Лебедев

– Почему бы вам просто не подключится к этой болванке и не отсканировать мою память?

Правильно говорить «существо», но Лебедев не мог себя заставить. Пусть будет «мужчина». Ахав больше всего напоминает именно мужчину: среднего роста и телосложения, без растительности на лице и голове, с большими черными глазами. Наверное, такими когда-то воображали антропоморфных инопланетян.

Лебедев дождался, пока Ахав закончит, и сказал:

– У меня нет такого права.

В голове у него крутилась какая-то мысль, которую никак не получалось сформулировать, это раздражало.

– Как вы знаете, Разум пошел на поводу у человеческих коммун, и теперь Правило Приватности обязательно для всех, этот факт лишает вмешательство в вашу биосеть смысла, даже если вы будете на это согласны.

– Хорошо.

Ахав попытался изобразить что-то на лице, но не вышло. Кислая мина непонятного назначения. То ли обиделся, то ли обделался.

– Тогда мы продолжаем? Я не понимаю, зачем это все, но да, конечно, спрашивайте.

Лебедев пустил себе по венам никотин. Похвалил себя за то, что не стал «очеловечивать» инспектора, ведь робот (а это робот, как ни крути) сейчас немедленно полез бы с этой их унылой рациональностью. Мол, наносится критический немотивированный вред здоровью и все такое. Но биологический инспектор – не советник и не друг, он не может понять и войти в положение. Это машина. Глупо разговаривать с машиной.

Все делают глупости, а Лебедев – нет.

– Расскажите о своей жизни после того, как Д-22 была уничтожена, – проговорил Лебедев. – При этом неважно, считаете ли вы какое-либо воспоминание незначительным. Даже если уверены, что мне это может быть известно. Рассказывайте все.

Ахав

Наверное, здесь подойдет сравнение с состоянием, в котором существо переживает созревание внутри матери при биологическом вынашивании. Это теплая, комфортная и правильная тьма. Ты получаешь все необходимое и знаешь все, что должен знать.

Ты на своем месте.

Представили? А теперь вообразите, что вы – незначительная часть опыта. Вам комфортно быть одним из сотен тысяч нейронов великой сети. Информация обрабатывается иначе, сотни объединенных амигдалин составляют существо, которое не в силах понять или даже услышать обычный сапиенс. Нет никаких объединенных разумов, нет разумов вообще, – это Ферма.

И вот когда колония Д-22 была уничтожена… когда какие-то… когда они решили, будто кому-то так будет лучше, каждый из нас был вынужден вернуться в свое прежнее состояние.

Возвращение было мучительным.

Да и что я увидел, откатившись к индивидуальности? Ничего нового. Нет никакой разницы между обществом начала двадцать первого века и сегодняшним, – все выглядит необязательной атрибутикой, если в корне не поменялось ничего. Люди, освобожденные от необходимости совершать работу для обогащения или выживания (капитализм… или как это там… экономика социальных реакций!), должны были создать настоящее общество завтрашнего дня. Не знаю, как это правильно сказать. Мне не хватает выразительных средств.

Становясь частью Фермы, я думал, что шагаю в будущее вместе со всем человечеством. Но где это будущее? Кровь и грязь. Художники, морфоскульпторы и поэты живого кино. Сброд. Куча окситоциновых наркоманов, которые однажды просто-напросто выпотрошат реальность…

Я не понимаю, комиссар, не понимаю, почему Системы хотят быть людьми? Существо высшего порядка старается засунуть себя в мешок с дерьмом и отключить от всех знаний мира. Автономы – это странно и отвратительно. Лично я не мог и не смог бы просто стать одним из них. Базовый инстинкт, мой друг, – желание вернуться туда, где тебе было хорошо. Хотя бы попытаться вернуться.

Я не вижу в своих действиях ничего предосудительного. Как я и сказал, они все уже были мертвы.

Шульгин

Луо предложили мне убежище. Если не смешно, то страшно станет точно.

Вы бывали у них в коммунах?

Они отказываются от обеспечения, которое дают машины, вырезают себе кружево и умирают там в каменных коробках, сотнями, дохнут как мухи; хотят спасти наш вид.

Так говорят их евангелисты: спасем человечность, сохраним право быть собой. Цирк уродов… Я не знаю, почему Большая Мама их до сих пор не оптимизировала. Могут ли Системы входить в положение, сопереживать? Я бы не стал. Вообще заметил за собой, что просто физически не могу контактировать с датафобами. Отрицание техногуманизма сродни гомофобии начала прошлого века. Нельзя вцепляться в историю безумной мертвой хваткой и отказываться признавать, что мир изменился.

Но вот толстяк-чиновник, представьте себе, смотрит на меня своими маленькими глазами, неотрывно, слишком редко моргая, будто хочет просверлить взглядом дыру у меня в переносице, и говорит: «Видите ли, Глеб, машины лишены наших, общечеловеческих ценностей». Да, он так и сказал, можете поверить?

Луо решили забрать меня к себе, так как в гибридке я подвергаюсь смертельной опасности. Тут опасно, а там у них, среди разбитых солнечных панелей – рай земной. Честное слово, вы бы только видели лицо этого человека…

Человек… Я не знаю, что это значит на самом деле, но могу повторить то, что обычно говорю своим студентам. Человек – белковая форма жизни, наделенная сознанием, но не научившаяся этим сознанием пользоваться. Дайте неандертальцу квантовый компьютер, отойдите в сторонку и посмотрите, что он станет делать. Не знаю. Колоть орехи? Так вот мы тысячелетиями кололи орехи. Такого определения достаточно?

Человек – это я.

Я боюсь высоты и люблю свою любовь к самолетам. О, многотонные железные птицы в небе – нечто удивительное! Мне неинтересно знать ничего про аэродинамику и прочая, прочая, – значения слов разрушили бы состояние любви, нежности, близкое к эйфории. Меня ужасно раздражает, когда кто-то лезет на территорию моих странностей, а тот мерзкий толстяк, как назло, заговорил о «новых авиационных возможностях» восточных коммун. Того и гляди, говорит, будет старая добрая война.

– Как вы думаете? – так он спросил. И ладно бы, сволочь, балакал что-то про экономику, социальные связи и прочую ерунду, но запел он про устройство новых моделей. Очень оно ему нравилось, это устройство. Хотя, скорее всего, он только транслировал чужие выводы и восторги, как Китайская комната, в действительности ничего не понимая и не желая понимать (впрочем, и не имея необходимости понимать).

Я в такие моменты ударяюсь в тягучие, медленные, неопределенной характеристики размышления о бесполезном по сути тестировании Харари-Хайдеггера, которое и держит на плаву нашу давно условную человечность. Ведь этот парень, а тест он прошел, клянусь, сидел там, на черном диване у стены, теребил карман брюк и был уверен, что биология все еще обеспечивает его монополию на человечность. Ждал, когда Сингулярность отдаст ему меня. Но ведь Земля не стала круглой только тогда, когда мы об этом узнали. Просто невозможно хотеть, чтобы все было по-другому, и игнорировать объективную действительность. Ни он, ни сама Сингулярность не могли заставить меня ни уехать, ни остаться.

Непонятная, точно чужая тревога тогда смешалась во мне с разочарованием и некоторой завистью, почти религиозной. И злостью, да. Проклятые выродки, приехавшие решить «мой вопрос», не смотрелись людьми. Он шмыгал носом, комиссар, был болен какой-то воздушно-капельной дрянью, которую мы победили сто лет назад, понимаете?

Они лезли, как бы смешно это сейчас ни прозвучало, в мое личное пространство. «Шульгин?» – спрашивает первый. Волнуется, раскраснелся, хватает меня за руку. Потное, вонючее создание с мозгом, в вычислительных возможностях уступающим даже калькулятору, было уверено: спасать меня нужно даже в том случае, если я этого не хочу.

– Вы меня слушаете?

Я не слушал. Отказался от убежища, от любой помощи. Но, видимо, они ее мне все-таки оказали. Простите мне некоторые лирические отступления, комиссар, но мне важно, чтобы вы все поняли правильно, увидели так, как видел я. О чем вы спрашивали?

Лебедев

Сон долго не шел, а инъекцию делать не хотелось. Накопившиеся за день переживания почему-то казались настолько значительными, что просто взять и выключить их казалось неправильным. Будто только усни – и потеряешь нечто принципиально важное.

Лебедев лежал и смотрел на бледный синий свет лампы, так и сяк крутил в голове «условную человечность», но не мог сформулировать мнение на этот счет. Невозможность диалога с самим собой угнетала.

Казалось, пространство вокруг движется, будто платформа качается на ветру. Лебедев успел подумать вот что: луо вцепились в биологию только потому, что больше аргументов у них нет, так же, как аргументов сто лет назад не было у сектантов. Однако мысль эту закончить ему не удалось – уснул.

Во сне Лебедев оказался на огромной пустой площади, под ногами был серый, нагретый солнцем асфальт, а над головой – светло-голубое слепое небо. Вокруг никого, ни души, и ни звука. Но что-то приближалось: что-то огромное, страшное, как рождение. Яркое, злое.

Лебедев попытался укрыться где-то, спрятаться от опасности. Ничего не вышло: нечеловеческая сила вынула его из укрытия и потащила сквозь миллиарды голосов, стонов, криков, просьб.

Лебедев понял, что может проснуться, должен проснуться, но не смог. Жутко хотелось избавиться от всего этого дерьма: прочь, вы, идиоты, решайте свои проблемы сами, не нужно меня впутывать!

Чувство времени отказало: непонятно, сколько Лебедев сидел на кровати, очухавшись от жуткого сна, и сколько проспал, но вот в голову вполз тихий, вкрадчивый голос Сингулярности:

– Вам пора, Лебедев.

Шульгин

Кроме самолетов и учеников меня интересуют женщины с дефектами и собственная литературная деятельность.

Женщин в М-3 достаточно: начиная с казуалок с огромными зрачками или нейроничек в примитивной серии В, дополненных в разной степени качества, до экспериментальных Н-4.

Базовые потребности, комиссар, не выбьет даже прогрессивная датакратия: я люблю странных сломанных женщин. Они, точно старые игрушки, как зайцы с оторванным ухом, мне духовно ближе. Хотя духовность духовностью, знаете, но вам никогда не хотелось оторвать зайцу другое ухо?..

Здесь и зарыта собака, Лебедев. Заставить человека перестать быть человеком в худшем смысле, изменив форму его существования, – уничтожить человека. Я согласен с Подвалом: остановилась не биологическая эволюция, а социальная. Мы просто не можем сделать следующий шаг, потому дальше ничего нет. По крайней мере, для теперешних нас. Знаете, что у биологических людей до сих пор остались органы рыб? Ровно так же у нас остались идеологические пеньки начала двадцать первого века.

Только послушайте. Понимая, что какая-то часть мироздания просто обязана оставаться не нареченной, я, однако, продолжаю чувствовать в себе злую сосущую пустоту, куда, не задерживаясь, входит и выходит жизнь, не пойманная, не зафиксированная, неопределенная. Это кажется недопустимым.

Я ощущаю потребность в создании определенных, скажем, массивов информации, и они, даже никому не нужные, не кажутся мне бессмысленными.

В этом соль: не ощущать бесполезным нечто, полностью лишенное практического смысла. Вы скажете, что в этом нет логики, и я соглашусь. Но существует ли необходимость в логике? Не есть ли бич человека тот самый «здравый смысл», воспитанный культурным контекстом? И не есть ли борьба с ним – суть социальной эволюции? Я с удовольствием сражаюсь со здравым смыслом, Лебедев. Мне не нужны решения и ответы, только процесс. Ответы вообще штука вредная.

Системы, например, если верить проповедникам прошлого, – есть всеобщий ответ. Но появились только новые вопросы, верно? И так бывает всегда.

Да, объединение демократизирует общество, связывает людей, уничтожает саму возможность лжи, а вслед за ней сносит несколько десятков социальных наростов, на которых, как на китах, покоится «неправильный» миропорядок. Конечно, оно создает более открытый и равноправный мир. Чем больше людей войдет в сеть, я уверен, вы тоже это слышали, тем больше практической ценности сеть создаст для отдельного человека и общества в целом.

Разум и Ферма – волшебная машина самоамплификации, этернальное укрепление положительной обратной связи, которое ведет к тотальной выгоде для миллионов людей. Но что потребуется от человека взамен?

Помните, в начале прошлого века была тенденция к самоконтролю. Человек надевал тысячу гаджетов, которые следили за каждым его шагом. Потом мы отдали боевым дронам право принимать решения об уничтожении террористов. Следом появилось электронное правительство, ну а о роботизации аграрного сектора и сектора услуг и говорить, думаю, не стоит. У Систем все под контролем.