Часть 1
Катаклизменная

Сегодня, 1 июня, Нероград, 18—45.

– Палыч, ты о чём?! – изумился Петрович, на миг даже забыв о еде, – Какие такие «золотые стандарты» лечения? Забыл, на чём и с чем нам приходится работать? Оборудование – времён царя Гороха, латаное-перелатаное. Причём, замечу, латаное нами же, а не специально обученными товарищами! ИВЛ в пятой палате заводится только после пинка в точно определённую точку…

– После третьего пинка, – поправил я его, с наслаждением потягивая вино и задумчиво разглядывая оставшуюся на моей тарелке порцию шашлыка. Мясо выглядело чертовски аппетитно, но пресытившийся организм уже начинал выражать некоторые сомнения. Пока не очень бурно.

– Ну да, после третьего! – согласился Петрович и запихнул в себя очередной кусок, – М-м-м умгу гыва фо!

– Ась? – вяло переспросил я. Затянувшаяся дискуссия уже начинала мне надоедать.

– Тем более, говорю! – Ванька проглотил еду и освободившимся ртом вновь начал пламенно вещать, – Мониторы показывают всё, что угодно, но только не то, что положено. Дефибриллятор «стреляет» через раз и не всегда – в пациента…

– Петрович, кончай! – я поёжился, вспомнив события почти годовой давности и незабываемые ощущения от разряда в пять киловольт. Есть как-то расхотелось совсем.

– Доктора, вы в состоянии говорить о чём-либо, кроме работы? – поинтересовалась Кларочка, – Хочу заметить, что вы вот уже почти час находитесь в кафе в обществе весьма привлекательной молодой особы. И, вместо того, чтобы наперебой эту самую особу развлекать, утомляете её слух хоровым плачем об удручающем состоянии отечественного здравоохранения. На примере отдельно взятого кардиореанимационного отделения, в котором имеете несчастье работать…

Девушка демонстративно надула губки и отвернулась к стене.

– Смею заметить, что молодая привлекательная особа до последнего времени сама принимала живейшее участие в вышеупомянутом хоровом плаче, – улыбнулся я и подлил в её бокал вина, – Но ты права, малыш, давай тяпнем и прекратим разговоры о работе. В конце концов, у нас выходной. Петрович, ты с нами?

– Всегда! – отозвался тот и поднял свой бокал, – За сбычу мечт?

– За сбычу мечт! – хором подтвердили мы с Кларочкой и со звоном сдвинули бокалы.

Вино оказалось молодым и забористым. Уже через пару минут мы напрочь позабыли о насущных проблемах нашего отделения и оживлённо болтали ни о чём. Ужин перешёл в новую фазу.

Откинувшись на спинку кресла, я лениво рассматривал остальных посетителей небольшого летнего кафе в самом центре Нерограда. Свободных столиков не было: кухня здесь была отменная и кафе пользовалось заслуженной популярностью.

За соседним столиком собралась весьма колоритная компания. Четверо молодых парней лет двадцати, одетых почему-то в военную форму времён Великой Отечественной войны. Причём, если трое из них были облачены в гимнастёрки советского образца, то на четвёртом красовалась полевая форма вермахта – характерного мышиного цвета и даже с погонами. В чинах германской армии я не разбирался, поэтому звание «фрица» определить не мог.

Вся грудь «фашиста» была увешана какими-то медалями, орденами и значками. В-основном, преобладали всякого рода железные кресты и орлы. Однако, присмотревшись, я с изумлением отметил в центре этой экспозиции значки ГТО, «Почётного Донора СССР» и «Ворошиловского стрелка». Я хмыкнул.

– Ты чего, Палыч? – поинтересовался Ванька, с сожалением рассматривая свою опустевшую тарелку.

– Да вот, любуюсь яркими представителями неформальных молодёжных движений, – пояснил я, указав глазами на «фашиста» с приятелями, – Вот скажи, Петрович, ты бы смог в пору своей ранней юности вот так, запросто, пройтись по центральным улицам города в немецкой военной форме времён Второй Мировой?

– Ну-у… – начал было Ванька, но я прервал его:

– Впрочем, ты бы, наверное, смог: твоя ранняя юность пришлась уже на смутное постсоветское время. А вот я бы – точно нет. Мигом бы ласты за спину завернули – и в «серый дом». А там товарищи с ласковым прищуром объяснили бы, что к чему. В лучшем случае, отделался бы исключением из комсомола и института. В худшем – поехал бы по дрова. Куда-нибудь на Север.

– Не пойму я, Палыч, ты что – завидуешь ему? – ехидно осведомился Петрович, кивнув на носителя вражеской формы.

– Да Боже упаси! – я даже поперхнулся от возмущения, – Чему тут завидовать-то? Я говорю о том, что за какие-то пятнадцать-двадцать лет всё изменилось до неузнаваемости!

– Темпора мутантус! – мудро заметил Ванька.

– Эт нос мутамур ин иллис! – продолжил я древнеримскую истину и поднял бокал, – Вот за это и выпьем!

– А перевод? – потребовала Кларочка, – Что-то там про время, насколько я поняла?

– Времена меняются – и мы меняемся вместе с ними! – торжественно провозгласил Петрович. Уже по-русски.

– Хороший тост, – одобрила Кларочка, – Виват?

– Виват! – хором подтвердили мы с Ванькой и вновь сдвинули бокалы.

Их слабый звон был перекрыт грохотом со стороны соседнего столика. Мы вздрогнули и, не успев выпить, обернулись на шум.

Там творилось что-то странное. «Фашист» с выпученными глазами вскочил, зачем-то содрал со столика скатерть, обрушив наземь всё, что на ней было, и теперь вертелся на одном месте. Скрючившись и схватившись обеими руками за тощую шею, сиротливо выглядывающую из явно большого для неё ворота вражеского мундира. Рот нашего странного соседа был широко раскрыт и издавал жутковатые хрипящие звуки. А лицо – синело.

– Подавился фриц! – первым сообразил Петрович и рванул к бедняге. Я – за ним.

Ванька подбежал к «фашисту», обнял его сзади и обеими ручищами принялся толчками давить на живот, пытаясь заставить застрявший где-то в гортани кусок вылететь наружу и дать проход воздуху.

Вокруг мигом образовалось плотное кольцо зевак. Слава Богу, никто не пытался давать советы: просто молча стояли в ожидании дальнейшего развития событий.

– Без паники, мы врачи! – на всякий случай сообщил я почтеннейшей публике.

Та приняла это известие с одобрительным мычанием. Из толпы к нам вывинтился толстенький маленький человечек с характерной формой носа и небритостью:

– Дарагой, «Скорую» нада вызват? – озабоченно поинтересовался он. Акцент тоже был характерным.

Я посмотрел на Петровича. Тот старался изо всех сил, но тщетно: несчастный «фриц» в его объятьях синел всё больше, уже почти не трепыхался и закатывал глазки.

– Вызывайте, – подтвердил я и, поколебавшись пару секунд, добавил, – Вы хозяин кафе? Срочно нужен нож с острым концом. Очень острым. Ещё – широкая трубочка для коктейля. И водка.

Толстяк недоумевающе взглянул на меня.

– Рэзать будэм! – максимально доходчиво пояснил я.

Перевод помог. Горец радостно закивал и скрылся в подсобке. Через несколько секунд вернулся, размахивая над головой, словно шашкой, огромным разделочным ножом. Из другой его руки торчал пучок разноцветных коктейльных соломинок. Как раз нужного диаметра.

Следом за хозяином тяжело топал крупный официант с подносом, на котором красовалась запотевшая бутылка водки и несколько рюмок.

– Вот, – запыхавшись, толстяк протянул мне нож и соломинки, – А там – водка.

– Рюмки-то зачем? – рассеянно спросил я, пробуя ногтем острие ножа.

– Как – зачэм? Водка пить как будэш? – удивился хозяин.

Я вздохнул и, не тратя времени на разъяснение основ асептики и антисептики, распорядился:

– Составьте в ряд три стола. Быстро.

Всё было исполнено молниеносно.

– Петрович, клади фрица. Всё, больше времени нет на попытки.

Ванька понимающе кивнул, схватил полумёртвого парня в охапку и уложил на столы. Рванул ворот вражеского мундира, оголяя шею и грудь.

Я выхватил бутылку у застывшего в ожидании официанта и щедро полил водкой будущее операционное поле. Из толпы донеслись сокрушённые вздохи.

Закончив с подготовкой пациента, я сунул бутылку в руки официанту:

– Лей! – и подставил под холодную струю руки, нож и соломинку, – Петрович, мойся тоже. Ассистировать будешь!

Ванька пристроился рядом. Обработав руки и инструмент так тщательно, насколько это было возможно, мы вернулись к бренному, слабо хрипящему телу «фашиста».

– Держи пока! – я сунул Петровичу соломинку и нащупал пальцем на тощей шее нужную точку.

– Ага, тут. Давай! – подтвердил Ванька.

Я кивнул и ткнул кончиком огромного ножа в горло «фрица». Толпа дружно ахнула. Кто-то взвизгнул.

– Тыхо всэ! – грозно проревел толстяк за моей спиной.

Мигом воцарилась тишина. Я мысленно поблагодарил маленького горца и посильнее надавил на нож. Острие вдруг провалилось и я едва успел остановить его движение. В глубине раны кровь запузырилась. Есть! Трахея вскрыта.

– Петрович, давай!

Ванька ловко ввинтил в дырку на шее нашего невольного пациента коктейльную трубочку. Из неё тут же вместе с воздухом вырвался небольшой фонтанчик кровавых брызг. И «фриц» задышал: часто, жадно и глубоко. Через соломинку.

Толпа шумно выдохнула и зааплодировала. Подавив в себе желание раскланяться, я похлопал пациента ладонью по щеке:

– Эй, фриц! Глаза открой! Слышишь меня?

– Колькой его зовут! – подсказал мне один из «красноармейцев».

– Николай, открой глаза! – приказал я.

«Фриц» послушался. Глаза распахнулись и с неподдельным изумлением уставились на меня. Рот открылся…

– Говорить не пытайся: всё равно не выйдет! – предупредил я его, – Объясняю: ты подавился, потерял сознание, мы вставили тебе в трахею трубку, дышишь пока через неё. Моргни два раза, если понял.

Веки старательно опустились и поднялись два раза.

– Молодец. Сейчас приедет «Скорая», отвезёт тебя в больницу. Там из твоей гортани вынут еду и заштопают дырку в шее. Будешь как новенький. Понятно?

«Фриц» опять два раза моргнул.

– Отлично. А вот и «Скорая», кстати! – обрадовался я, услышав приближающуюся сирену. И почувствовал, как кто-то дёргает меня за штанину. Опустив глаза, я с удивлением обнаружил, что рука, вцепившаяся в брюки, растёт из моего неожиданного пациента.

– Ты чего?

Рука отпустила штаны и залезла в карман немецкого мундира. Через миг показалась оттуда с каким-то предметом. И ткнулась в мою руку.

Я вздрогнул: в моей ладони оказалось что-то вибрирующее и холодное. Очень холодное – просто ледяное. Ощущение было приятным – особенно с учётом тридцатиградусной жары.

Я разжал пальцы: на ладони лежал шестигранник из какого-то чёрного металла. Небольшой совсем: с гранью сантиметров пять, не больше. Зато довольно тяжёлый. Всмотревшись, я обнаружил, что матовая чёрная поверхность усеяна непонятными символами, расположенными правильными столбцами по пять знаков в каждом.

– Что это? – я перевёл взгляд на «фрица».

Тот широко улыбнулся. Потом ткнул пальцем сначала в шестигранник, затем – в себя и, наконец, – в меня.

– Палыч, это он тебе подарок сделал. В знак благодарности за спасение жизни! – перевёл Петрович.

Пациент радостно закивал головой, соглашаясь.

Я пожал плечами:

– Спасибо, конечно, но… Это хоть что?

Теперь пожал плечами «фриц». Похоже, он и сам не знал, что подарил.

– Нормально… – пробормотал я и добавил уже громче, – Ладно, Николай, спасибо большое. Давай, поправляйся и в следующий раз ешь аккуратнее. Тщательно пережёванная пища – залог здоровья. Ты теперь это знаешь.

«Фриц» улыбнулся и кивнул. Знает.

– Так, что у нас случилось? – сквозь толпу протиснулись две докторицы со «Скорой». Или фельдшерицы – не важно.

Я широким жестом указал на лежащего с трубкой в горле и ухмыляющегося «фашиста»:

– Вот, принимайте: эхо минувшей войны. А вернее – жертва обжорства. В гортани – шашлык, в трахее – трубка. В больнице и то, и другое надо будет убрать. Именно в этой последовательности.

– Круто! – констатировала докторица помоложе, оценив плоды нашей работы.

– А то! – скромно согласились мы с Петровичем.

2 июня, Нероград, отделение кардиореанимации, 09—05.

Я задумчиво повертел странный шестигранник в пальцах: предмет по-прежнему тихо вибрировал и приятно холодил кожу. Загадочные символы на чёрном металле будто слегка подсвечивались изнутри… и ровным счётом ни о чём мне не говорили.

– Палыч, в ружьё! – Петрович брякнул трубку местного телефона на аппарат и вскочил, – В хирургии якобы инфаркт с кардиогенным шоком!

Я затолкнул таинственный подарок «фрица» -Кольки поглубже в свой шкафчик и захлопнул дверцу. Не буду думать об этом сегодня – подумаю об этом завтра, – так, кажется, говаривала несравненная Скарлетт О'Хара в «Унесённых ветром»?

Через пару минут наша бригада лихо ворвалась в палату второго хирургического отделения. И, судя по всему, вовремя. Бледное тело на постели уже тихо похрипывало с закатившимися глазами.

Зато вокруг царило нездоровое оживление. Кровать обступило трудноисчислимое количество народу. Я успел заметить и заведующего отделением, в которое мы прибыли, и пару-тройку знакомых хирургов, и несколько озабоченных медсестёр, и… О нет, только не это!

Навстречу нам из врачебной толпы выдвинулся, радостно потирая толстенькие ручки, наш начмед Гадёныч. Сиречь – Алексей Кадиныч. Сын киргизских степей. Или казахских? Точно не скажу, каких именно степей сын, но то, что сукин – определённо. Доказано неоднократно им же.

– Наконец-то! И часа не прошло – а кардиореанимация уже тут! – с фальшивым восторгом воскликнуло начальство.

Я демонстративно посмотрел на часы:

– Вызов поступил три минуты назад. Звонки записываются и фиксируются по времени. По запросу можно сделать распечатку, дабы убедиться в некоторой некорректности вашего замечания, тонкую иронию которого, вне всяких сомнений, оценили все присутствующие здесь коллеги.

Коллеги, несмотря на драматизм обстановки, захихикали. Гадёныч побагровел и начал плеваться слюной:

– Пал Палыч, не до ваших штучек сейчас! Состоялся консилиум: у этой больной – инфаркт и кардиогенный шок. Забирайте её к себе. Я поднимусь позже и проверю назначения.

За моей спиной тихо хмыкнул Петрович. Гадёныч разбирался в неотложной кардиологии немногим лучше, чем я – в древнекитайской грамматике.

– С вашего позволения, Алексей Кадинович, я осмотрю пациентку, прежде чем принимать решение о переводе, – с ледяной вежливостью сообщил я начальству и, обойдя его, присел на стул рядом с предметом обсуждения.

Так. Женщина, лет сорока – сорока пяти. Уже зацепка: дамы в этом возрасте, как правило, инфарктами не болеют. Бывают, конечно исключения, но уж так редко…

– Так что случилось? – поинтересовался я.

Вперёд выступил хирург и начал вещать:

– Больная Семёнова, сорока двух лет, третьи сутки после операции холецистэктомии. Послеоперационный период протекал без осложнений. Сегодня, около тридцати минут назад, почувствовала себя плохо: появился озноб, крупный холодный пот, похолодели конечности, возникло неприятное ощущение за грудиной. Чуть позже – присоединились судорожные подёргивания конечностей и психомоторное возбуждение. Около десяти минут назад потеряла сознание.

– Давление?

– Шестьдесят. Нижнее не определяется. Записали кардиограмму. Вот, – коллега протянул мне бумажную ленту.

Я быстро просмотрел её. Разумеется, ничего.

– Кто поставил диагноз: «инфаркт»?

– А что же это ещё, по-вашему?! – возмутился Гадёныч.

Ясно. Вопрос снимается. Начмед наш мнит себя гениальным диагностом и лепит инфаркт миокарда в любом неясном клиническом случае.

Что касается несчастной Семёновой, сорока двух лет, то у меня на её счёт стали вырисовываться совсем другие подозрения. Крупный холодный пот, психомоторное возбуждение перед потерей сознания, стремительность этой самой потери…

Я осторожно пощупал через закрытые веки глазные яблоки пациентки: ну, так и есть, твёрдые – будто каменные! Перевёл взгляд на капельницу, из которой что-то исправно вливалось в г-жу Семёнову:

– Что капается?

– Глюкоза с инсулином и панангин, – с готовностью ответила сестра.

Мои подозрения перешли в почти уверенность:

– Сколько инсулина?

– Шесть единиц!

– Чем набирали? – задал я коварный вопрос молоденькой сестричке.

– Ну… как чем? Шприцем! – удивилась та.

– Покажите, каким и как! – потребовал я.

– То есть? – бровки подпрыгнули под самый колпак.

– Возьмите шприц, такой же, каким вы набирали инсулин, и покажите, как именно набирали, – медленно и внятно объяснил я задачу.

Сестра вопросительно посмотрела на своего заведующего.

– Давай-давай! – подбодрил тот её.

Девушка поджала губки и засуетилась у процедурного столика. Через минуту повернулась ко мне и протянула шприц:

– Вот. Шесть единиц. Как и тогда.

По палате пронёсся дружный вздох. Я протянул руку и перекрыл краник капельницы. Чудо-лекарство перестало вливаться в несчастную Семёнову.

В шприце, который победно демонстрировала нам сестра, было шесть миллилитров инсулина. Миллилитров, а вовсе не единиц! Для справочки: в одном миллилитре – сорок единиц инсулина. То есть, в капельницу вместо шести добрая сестричка заправила двести сорок единиц!

Пациентка, естественно, благополучно влетела в инсулиновую кому. В коей и пребывала по сей час.

– Кларочка, сделайте ей двадцать кубов глюкозы. Сорокапроцентной, – распорядился я. Впрочем, запоздало, поскольку Клара уже склонилась с полным шприцем над больной.

– Маловато будет… – задумчиво протянул Петрович, когда шприц опустел.

– Угу, – согласился я и кивнул застывшей в ожидании Кларочке, – Повторить.

Повторили. Больная Семёнова, сорока двух лет, распахнула глаза и уставилась на меня:

– Тени…

Я взял её за руку и нащупал пульс. Тот бился ровно и уверенно. Судя по всему, давление нормализовалось.

– Тени… Они пришли… – прошелестела женщина, умоляюще глядя на меня.

– Всё хорошо, голубушка, всё хорошо! – я слегка пожал её пальцы и улыбнулся, – Теперь всё хорошо.

Семёнова покачала головой:

– Нет. Вы не понимаете… Тени…

Я вздохнул. На выходе из комы такое бывает. Мозг ещё не оправился после гипоксии и отёка.

– Сто тридцать на восемьдесят! – сообщила Кларочка.

Ну что же, отлично. Мавр сделал своё дело, мавр может уходить. Я ещё раз пожал руку Семёновой и поднялся:

– Ну-с, коллеги, нам здесь больше делать нечего. Продолжайте лечить основное заболевание. А мы засим удаляемся.

– Но инфаркт… – пискнул было Гадёныч и умолк.

Я посмотрел на него мудро и печально:

– А инфаркта у больной Семёновой, сорока двух лет, нет и не было. Вы согласны, коллеги?

Коллеги замычали и закивали головами, дружно выражая согласие.

– Консилиум вынес вердикт! – торжественно констатировал я, подхватил «тревожный чемоданчик» и, сопровождаемый своей свитой, покинул палату.

– Прямо фильм ужасов какой-то: «Тени! Они пришли!» – передразнила Кларочка несчастную Семёнову, когда мы подошли к лифту.

– Сон разума рождает чудовищ! – процитировал я и улыбнулся, – Малыш, это ещё не самая странная вещь из тех, которые можно услышать от вернувшихся в наш мир коматозников. Да ты и сама знаешь.

– Знаю, – кивнула Клара, – Но всё равно – странное что-то. Интересно, что ей привиделось?

– Ну, если через часок-другой ты задашь Семёновой этот вопрос, она тебе уже сможет вполне внятно объяснить, что имела в виду. И описать свои бредовые видения. В красках, – пожал я плечами и сделал шаг назад, – Поберегись!

Вовремя! Раздался жуткий стон прибывшего лифта и массивная стальная дверь с грохотом распахнулась, пройдясь в аккурат по тому месту, где я только что стоял.

– На седьмой? – догадливость престарелого лифтёра восхищала.

– На седьмой! – хором подтвердили мы, расположившись в лифте.

И, под аккомпанимент тоскливого воя древнего механизма мы вознеслись. На седьмой.

15 июня, Западная Украина, Львов, 11—20.