее,– сообщила по-английски Алина,– И уже тогда он был один из лучших. Вы же знаете, очень часто в такие школы идут дети богатых родителей, чтобы поступить на экономику или банковское дело. Но он был не такой. Он пришёл за знаниями. Я всегда знала, что он не изменит науке.

Эшенби слушал очень внимательно. Я никак не мог понять, что у него на уме.

Конечно, он птица высокого полёты, это и по манерам видно. Но ещё в лицее, с самого дня знакомства, я не сомневался, что Алина достойна любви британского аристократа или французского киноактёра, а не только лицеиста из Камифурано.

Смутило меня другое. Что, черт возьми, этот Джеймс Эшенби забыл на холодном и социалистическом острове? Чарующий Хоккайдо – не то место, куда англичанин поедет на медовый месяц.

Для любителей экзотики есть и более странные страны. Например, большая Япония. Для модных коммунистов – сталинские гостиницы Москвы и свежепостроенная роскошь Шанхая. Людям свободных взглядов – бордели Юго-Восточной Азии, где заказавшему пять девушек положен бонусный мальчик в подарок.

Но зачем ехать сюда? И как их вообще пропустили на остров? Документы можно подделать, фамилию сменить. Но лицо у неё то же самое, что в личном деле. И отпечатки пальцев, я уверен, тоже. Она даже причёску не поменяла.

Что здесь вообще происходит?

– А вы уже женаты?– спросил я. Чувствовал себя, конечно,глупо. Но ничего страшного. Молодому учёному такое простительно.

– Мы пока присматриваемся друг к другу,– Эшенден пригубил коктейль,– В таких делах не следует быть опрометчивым.

Принесли меню. Краболовка видела меня насквозь – я и правда проголодался. И заказал двойную порцию куриного терияки с рисом и неизвестным мне соусом антикутё. Потом взял коктейльную карту и покрутил в руках.

– А где же ром и пепси-кола, воспетые Майком Науменко?

– Есть ром с кока-колой,– ответил официант,– Он называется «Куба Либре».

– Кока-кола – буржуазный и империалистический напиток,– нравоучительно сказал я— Коку подают в МакДональдсах и американском управлении оккупационных войск. А пепси-кола – напиток рабочего класса. Он пришёл к нам в 1960-е годы, вместе с гордостью за советский космос. И до сих пор во всех рабочих столовках есть холодильник, и там – пепси-кола!

Официант пообещал смешать именно в той самой пропорции.

Арина тоже попросила коктейль – из безалкогольных, фиалковый.

– Как вы думаете,– спросил Эшенден,– это новомодный кооперативный ресторан или старое заведение, которое национализировали? Для государственного ресторана тут слишком хорошо кормят.

– Я думаю, он из новых,– ответил я,– и открыли его русские. Японец никогда не назовёт ресторан таким странным словом.

– А что оно означает? Его, насколько мне известно, нет ни в словаре Конрада, ни в английских. И даже вывеска на катакане. Я сначала решил, что это нечто английское.

– Это диалектное слово, оно означает «всегда». Так говорят только на Хоккайдо.

– Просто невероятно,– улыбнулась Арина,– Я прожила здесь пятнадцать лет и совершенно его не помню.

– Это слово вышло из моды, когда мы ещё в школу ходили,– я перевёл взгляд на англичанина,– Сейчас так только старики-досанко говорят. Из тех, которые и русский совсем не понимают.

Даже если Эшенди и знал, как называют себя местные японцы, он не подал вида.

– Я слышал, что настоящий заповедник довоенной японской кухни – это ресторан Сецугоан в Токио,– как ни в чём ни бывало продолжал он,– Бабушка Кадзу подаёт там изумительную белую рыбу. Когда будете в Токио – обязательно посетите. Если, разумеется, вам выдадут достаточно командировочных. И если вам это, разумеется, разрешено.

Принесли коктейли. Британец проводил официантку внимательным взглядом.

– Новые заведения обычно безопасны,– сообщил он,– Их служащие пока не завербованы. А вот кафе с мировым именем – просто набиты двойными и тройными агентами. Стоит вам сболтнуть что-то секретное в бильярдном зале сингапурского Бингли – и уже завтра это будет в отчётах всех уважающих себя разведслужб.

– Получается, если буду в Токио, то в Сецугоан мне нельзя?

– А что – вы знаете нечто секретное?

– Думаю, что не знаю. Но могу вдруг припомнить,– я улыбнулся,– Со мной это часто бывало на семестровых экзаменах.

– Кстати, об экзаменах. Вы ведь работаете над диссертацией?

Я как можно непринуждённей устроился с ром-колой в руке.

– Давно уже нет.

– Тогда зачем вы работаете в Институте?

– Там готовы платить за знание физики.

– Почему же вы не пойдёте, допустим, в школьные учителя?

– Им меньше платят.

– А если вам предложат больше?

– Я откажусь. Эта профессия слишком безопасна.

Арина подняла брови и чуть не поперхнулась ароматным фиолетовым коктейлем.

– Вы предпочитаете опасные профессии?

– Именно так. Те, где неумелые гибнут первыми.

– А что, в науке они гибнут первыми? Насколько мне известно, физические лаюоратории достаточно безопасны.

– Я работаю в поле.

– Получается, вы один из… камикадзе?

– Нас называют и так. Опасность – моя профессия.

– А Раймонд Чандлер – один из любимых авторов?

– Да. Хотя в летние месяцы я предпочитаю Бианки.

Я стукнул опустевшим стаканом по столу и дал понять официанту, что неплохо бы повторить.

– Похоже, что вы любите физику и опасность в равной мере. Как и ваш прославленный родственник. Случайно не он повлиял на ваш выбор жизненного пути?

– Товарищ Шубин, конечно, величина,– я поднял стакан и мысленно пожелал ему счастливой посмертной судьбы,– И его вклад совершенно невероятен. Но увы, он мне не родственник. Фамилия, соглашусь, редкая, но не настолько, чтобы это что-нибудь значило. Мы просто однофамильцы. Так вас устраивает?

– Но вы ведь читали его работы.

– Их может прочитать каждый.

– И что вы об этом думаете?

– О работах такого уровня не «что-то думают», а пытаются вникнуть в каждую запятую. Физик вроде Шубина, Шрёдингера, Фридмана, Фейнмана, Ландау, – он не жук, которого забавно рассматривать в лупу. Это гора, на которую не каждый взберётся.

– У вас ещё есть время для этого. Вы молоды.

– Дело во времени. Шубин вёл научную работу всего несколько лет. Год чудес Эйнштейна случился, когда ему было двадцать пять.

– Но тебе же только двадцать два,– заметила Воробьёва.

– Как Бобби Фишеру. Или Полу Морфи.

– Вы и в шахматы играете?

– Да. Но трезво оцениваю свои шансы. И в физике, и в шахматах. Кто видел этот огонь вблизи, тот уже не польстится на блёстки. Вот были в тридцатые годы два молодых профессора – Шубин и Ландау. Оба гении, оба троцкисты. Оба этого не стеснялись. За первое их ненавидели коллеги, а за второе – советская власть. И вот обоих сажают. Но Капица сумел выцарапать Ландау. А вот для Шубина Капицы не нашдось. Сначала сослали в Свердловск, разрешили возглавить кафедру. Потом взяли снова и поставили к стенке. Покойному было тридцать лет.

– Как по вашему, профессор Тамидзава, когда проектировал Башню, опирался на работы Шубина?

– Командор, все немногие научные работы кандидата Шубина общедоступны!

– Мне важно ваше экспертное мнение. И, я полагаю, там могли быть и неопубликованные рукописи.

– Все рукописи Шубина издал в 1988 его ученик профессор Величковский. И именно от Величковского услышал эту фамилию профессор Томидзава. В 1987 году, на тихоокеанском конгрессе теоретических физиков. Во Владивостоке дело было. Башня к тому времени строилась десятый год.