Читать книгу «В невесомости два романа» онлайн полностью📖 — Александр Лозовский — MyBook.
image

Короче, к своему удивлению, он рассказал не отводившей от него глаз Циле практически всё  основное о своей жизни. Даже постыдную историю с фиктивным разводом. И с удивлением услышал в рассказе нотки обиды, больше того, робкое осуждение своего семейства. В этих чувствах и в таких крамольных мыслях он даже себе не осмеливался признаться. Но на душе, как ни странно, полегчало…

После этого взаимного потока откровенных излияний было сложно продолжать беседу. Возникла небольшая и неловкая пауза. И тогда Циля проявила неожиданную чуткость, решительно поднялась с места и попрощалась:

– Як вам зайду на днях. Не скучайте. Человек не должен быть один. Это не по-людски. И противно Богу. Было очень приятно.

– И мне было приятно.

Наум долго смотрел вслед невысокой плотной фигурке под копной сверкающих на солнце медных волос.

Так у него появились наконец собеседники на новом месте – правда, пока в единственном числе.

Циля стала приходить регулярно, дня через два, иногда через три. Дома ей было скучно, подруги работали, сын, естественно, тоже. А с Наумом ей было интересно, и потом, он нравился Циле как мужчина. Об этом без тени смущения она объявила в один из первых же визитов, чем вызвала растерянность у объекта симпатии. Когда он начал мямлить что-то вроде «мое положение…», «у меня есть обязанности…», она прекратила эти объяснения своим любимым «Да бросьте вы!» – и перешла к какой-то другой теме.

Наум знал, что «кавказцы» в Израиле пользуются не слишком хорошей славой. К счастью, у Цили было не так много черт, которые им приписывала молва. Правда, она была достаточно бесцеремонна, настырна и в словах и в делах. Временами грубовата, а случалось, даже беспардонна. Словом, излишними интеллигентскими комплексами не страдала. Но при этом – удивительное сочетание – доброжелательна, неназойлива и по-своему тактична. Во всяком случае, Науму она не только не досаждала, но и помогала, чем могла.

С подносом она больше не приходила. Вместо этого приобрела пластмассовую корзинку, из тех, что применяют во многих супермаркетах. Каждый раз она приносила что-нибудь домашнее, приготовленное своими руками. Пирожки, голубцы, долму, что-то восточное, вроде люля-кебаба. Наум вначале очень смущался, но всё  было настолько вкусно, что, услышав привычное «Да бросьте вы!», он прекращал сопротивление.

Потом привык. Вносил свою долю – уже заранее купленную бутылку хорошего вина и фрукты. Сосиски и колбасу – свою обычную пищу – предлагать не осмеливался. Не стоило портить впечатление от приятного обеда. Правда, один-другой пластмассовый стаканчик вина немного мешал работе, зато значительно улучшал настроение.

Довольно скоро Циля стала вторгаться на кухню. Мыла посуду, наводила порядок в холодильнике, прибиралась немного на кухонном столе и плите, насколько это было возможно в хаосе строительства. Возражения Наума она не слушала: «Да бросьте вы, идите уже и работайте».

Наум опасался, что необходимость общаться с Цилей не только во время обеда помешает его работе. Нельзя же невежливо бросить человека, так бескорыстно ухаживающего за ним. Напрасно волновался. Циля решила проблему просто. Куда бы ни перемещался Наум, за ним следом с пластмассовым стулом перебиралась его гостья, усаживалась вблизи и неспешно продолжала беседу. То есть говорила она, а Наум время от времени должен был вставлять «да», или «ага», или что-то в этом роде. Совсем необременительно. И содержание бесед тоже не требовало больших умственных усилий. Кроме регулярных упоминаний о муже, который был хорошим человеком, хоть и намного старше ее, обсуждалось ужасное нежелание сына жениться. Перемывались косточки подругам, которых она все-таки любит, несмотря на их многочисленные недостатки. И вслед за этим плавный переход к неизменной теме: мужчина не должен быть один и женщина не должна быть одна. А уж такая симпатичная, как она, тем более. Все ее подруги так говорят. В качестве иллюстрации часто приводились примеры из сериалов, которых Наум, естественно, не видел.

Цилину беседу Наум слушал вполуха, без малейшего раздражения, – всё  равно это было лучше, чем время от времени слышать свой надоевший ворчливый голос, в очередной раз высказывающий недовольство. Но конец разговора его обычно расстраивал. В конце Циля обязательно предпринимала наступление на заокеанскую Нюмину семью и делала это изобретательно. От души.

– Вы, конечно, молодец. Держитесь. Я вообще не понимаю, как можно было бросить такого мужчину на произвол – судьбы. В таком возрасте.

Наум не выдерживал:

– Циля, вы извините, никто не бросал. Я же говорил. Любая мать должна помочь ребенку. Вы же тоже…

– Сколько ему лет? Ее сыну?

– Тридцать один.

– А вам?

Наум промолчал. Он так и не научился называть свой возраст. Не из-за кокетства. Произнесенные вслух цифры пугали его самого. Циля, впрочем, и не ждала ответа.

– Так какому ребенку надо помочь? Вам или ему? Пока не поздно?

Она позволяла себе не церемониться.

Или, рассказывая с искренним сочувствием о том, как взрослые дети безобразно относятся к ее соседке, она тут же добавляла:

– И это родные дети. Чего же вы хотите от вашего неродного? Чему удивляться?

Или еще такой вариант:

– Я не хочу ни на кого намекать, – конечно, верить в людей надо, но не зря в Книге сказано, что, единожды предавши…

Прямо под дых.

Не слишком обращая внимание на реакцию Наума, она продолжала вариации на эту тему. Короткие реплики, не очень агрессивные, но регулярно. А Наум… Наум постепенно перестал остро на это реагировать, а со временем даже стал чувствовать какое-то, по его мнению, явно нездоровое удовольствие оттого, что нашелся наконец человек, который его защищает. Пусть не всегда справедливо, зато искренне. А может, в чём-то и справедливо…

Циля определенно имела большой опыт общения с обиженными людьми. Знала, где, когда и на какую чувствительную точку надавить…

Впрочем, никаких реальных оснований обижаться на Свету у Наума со дня ее отъезда не добавилось. Скорее наоборот. Она была по-прежнему внимательна, куда более ласкова, чем обычно. В прежние времена у них чрезмерные сантименты и сюсюканье были не в ходу. Не в ее характере. Сейчас через каждые два слова следовало или «миленький», или «родненький». И это были не только слова. Заранее было решено, что Наум приедет к ним в гости на два жарких летних месяца, которые в Сан-Диего тоже, правда, далеко не морозные. Но так как лишних денег в их семье не водилось и нужно было учесть болезненно-самолюбивую щепетильность обиженного Наума, она стала подрабатывать на будущий его приезд. Когда Надя возвращалась с работы, Света два раза в неделю на три-четыре часа передавала ей Верочку и бразды правления и уходила убирать офисы по соседству. Ей пришлось выдержать бой с Женей и Надей, которым было неловко перед собой и перед друзьями. Да и непрестижно выглядело это даже в трудолюбивой Америке. Но Света настояла на своем, хотя в ее возрасте такие нагрузки даром не давались.

– Родненький, теперь ты летом к нам приедешь на свои кровные. Не будешь дурью маяться, а то я тебя знаю…

– Ты же сама говорила, что нельзя забывать о возрасте.

– Ничего, на мне еще можно воду возить. Мы с тобой выдержим, вытерпим, Нюмочка, а потом заживем как люди. Возле детей.

Вот это и было самое ужасное. Света даже сама не замечала, насколько она внутренне утвердилась в решении в Израиль не возвращаться.

Она уставала, сеансы связи становились всё  реже. Надя и Женя в них участвовали только эпизодически: все были страшно загружены. Надежда – воистину железная леди – была подчеркнуто внимательна и доброжелательна. А по смущенному Жениному лицу было видно, что он чувствует себя виновным в одиночестве отчима и искренне расстраивается от этого. Не такой уж он эгоистичный, как временами казалось Науму. И не настолько Наум одинок в этом мире…

Женя купил хороший и дорогой цифровой фотоаппарат, и время от времени они посылали ему фотографии дома, лужайки, на которой по субботам готовили шашлыки. Стол ставили под специальным красивым навесом, дающим мягкую решетчатую тень. По воскресеньям молодые обычно выезжали куда-то на рыбалку. Света в воскресенье оставалась дома: слишком она уставала и иногда, признавалась Науму со вздохом, просто нуждалась в тишине и одиночестве.

У детей образовалась более или менее постоянная компания. Естественно, приятель Жени Анатолий с женой, еще одна живущая по соседству семья польского происхождения и, к удивлению Наума, негритянская пара. Негры, или, как говорила политкорректно Света, черные занимали вторую половину их коттеджа. Все молодые люди были примерно одного возраста, все или учились, или уже закончили учебу в колледже, у всех – так говорила Света – было много общего.

Судя по фотографиям, это были довольно симпатичные ребята, и черные лица не выпадали из ансамбля. Тем более что Наум давно привык к здешним еврейским эфиопам. Впрочем, по словам Светы, по-настоящему черным, с губами и зубами, как у Армстронга, был только отец этой пары. Он тоже иногда смутно виднелся на фотографиях: его плотный курчавый полуседой ежик кое-где выглядывал из-за чьей-нибудь фигуры. Говорят, сплетничала Света, его покойная жена была белая или почти белая, но к этому в Америке давно привыкли.

Наум с удовольствием рассматривал на экране компьютера сочные качественные снимки. Видел довольных собой и раскованных молодых людей, ухоженных и здоровых детей. Нет, думал он, правильно ребята сделали, что уехали в Америку.

Но почему тогда он взял тысячу долларов из денег, оставленных Светой, которые прежде решил не трогать никогда и ни за что? Почему купил на эти деньги ярко-красный волнистый, отнюдь не дешевый специальный материал для крыши и установил возле дома довольно основательный навес? Даже нанял в помощники для его постройки одного недавнего репатрианта за целых сто пятьдесят шекелей (одному это сделать было не под силу). Почему под навесом сделал ровную цементную площадку? Зачем он тратился на временное жилище? Почему купил из тех же денег круглый садовый пластмассовый стол и четыре вставляющихся один в другой удобных пластмассовых стула? Какой все-таки чёрт сидит в нем? Почему он даже не пытается остановить Цилю, которая находит всё  более и более изощренные способы, чтобы открыть ему глаза на истинное положение вещей?

Наум объяснял это себе просто: «Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам».