Иван Ефимович и в самом деле пребывал в странном состоянии. Внутри как будто все оцепенело, замерло, мешало двигаться и действовать. Еще вечером, когда они поставили баржи на якорь у Колпашево, а сами двинулись к пристани, он будто стал чужим сам себе. А сейчас им сказали крепиться напротив того самого места.

Над рекой поднимался высокий обрыв, который он хотел забыть, но, конечно, не смог. И пусть наверху все поменялось, пусть Обь отожрала у города десятки метров, пусть не высился там деревянный дом с забором, колючей проволокой и сторожевыми вышками, место было то самое.

Прав оказался Петроченко. Надо было остаться в Томске.

К ночи подогнали еще один буксир, поменьше, всего лишь «восьмисотый», который тоже зачалили к берегу. С его помощью организовали вторую точку крепления – трос зафиксировали на носу «ОТ-2010», так чтобы Обь не сносила его по течению.

Теплоход подошел вплотную к яру, кормовые прожекторы ударили в оголенный срез обрыва – и тут Иван Ефимович увидел все в мельчайших деталях. Хотелось закрыть глаза. Хотелось проснуться. Хотелось рухнуть на колени и заплакать. Но он стоял и смотрел.

Дизеля взревели и дали полный ход. Туша теплохода содрогнулась, винты загребли обские воды, и мощная струя ударила под песчаный обрыв.

Сначала не происходило ничего. Но потом нижний слой, из-под которого отбойной волной вымывало песок и талый грунт, стал обваливаться. Полетели в воду мерзлые глыбы, а вслед за ними – первые трупы. Одиночные и сцепленные, в одежде и почти голые, они падали в воду, всплывали, и водовороты волн захватывали их, кружа в медленном танце. А потом, после второго, третьего, четвертого круга, людские тела затягивало, наконец, в винты теплоходов, которые перемалывали их, как в гигантской мясорубке, выплевывая на поверхность мириады пузырьков, лоскуты одежды и куски, обломки, ошметки того, что когда-то было людьми.

Из-за рева машин и грохота винтов было не слышно, как подошел Петроченко – тот самый то ли майор, то ли полковник. Иван Ефимович повернулся к нему, раздвинул онемевшие губы:

– Вы же говорили, это всего лишь санитарная операция?

Петроченко кивнул:

– Да. А что это, по-вашему?

– Вы же уничтожаете… Вы убиваете их повторно.

Петроченко пристально посмотрел в глаза старпому. Долго, не отводя взгляда.

– Это и есть санитарная операция. Мы всего лишь убираем за вами, Иван Ефимович.

Обвалился очередной пласт, обнажив новые темные прямоугольники. Иван Ефимович посмотрел вверх. Будут еще. Он знал, что за ними появятся другие ямы, заполненные мертвецами. А потом – новые и новые.

Из воды, как поплавок, вынырнул один из трупов. Он был словно высушен и будто из-под пресса, но лицо – лицо сохранилось полностью. Густая темная шевелюра, белая – до сих пор белая! – рубаха и бледно-розовые, в аляповатый цветочек, подштанники.

Иван Ефимович зажмурился.

3 ноября 1937 года, поселок Колпашево, Нарымский округ

Хотелось зажмуриться. Но Иван понимал, что нельзя. Не положено.

Промахи случаются. Особенно у новичков. Для того и выдают запасной патрон. Один запасной патрон на десять приговоренных. Один раз из десяти можно промахнуться.

Можно. Но как же трудно, когда человек, в которого ты стреляешь, вдруг все понимает. Он идет по дощатому настилу якобы в баню. Но там, в конце пути, никакой бани нет и никогда не было. Там только яма, яма с мертвецами. И вот ты стреляешь из укрытия, стреляешь близко, наверняка – и он умирает, так ничего и не поняв. А если промахнешься, если он обернется, если взглянет тебе в глаза…

Иван промахнулся. Человек на настиле вздрогнул, сгорбился и медленно, очень медленно стал оборачиваться. Густая черная шевелюра, ярко-белая рубашка, выделяющаяся в полумраке двора, и эти дурацкие розовые в цветочек подштанники. Наверное, их смастерила жена, перешила из старого платья или наволочек…

Иван оборвал эту мысль. Не думать, не думать о тех, кто по ту сторону прицела. Есть запасной патрон, и второй выстрел должен быть точным. Только бы он не закричал, только бы не заметался по двору – в таких попасть трудно. А еще один промах – и станет гораздо, во сто крат сложнее…

– А что, если я промахнусь дважды? – спросил Иван еще тогда, в первую неделю. Спросил у Сашки Карпова, того парня, что когда-то встречал его у парохода.

– А на этот случай, Ваня, есть особый порядок действий. Петля и мыло.

Иван затряс головой:

– Я не смогу…

– Сможешь. Патроны – штука ценная, и мы должны экономить их для нашей Родины, а не тратить на врагов народа и прочее отребье. Да не тушуйся, Ванька, – он толкнул его в плечо, – тебе даже понравится. Вот мы с ребятами как-то…

И он подробно, во всех скабрезных деталях рассказал, как они тренировались на молодой парочке влюбленных, которых привели на расстрел, но пообещали помиловать, если те на глазах у надзирателей совершат половой акт со связанными руками. Пара сделала все, что им приказывали, а сразу после обоим на шеи накинули петли и задушили.

Иван до сих пор ни разу не использовал петлю, хотя она была приготовлена. И сейчас, глядя на оборачивающегося мужика в розовых подштанниках, он мысленно молился, чтобы и в этот раз его пронесло.

Мужчина обернулся. Мужчина поднял глаза и увидел, откуда стреляли. Он все понял. Он не стал метаться или убегать, не стал плакать или просить пощады. Он выпрямился во весь рост и взглянул в лицо смерти, спокойный, гордый и даже величественный, несмотря на свои нелепые подштанники.

В этот раз Иван не промахнулся.

1 мая 1979 года, город Колпашево, Томская область

Дом не изменился ничуть. Все те же ковры, сервант, хрусталь, телевизор, часы с кукушкой и кресло-качалка. Нина Павловна профессиональным взглядом пыталась найти отличия от картинки, которую сохранила память, – и не находила. Все осталось на своих местах – точно в таком же порядке, как и вчера, в их первый приезд.

Только место хозяина за столом пустовало. А с потолка тянулась петля. И старик, неподвижно висящий в ней, был больше похож не на человека, а на предмет. На неодушевленный пыльный мешок.

– Очки, – сержант Григорьев кивнул на повешенного.

Нина Павловна посмотрела в лицо старику. Да, он был в тех же очках с толстыми линзами, что и вчера.

– Кто же, собираясь вешаться, наденет очки? – спросил Григорьев.

Нина Павловна хмыкнула. Сержанту явно не терпелось чем-то заняться – они в доме уже час, а ничего не происходит.

– Сходи-ка опроси соседей. Может, кто что видел.

Фотограф закончил снимать. Тело сняли с веревки, но не удержали – и старик завалился на пол. Ушков достал перчатки, неторопливо надел их и присел на корточки у мертвеца.

Все молчали. За окном ходил от дома к дому Григорьев, стучась в соседские двери. Он лучезарно улыбался, будто на променаде в санатории, а не на выезде с трупом.

– Посмотрите-ка, товарищ следователь.

Нина Павловна присела к судмедэксперту. Он аккуратно повернул голову старика. Открылась морщинистая шея в синяках и с багровым следом от веревки. Хотелось поморщиться, отвести взгляд, но нельзя давать слабину. Такая уж это работа. И не думать, не думать о том, что еще вчера она прямо здесь разговаривала с этим человеком.

– Видите? – Ушков приложил свою ладонь к пятнам на шее. – Вот здесь – след от большого пальца, тут – средний, мизинец. Почти совпадает, да?

Нина Павловна неуверенно кивнула. Подняла взгляд на эксперта:

– Вы хотите сказать, что он был не повешен, а задушен? А потом его, уже мертвого, повесили? Инсценировка?

Ушков встал, стянул одну за другой перчатки и только после этого ответил:

– Я, товарищ следователь, пока ничего не хочу сказать. Сделаем вскрытие и все увидим.

– Хорошо. Тогда ждем, дело не закрываем.

Дверь хлопнула, и в дом почти ворвался Григорьев, возбужденный и довольный, как пес после прогулки.

– Есть свидетель!

Свидетелем оказалась сухонькая старушка из дома напротив. Родилась она, судя по всему, еще до революции, хотя точный возраст ее так и не смогли выяснить – сама она не помнила, а паспорт искала четверть часа, пока Нина Павловна не махнула рукой и не разрешила записать данные со слов.

– Так кого вы видели, Татьяна Михайловна?

– Кого-кого… Игната и видела. Пришел к Лешке, ходил-ходил вокруг дома…

– Игнат? Что за Игнат? И примерное время не помните?

Старушка сбилась, замолчала. Поскребла седые волосы.

– Ну как время… Ну вот как, значит, я суп-то поставила, в окошко гляну – ходит.

– Хорошо. Ходил у дома, а что потом произошло?

– Потом в окошко стучал к нему, Игнат-то. Стукнет-стукнет, ждет. Еще стукнет – опять ждет. А Лешка-то – он того… Ни гугу… Не открывает, не выходит.

– Так-так.

– Ну вот, значит. Потом я отвлеклась, суп подоспел… Да и больно уж долго стучал он, Игнат-то. Ну а потом слышу – вроде все, не стучит. Дверь открылась, закрылась. Ну и все…

– Больше ничего не видели? Как выходил?

– Нет, не видала. Чего не видала, того не видала, врать не буду.

– Татьяна Михайловна, а что вы про Игната этого знаете? Фамилия? Где живет?

– Фамилию-то помню. Ермошкины они. Точно Ермошкины. И Игнат, и жена его… Дай бог памяти… Марина вроде. Ну, она еще раньше его померла. А жили они…

– Стоп-стоп. Что значит, раньше его померла?

– Ну то и значит. Марина-то эта года за два до Игната преставилась. А Игната еще до войны забрали. Ну и… того… Расстреляли. Все знают. Старики-то, кто остался, все знают…

13 мая 1979 года, город Колпашево, Томская область

Мыли уже третьи сутки. Обрыв крошился, земляные комья падали и падали в реку, в береге образовалась уже целая бухта, куда смог бы поместиться весь теплоход, а трупы все не кончались.

Привели второй «двухтысячник», чтобы ускорить работу. Несколько раз буксиры срывало, тросы не выдерживали. Как выдерживали люди, Иван Ефимович не понимал.

Помогал спирт. Его стали выдавать сразу. А на второй день, когда куратор из Комитета заметил, что в рационе отсутствует мясо, на камбуз завезли свиные полутуши.

Иван Ефимович спирт в рот не брал, да и на мясо смотреть не хотелось. Даже когда ветер дул в другую сторону и запаха, идущего от могильника, не чувствовалось.

Впрочем, мясу не радовался никто. Особенно после того, как поварихе стало дурно и она в полузабытье выволокла на палубу и выкинула за борт еще не тронутую свиную полутушу. Та плюхнулась в реку и присоединилась к безмолвному танцу трупов в воде, увлекаемых течением от винтов и к винтам. Пока и ее не размолотило лопастями, выбросив на поверхность куски свинины вперемешку с кусками человечины.

В мясорубку под теплоходами попадали не все трупы. Многие, сделав несколько кругов между буксирами, вырывались на волю, попадая в течение Оби и уплывая куда-то дальше, на север. И когда Иван Ефимович выходил на палубу, он долго вглядывался в тела, пытаясь – и боясь – узнать кого-то еще.

Подошел Копейкин, встал рядом, достал беломорину и с наслаждением затянулся. Закашлялся, показал папиросой на уплывающие тела:

– По всей области разнесет, ей-богу, Ефимыч! Я тут в городе был, разговорился с местными.

– И что говорят?

– Да что… Говорят, трупы находят везде – в заводях, в кустах, на заливных лугах… В сетях вот. Один мужик с Каргаска сказал, что на налимов теперь долго не будут рыбачить – мимо них несло мертвецов, к которым налимы присосались, по несколько штук к каждому.

Копейкин перегнулся и сплюнул за борт. Качнул головой, поморщился:

– Дерьмовая работа у нас нынче, да, Ефимыч? Но тем ребятам в лодках еще херовее…

– В каких лодках?

– А вон, видишь? Цепью стоят.

Иван Ефимович пригляделся, напрягая все свое стариковское зрение. И вправду – ниже по течению виднелась цепь моторок с людьми.

– Зачем они?

– Так ловят. Этих, – он показал папироской на танцующих в воде мертвецов, – кто от нас уплыл. Им выдали багры, да железных чушек подвезли со «Вторчермета». Тащат этих из воды, привязывают к ним железяки и топят. Говорят, они мокрые, склизкие, в руках разваливаются, но топить надо… Та еще работенка.

– Бывает и хуже, – пробормотал Иван Ефимович.

25 февраля 1938 года, поселок Колпашево, Нарымский округ

– Работка есть для тебя, – Кох держал в руках листок серой бумаги. – Пришла шифрограмма из Новосибирска. Надо заготовить двадцать быков.

Иван недоумевающе воззрился на начальника, пытаясь понять, всерьез он или опять шутит. Но застывшее лицо Коха оставалось непроницаемым.

Зато Сашка Карпов понимающе ухмыльнулся.

– Делите, – бросил Кох. – Пятерых я возьму на себя, по пять – Сашке и Лехе, а еще пять быков – с тебя, Иван.

Он достал из шкафа толстые книги в самодельных переплетах и водрузил на стол. Посмотрел на непонимающего Ивана и пояснил:

– Здесь списки жителей всего округа, со сведениями. Выбирайте.

Только теперь до Ивана стало доходить, что речь идет не о крупном рогатом скоте и не о заготовках мяса. И мясокомбинатом, бойней и одновременно скотомогильником служит их организация. А заготавливать надо не говядину, а человечину.

Четверых он кое-как, мучаясь и сомневаясь, но нашел. Одного якобы видели при армии Колчака, другого характеризовали как кулака и противника коллективизации, еще двое – поляки, подозреваемые в шпионаже. Пятого же Иван, хоть тресни, не мог определить.

Сашка Карпов, легко справившийся со своей порцией, заглянул ему через плечо:

– Ну и чего тут думать? Бери Смирнова. Он директор школы, шибко грамотный, работал еще при прежней власти. По-любому в чем-то да виноват!

Тут Лешка Воробьев, доселе молчавший, поднял голову и неожиданно возразил:

– Смирнова? Михаила Георгиевича? Не надо его. Он хороший человек.

Карпов взвился:

– Чего ж в нем хорошего? Он меня на второй год оставлял, кровосос!

– Значит, так учился, – не сдавался Лешка. – А мне он помог. У меня, когда мать умерла, никого не осталось. А Михаил Георгиевич мне все сделал, понимаешь? И талоны на питание, и на работу устроил… Эх… Мировой мужик, не трогайте его! Дочки у него две…

– До-о-очки, – передразнил Карпов. – Ладно, Ваня, не тяни резину. Списки к утру нужны – если не сдашь, впишем директора школы. Дочки там или не дочки – разберутся…

Всю ночь Иван мучился, думал, перебирал фамилии и характеристики. В поселке он уже многих знал в лицо, и они, эти лица, вставали перед ним. Хотелось схватиться за спасительную мысль, что если он выберет невиновного, то там, дальше – разберутся, расследуют, отпустят. Но он понимал, что ошибка – его ошибка – может стоить кому-то жизни.

Утром он сдал список, включив в него незнакомого священника из соседнего поселка Тогур. Доносов на того не было, но поп есть поп, как любил говорить Карпов. Разберутся и отпустят. Наверное.

Кох хмуро взглянул на фамилии, забрал листочки и помахал перед ними еще одной шифрограммой.

– К восьми утра завтра – с нас еще двадцать быков.

Иван охнул. Кох вопросительно посмотрел на него.

– Николай Иванович, так где ж их взять-то?

Кох перевел взгляд на Сашку:

– Карпов, объясни товарищу.

– В настоящий момент ведется проработка контрреволюционной националистической организации, созданной по заданию японской разведки, – отрапортовал он.

Кох поморщился:

– Хватит уже японцев, наелись. Что там у нас еще?

– Готовимся к раскрытию эсеро-монархической повстанческой террористической организации, действующей на территории Нарымского округа.

– Неплохо, – Кох щелкнул пальцами. – Работайте.

Хуже всего было в «расстрельные» дни. Когда приходила баржа с новыми заключенными, собранными со всего округа и даже дальних городов области – Новосибирска, Томска, Кемерово и Сталинска. И здесь, во дворе тюрьмы, приговоренные шли один за другим, как на конвейере, ступая по доскам, заскорузлым от въевшейся крови. Иван не смотрел на них. Он видел одни лишь затылки. Он целился в затылки. Он не хотел никого узнать.

И лишь после, когда приходилось спихивать в яму тех, кто не упал в нее сам, когда свежую партию нужно было поливать известкой и закидывать землей, он невольно видел. Видел Михаила Георгиевича, школьного директора, которого так хотел спасти Лешка. Видел начальника пристани, у которого в гостях он совсем недавно пил чай с сушками. Видел знакомых и почти знакомых. Видел женщин. Видел подростков. Видел детей.

– Николай Иванович, но почему женщины? Почему мы расстреливаем и их?

На каменном лице Коха невозможно было что-то прочесть. Лишь глаза наполнились укоризной.

– А что, Фанни Каплан, которая стреляла в Ленина, была мужчиной? Или заслуживала снисхождения из-за своего пола?

Иван потупился. Вопрос действительно был глупым. Однако его мучило и другое.

– А как же дети? Почему дети?

На сей раз скулы начальника дрогнули. Его гипсовое лицо как будто вдруг пошло трещинами. Деформировалось, исказилось. Не сожалением. Не состраданием. Ненавистью.

– Почему дети? – рыкнул Кох. – А ты сам, Ванька, не понимаешь? Не понимаешь почему? Чему тебя там вообще учили, в этом твоем Томске?

Сашка Карпов замер. Лешка Воробьев вжал голову в плечи. Лишь Иван набрал воздуха в грудь, чтобы что-то ответить, но не успел. Кох продолжил гневную тираду:

– Это же звереныши! Ублюдки! Драконье семя! Оставишь детей – детей врагов народа – и они вырастут. Они начнут мстить за отцов и матерей. Не-е-ет. Нет, Ванька! Нужно очистить! Нужно выжечь все, выжечь под корень! Чтобы потом – потом – нормально строить светлое будущее!

Начальственный голос отгремел, и стало тихо. Каждый боялся пошевелиться.

– Вопросы? – Гипсовая маска вновь вернулась на лицо Коха. – Нет вопросов? Работаем.

Он вышел. Тоскливо стучали ходики на несгораемом шкафу с документами.

Первым подал голос Карпов:

– А он прав. Во всем прав. Мы сейчас эти, как их… Ассенизаторы! Говномесы то есть. Расчистим все говно – и заживем нормально.

Он уселся расслабленно, заложив ногу на ногу. Улыбнулся мечтательно:

– Я вот в лес уйду. Справлю избу где-нибудь и начну жить нормально, охотой. Я ведь и на лыжах хорошо умею, даже соревнования выигрывал – вон Леха подтвердит. И белку бью влет, и соболя… Могу – ей-богу – сесть на пенек, взять вот такую палку, один конец на землю, второй – себе на грудь. И засвистеть по-особому. Бурундуки слышат и бегут по мне. Ползут по палке к самому лицу, а я их ловлю. Петелькой такой хитрой, из конского волоса…

Он засвистел, показывая. Молодцевато тряхнул светлым чубом.

– А ты, Лешка, что будешь делать после?

Воробьев вздохнул, поправил очки с толстыми линзами. Иван подумал, что он отмолчится, но того, видимо, тоже потянуло на откровения:

– А я пойду в сельскохозяйственный учиться. В Новосибирске недавно открылся. Стану селекционером, как Вавилов, буду новые сорта выводить. А если нет… То хотя бы рассаду…

Карпов хихикнул. Леха покраснел, но продолжил:

– А что такого? Мамка научила… Любила она это дело… Справлю дом, огород обязательно. Куплю себе кресло-качалку, заживу нормально…

– Кресло-качалку? – Карпов уже не мог сдержать смеха. – Кресло-качалку, вот умора!

2 мая 1979 года, город Колпашево, Томская область

Трупы. И звонки. Опять трупы. Звонки о трупах. Этот май точно запомнится всему личному составу колпашевской милиции трупами и звонками.

– Нина Павловна, еще звонок!