Свердловск закрытый город

– Слушай! А давай мы тебя острижем наголо! А бриться перестанешь и отпустишь щетину. Очень интересно и романтично получится!

Голова Мартина покоится на коленях Гали – она перебирает его редкие волосы

– Sei nicht albern², – бормочет Рюб, но идея ему нравится. Еще больше ему нравится, что Галю заботит его внешность. В разные периоды Мартин перепробовал все – он мыл свою редкую белесую шевелюру специальными шампунями, призванными добавить объем, пытался подкрашивать и даже втирал какую-то австралийскую мазь, но в конце концов плюнул и стал носить кепку а-ля Брайан Джонсон – новый солист его любимой группы AC/DC. Прикрытые кепкой волосы как-то перестали его раздражать.

Влюбленные неспешно оделись и отправились на первый этаж – пора было освобождать номер, чтобы не встречаться с турком.

В парикмахерской при гостинице «Большой Урал» было полно народу, пахло потом и дешевым одеколоном. На стульях вдоль стены сидели женщины с усталыми лицами, все, как одна, в норковых шапках и с аккуратно сложенными шубами в руках. Гале предстояло легкое унижение. Конечно, она и сама могла побрить Мартина наголо – не бином Ньютона, но нужно знать тонкие дворцовые игры «Большого Урала». А дело в том, что парикмахерская находится внутри гостиницы, за постом ушлого швейцара. Парикмахерская частенько становится последней соломинкой путаны, за которую та отчаянно хватается, чтобы прорваться в гостиницу.

– Я на стрижку записана! – нервно кричит проститутка швейцару, стремительно пробегая вперед, и смиренно садится в очередь парикмахерской. Раздраженный инвалид ковыляет за ней, постоит минуту – да и вернется к входу. Он еще не дошел обратно до своего хлебного поста, а путана уже стрелой взлетела на заветный четвертый этаж, и лишь пустой стул напоминает о разыгравшейся мини-драме. Впрочем, на него уже кто-то усаживается: салон в «Большом Урале» – популярное место, лучшее в городе.

Галя стремительно подходит к первой освободившейся парикмахерше:

– Вон бундеса наголо постричь, – кивает она на Мартина.

– Сколько?

– Да пятеру.

– А тебе?

– Ничего. Потом пройти поможешь, если что.

– Ну тащи. Только говори по-немецки, а то очередь порвет…

Через полчаса они гуляют у оперного театра, и крупные мохнатые снежинки медленно падают на свежеобритую голову монтажника Рюба.

– Scheiße, – говорит он и проводит рукой по обритой голове.

– Чистый шайзе, – подтверждает Грустная Галя, и они оба смеются. Не так уж все и плохо, если разобраться.

Вечером в баре у Сашки встретили Буню. Никакой радости от этого подруги не испытали. По приезду в Свердловск они сняли комнату у бабы Маши, сторожихи из оперного театра, но вскоре Бунькова забухала и исчезла, а Гале пришлось платить за комнату одной. Сначала она злилась, но потом, рассчитав график дежурств хозяйки, начала приводить Мартина к себе, чтобы уж совсем не примелькаться в гостинице. Возвращения Буни в комнату она совершенно не хотела, тем более что та съехала на отечественных клиентов или, в терминологии валютных проституток, – «завонялась». Удивительным образом истории, что она рассказывала в московском «Космосе» про номенклатурного папу, оказались чистой правдой. Бунькова действительно была единственной дочерью завотделом Свердловского обкома партии, росла в огромной квартире, не зная ни в чем нужды, но на беду влюбилась в тренера по плаванию, к которому ходила заниматься. Тренер был очень веселым и очень ушлым в сексе, Буня летала на седьмом небе. Ей хотелось всему миру рассказать и всем-всем похвастаться своим Асланчиком. В большой обкомовской квартире на улице маршала Жукова царила паника.

– А нельзя ли его… убить? – каким-то сиплым шепотом спросил Буньков.

– То есть как это – убить? – растерялся Кормилов, начальник УКГБ СССР по Свердловской области.

– Ну, незаметно. И вывезти куда-нибудь… спрятать? – продолжал раздавленный горем отец, трясущейся рукой наливая гостю коньяк.

Генерал резко поднялся:

– Эти времена прошли, Семен. Не говори глупостей! И вот что – у тебя есть время до понедельника. Мой совет – дай ему денег, и пусть этот гондон убирается к себе в Абхазию. Иначе придется эту информацию как-то реализовывать через милицию: там уголовная статья вне зависимости от ее согласия – она малолетка. Черножопый урюк, конечно, сгниет в тюрьме, но не раньше, чем весь город обсосет эту историю в курилках и на кухнях. Решай, Сема, – времени не осталось.

…И член бюро обкома Буньков действительно выдал веселому абхазу денег – попросил никогда не приезжать в Свердловск. Ну не вылетать же из номенклатуры! Мыслимо ли на шестом десятке оказаться без спецполиклиники, без распределителя, без служебной машины, наконец?

А бедная Ленка с красными от бессонницы глазами кружила, как раненая птица, вокруг бассейна «Юность», никого не слыша и ничего не понимая…

Закончилось все еще хуже, чем можно было предположить – она собрала все таблетки, что нашла у своей больной нервами матери, и, запив их десертным сладким вином, легла спать. Через три дня в палате 36-ой горбольницы раздался резкий хохот – Ленка проснулась. Впрочем, это была уже не та беззаботная школьница Ленка Бунькова. От прежней мало что осталось.

История получила ограниченную огласку, достаточную, впрочем, для увольнения Бунькова-старшего. Из номенклатуры, однако, он не вылетел – многие в верхах ему сочувствовали и в конце концов подобрали место замдиректора крупного оборонного завода, известного в городе по номеру из повторяющихся цифр. Дочка после отравления в школу не вернулась, да и дома иногда не появлялась неделями – ошивалась среди торговцев цветами на Центральном рынке. Перепуганный Семен Буньков оформил ей инвалидность «по голове» и стал прятать дочь в психбольнице, а затем и вовсе отправил жить к родственникам в Тирасполь, откуда Буня и сбежала в Москву.

Понять, что она не вполне нормальная, было довольно сложно, пока Лена не начинала смеяться – тогда глаза ее закатывались и начинались судороги. В тяжелые же периоды, когда не до смеха, она функционировала вполне осознанно и сосредоточенно. Таков был Бунькин саморазрушительный парадокс.

В этот вечер Лена сидела за столиком с какими-то полублатными кавказцами, прилично накидалась вином и начала путать их имена, чего южные люди не любят чрезвычайно. «Надо бы собраться, – подумала она, – покалечат еще, твари черножопые». И, демонстративно оставив на стуле сумочку, пошла в туалет сполоснуть щеки и лоб холодной водой. Как опытная путана в кабак Буня брала дешевую сумочку из кожзаменителя, внутрь которой бросала черный капроновый пакет, своего рода сумку в сумке, где обычно и хранилось все более-менее ценное. Возвращаясь, она на автомате зарулила в бар, где и увидела свою подельницу. Рядом стоял бритый наголо незнакомый пьяный немец.

– А вот наша Галя с погонялом Грустная… – начала Буня нараспев, не обращая никакого внимания на посетителей. Подошла, пританцовывая, и неожиданно провела теплой ладонью по голове Мартина, задержав руку на шее. Мартин вздрогнул – ему вдруг стало приятно.

– Ты не ссы! Я только на полголовы ёбнутая, – успокоила его Буня и увела подругу в сторонку. Минут десять они вдохновенно, перебивая и жестикулируя, врали друг дружке: Буня о том, что «черные» не хуже «фирмы» и забашляют – не жмутся, а Грустная, опасаясь возвращения подруги в съемную комнату, быстро и слезливо сочинила, что хозяйка ее выгнала и паспорт не отдает, на что пьяная Бунькова пообещала прислать отвязанных кавказцев, и тогда хозяйке не жить. На этой ноте она распрощалась и поспешила за столик, а Галя, мучившаяся месячными, поцеловала Мартина в щеку и ушла с тяжелым сердцем домой. Мартин заверил ее, что примет еще самую малость да и пойдет в номер спать. За подругу она не переживала – было очевидно, что та выпила и съела рублей на пятнадцать и никто ее, конечно же, теперь задаром не отпустит. Плохо она знала Бунькову.

– Wo ist meine Freundin?³ – услышал Мартин певучий насмешливый голос в самое ухо, и хитрая Буня с черным капроновым пакетом под мышкой вновь положила теплую ладошку на свежевыбритую голову бундеса. Напрасно дети гор за столиком спорили, кто будет первым.

А утром начались проблемы. Собственно, проблемы у Рюба начались уже давно – уже дважды он из-за сильного похмелья не смог выйти на работу, и начальница Эльза вынуждена была ставить его в вечернюю смену с турком – соседом по номеру. Это не устраивало уже турка, так как теперь они проводили вместе целые сутки, а своего соседа по номеру турок не любил и презирал. В это утро Мартин не успел избавиться от своей новой подруги до прихода соседа и тот закатил скандал – привел начальницу Эльзу и старшего инженера. На крик нехристя прибежала старшая по этажу, а вскоре на лифте поднялся директор – импозантный Валерий Эдуардович. Немцы что-то орали, Мартин отрешенно смотрел в окно, и только вышедшая из душа Буня была в прекрасном расположении духа.

– А вы в курсе, что горячая вода в вашей гостинице – ну совершенно коричневого цвета? – заговорщически наклонилась она к директору, и тот в ужасе отшатнулся.

– Прям неловко перед иностранцами, – добавила Буня.

И пошла себе вниз.

Золотой век

И наступило лучшее время в жизни. Золотой век. Никогда еще Димка не был так безоблачно счастлив. Влад, проходя утром в ванную, глядел сквозь стеклянную дверь на улыбающегося во сне племянника и вздыхал озабоченно. Происходящее вызывало у него двойственные чувства. С одной стороны, он очень хорошо не один год знал Аньку. Знал все ее взлеты и падения. Знал ее проблемы и секреты. С другой стороны – это дикое безоблачное счастье, обрушившееся на его единственного родственника, обезоруживало Влада.

– Куда ж ты так торопишься? – разрезая пополам яичницу, интересовался дядя. – Ты ж на смену – не на свадьбу идешь!

– Ты ничего не понимаешь – я просто очень ответственный грузчик! – отвечал Димка. Он напитался Анькиной веселой иронией и часто теперь копировал ее стиль. – К тому же единственный! Вот вызову сам себя на соцсоревнование – ты еще увидишь мой портрет на Доске почета!

– Да ты идиот просто.

– Ну, не без этого, – сразу соглашался племянник, доедал завтрак и бежал на метро «Речной вокзал», откуда в Шереметьево ходил служебный автобус, а Влад, улыбаясь, погружался в свою огромную коллекцию винила. Как все же славно, что он принял племяша и посильно участвует в его жизни. Как это вообще хорошо и здорово – помогать родственнику.

С Аней Грачевой они теперь, слава Богу, работали в разные смены, и исчезла необходимость вытаскивать ее из историй, в которые она все время попадала. Дважды Влад гасил за нее недостачу в марках, что было очень и очень опасно, много раз разруливал скандалы с посетителями – Грачева не терпела шуточек в свой адрес, не переносила снисходительных реплик. Аня была принята на работу буфетчицей без права работы с клиентами – она могла отпускать спиртное только официантам, но ее все время звали к иностранцам и просили что-нибудь перевести – довольно скоро она стала бармен-буфетчицей и, наконец, полноправной барменшей. Влад был единственным, кто знал ее историю. В буфетчицы Грачева попала после иняза. На последнем курсе к наиболее успешным в языках студентам стали приглядываться кадровики КГБ – обычная история. Собеседование с ней проводил моложавый чекист с романтически седыми висками, очень эрудированный. Анька была молода, весела и хамовита:

– Нет, спасибо, работа в вашей организации меня не интересует, но вот в «Шоколадницу» я бы с вами сходила! И на несколько лет закрутился тяжелый, изматывающий роман с женатым подполковником. Чтобы обезопасить себя и скрыть характер их встреч, он оформил Грачеву информатором с оперативным псевдонимом «Анжела». Роман закончился беременностью и абортом. Насмерть перепуганный кагэбэшник помог ей устроиться в «Интурист», передал ее личное дело Валову и навсегда исчез, а Аня, свободно говорившая на двух европейских языках, начала карьеру буфетчицы. И, как ни странно, это было пределом мечтаний поголовно всех ее однокурсниц, получавших по 125 рублей в месяц за преподавание английского или немецкого в школах.

Надо сказать, что бар в Шереметьево не имел отношения к системе московского общепита, а принадлежал и управлялся Всесоюзным акционерным обществом «Интурист». Здесь все было иначе – и необычный, пять на пять, график смен, и постоянное обучение, и странная система наказаний. Недостача, например, должна быть компенсирована в пятикратном размере, но излишек в кассе карался еще строже – «лишние» деньги оприходывались, а к нарушителю в обязательном порядке должно быть применено взыскание. Проверки ОБХСС были редки и всегда по наводке куратора из Комитета – ведь даже с красными корочками МВД простой обэхээсник не мог пройти в зону вылета. Зато были отлично налажены внутренние проверки: плановые и внезапные – система была построена под самоконтроль. Сотрудникам ВАО «Интурист» был запрещен выезд в капстраны. Мотивация проста – зная язык и вступая в многочисленные контакты с иностранцами, работник имеет гораздо более полное представление о загранице, а частенько и знакомства – ну как такого выпустить? Этот запрет, конечно же, не касался проверенных информаторов – тех могли даже командировать за кордон по оперативной надобности. В целом работа считалась наипрестижнейшей, и попасть в «Интурист» было совсем не просто. За редким исключением, практически весь персонал ВАО «Интурист» состоял в агентурной сети КГБ. Вот и информатор «Анжела» вскоре заняла место за стойкой самого крутого в СССР бара. Переданных информаторов майор не любил и не доверял им, справедливо считая, что опер обязан сам найти кандидата и пройти с ним весь процесс вербовки, но тут выбирать не приходилось – валютный бар в СССР не может по определению функционировать без оперативного прикрытия в каждой смене.

Это было тяжелое для чекистов время. В мае бесследно вместе с семьей из центра столицы пропал шифровальщик, майор КГБ Шеймов. Случай был настолько вопиющий, что Андроповым был издан приказ об обязательном ориентировании на розыск Шеймова всего агентурного аппарата КГБ СССР под роспись. Каждый оперативник от Камчатки до Калининграда, встречаясь со своими осведомителями, предъявлял специальную ориентировку, в которой без указания фамилий были перечислены все приметы пропавшего майора и членов его семьи, их одежда и фото. Каждый агент своей рукой писал на ориентировке «ознакомлен» и подписывался оперативным псевдонимом. Конечно же, такая активность рождала сумасшедший вал сырой и абсолютно бесполезной информации, которую тем не менее нужно было проверять и перепроверять. Еженедельно проводились заслушивания по результатам розыска, ежедневно готовились отчеты и писались планы – тысячи документов с грифом «секретно» и «сов. секретно». Нервное было время, тяжелое. Кроме того, неотвратимо надвигалась Олимпиада-80, и Валову было совсем не до Анны Грачевой. Но вот прошел год, отшумела Олимпиада, и вновь встал вопрос – что делать с этой отвязанной «Анжелой»? График встреч она не нарушала и на явочную квартиру приходила аккуратно и вовремя, но при этом Анна не могла взять в толк – зачем в собственные выходные нужно тащиться в какую-то пыльную квартиру, если с куратором обо всем можно поговорить в подсобке бара либо в любом другом месте огромного аэропорта? Не понимала она и длинных пустых бесед – того, что оперативники в отчетах называют «профилактированием источника». Будучи девушкой умной, она никогда не показывала недовольства или раздражения, а относилась к этому как к смертельно надоевшей, но необходимой игре. Беда в том, что и Валов был неглуп – он быстро почувствовал имитацию сотрудничества, и это вызывало у него сильнейшее раздражение.

Гражданку Грачеву двадцати семи лет это, впрочем, не волновало – у нее случилась любовь. Любовь явилась к ней в опрятном сером халате и с пятью ящиками пива в тележке по накладной. Любовь забавно краснела и смущалась, не умея пока отвечать на Анькины острые шуточки, впрочем, обучалась любовь, на удивление, быстро, и вскоре уже Анька хохотала над ответами грузчика. И вот, конечно же, наступил момент, когда, смеясь, она вдруг увидела Димкин взгляд, его глаза и, резко замолчав, положила ему руку на голову, пропустила густые и жесткие волосы сквозь пальцы. Началась совсем другая жизнь – как будто в черно-белом кино их существования вдруг появился цвет и зазвучала музыка. Работа больше не казалась такой противной, изматывающая дорога в аэропорт не раздражала – ведь оба, по сути, ехали на свидание. Димка забросил слушать дядины диски и проводил все время с Аней. Довольно быстро она поняла, что никаких других женщин у этого парня никогда не было, и, хотя ей жутко хотелось секса, Анька нарочно тянула.

– Вла-ад! Вла-ад! Погоди, – коренная москвичка, Аня имела привычку растягивать гласные.

– Что тебе? – вздохнул Влад и остановился.

– Давай вот сюда отойдем – поговорить надо. Ну пожалуйста…

– Спрашивай!

– Кто он, Влад? Кто он – этот родственник твой? Курсант?

– Что это? Как это? – опешил Влад. – Почему курсант-то? Курсант чего?

– Ну сам посуди – молодой парнище, не курит и не пьет, симпатичный такой… и работает грузчиком! Ну ведь не может так быть! Он что тут – стажируется? Ты ведь знаешь – я не просто так спрашиваю, ведь знаешь! Он что – комитетский?

– Нет.

– Ментовский?

– Нет.

– А какой?

– Грачевский он, насколько я могу судить. Извини, меня ждут.

И Влад, оставив сияющую Аню, побрел к своим «Жигулям».

«Вот папы-дедушки страну построили, – размышлял он, прогревая двигатель, – раз не курит и не пьет, значит, комитетский. Это не Родина, а катастрофа!» Странно, но этот разговор ненадолго вернул ему душевное равновесие. Влад чувствовал, что его снова накрывает тяжелая депрессия, и не находил выхода. Приезд племянника несколько расшевелил его, но вот, похоже, и Димка скоро исчезнет из его жизни.

А роман продолжался, продолжалась старая как мир история…