Из цикла «Во фраке и лаптях»

«Угрюмые цедят слова…»

 
Угарные цедят слова,
угрюмые дарят улыбки.
И кругом идёт голова
от старой до новой ошибки.
О, как нескончаема нить
доверия и недоверья.
Кого же в потерях винить? –
я сам для кого-то потеря.
И странной тревогой в груди
живёт отражение мира,
и голос:
– Вставай и иди,
на то тебе песня и лира,
на то тебе ладан и лад,
слова, что в других отзовутся.
Но только не вздумай назад
на этом пути оглянуться…
У той неприметной черты,
где всякий безволием скован,
я душу пустил на бинты,
которыми ты забинтован.
 

«Видел я камни…»

 
Видел я камни.
Небесные камни,
огненной лавой соединённые.
И возвышались те камни стеною
нерукотворной и невозможною.
Слышал я Голос.
Божественный Голос.
Слёзы ловил, обронённые облаком,
золото звёзд собирал среди ночи,
гриву расчёсывал ветру ретивому.
Но растерял по дороге виденья,
но позабыл удивительный голос.
Только с тех пор не найти мне покоя
в космосе между
Землёю и Солнцем.
 

«Прошу, не верь в опалу октября…»

 
Прошу, не верь в опалу октября.
Он просто опалён,
но не опален.
И вскинулась зелёная заря,
не замечая ржавчин и окалин.
Не замечая листьев круговерть,
лесных теней обманчивые пляски.
И всё это окрашивает смерть
в неудержимо жизненные краски.
И не было опалы октября,
лишь листья опалённые
опали,
целуясь на ветру
и говоря
прохожему про все свои печали.
 

«Старый город, задушенный смогом…»

 
Старый город, задушенный смогом,
искривленный в улыбках блудниц.
Что сказать мне о том, о немногом?..
Нет, о многом:
о щебете птиц
по Сокольникам вечером синим,
о значках из-под карандаша
и как бьется то нежно, то сильно
под осиновым ветром душа.
Старый город, задушенный смогом,
вместе с ним погибаю и я.
Что с того, что мы ходим под Богом,
ничего от него не тая?
Старый город, задушенный смогом,
я его от судьбы не сберег.
Был он мне колыбелью, острогом,
станет он эпилогом дорог.
 

«Дней моих не унять, ни стреножить…»

 
Дней моих не унять, не стреножить,
как понесших по небу коней.
Ночь глухую уже не встревожить
перекрестьями шалых огней.
Все длиннее короткие годы,
все надсадней заходится грудь,
только что мне все эти невзгоды,
если слышу твое «Не Забудь»…
Не забудь эту самую малость,
эту первую песню твою.
Нам осталась не только усталость,
нам осталось любить на краю.
Озверевшие кони по небу
мчатся, не разбирая пути.
Наша жизнь – это быль или небыль?
Я ее не заметил.
Прости.
 

«По Арбату снуёт народ…»

 
По Арбату снуёт народ
кто поёт или пьёт со скуки.
Говорят, что Господь живёт
в каждом слове и каждом звуке,
говорят, за строкой строка
от любви, от стесненья в сердце.
Над Москвою ни ветерка,
и шаги безразличной смерти
по пустым суетливым дням
и по лицам припорошённым
смачным запахом сточных ям,
и общением упрощённым.
Скушно даже:
дерзай! борись!
Что за слово, помилуй, Боже!
Вот поди-ка и разберись
в этой жизни на жизнь похожей.
Ни мечты, ни Любви, ни слов –
ничего уже не осталось.
Ни дарованных небом снов –
только скука и только старость.
Но когда ты убог и наг,
то иное приходит зренье:
каждый сам себе друг и враг,
и Божественный дар творенья.
 

«По острогрудым ветхим крышам…»

 
По острогрудым ветхим крышам
плывут Москвы печальной запахи.
Не дай вам Бог остаться лишним
на многолюдном вечном празднике.
И не понять, и не услышать
стихи, оброненные мальчиком.
И только запахи по крышам,
да кот, свернувшийся калачиком.
И вековечный зов:
Любимый!
И крик безмолвия:
Любимая!
Проходит день невозвратимый,
проходит жизнь невозвратимая.
По лужам пляшет лунный зайчик,
реальность, связывая с небылью.
Но слышу снова: был ли мальчик?
быть может, мальчика и не было?
 

«Свинцовый ветер судеб…»

Памяти Юрия Петухова

 
Свинцовый ветер судеб,
судебный ветер снов,
где нас с тобой погубит
кандальный звон оков,
скандальный звон пощёчин
и разудалый смех.
Репьями у обочин
мы на виду у всех.
Не тех побед искали,
не ту имели жизнь,
монетками упали
под звоны дешевизн.
Снежинками растаяв,
познали стыд и страх.
Свинцовый ветер стаи
разгонит в небесах.
У Лукоморья срубят
зелёный дуб.
И влёт
свинцовый ветер судеб
нам песенки поёт.
 

«Убаюканы тёплыми зимами…»

 
Убаюканы тёплыми зимами,
успокоены вспышками цен,
стали мы – не скажу образинами –
но достойны шекспировских сцен.
Стих мой,
страх мой,
чумное пророчество,
если можешь, то просто спаси,
от святого для всех одиночества,
от блужданья по Новой Руси.
Хоть она для меня и не новая,
я сорву по дороге шалфей,
и расплещется одурь бредовая
в танце лёгких заоблачных фей.
Русь забитая,
сонная,
грешная!
Ты мой взлёт и моё естество!
Только знать бы, как одурь кромешную
бабье лето закружит с листвой.
Только б слышать, как чахлая звонница
по столице разносит набат.
Это та вековая бессонница,
где не нужен не рай и не ад,
где нужна только девичья талия,
да касание тонкой руки…
Вот тогда закреплюсь крепче стали я,
впрочем, так, как и все мужики.
 

«Ты привык воровать и страдать…»

 
Ты привык воровать и страдать,
а когда истончается нить,
ты готов хоть чего-то отнять,
но, желательно, не разделить.
Голый сумерк неоновых дней
над землёй полыхнул и погас.
Тенью царства и в царстве теней
ты возник, словно огненный глас,
словно слово Творца в пустоте.
Но ни с кем не сравнимый вовек,
если ты не подобен мечте,
то зачем ты живёшь, человек?
 

«Листья жёлтые по октябрю…»

 
Листья жёлтые по октябрю
уплывают в отжившее лето,
умоляя больную зарю
вспомнить блеск золотого рассвета.
Где-то ветер мяучит в кустах,
где-то дождик брюзжит под окошком.
Снова жизнь превращается в прах
и стареет земля понемножку.
Кто познал поцелуи небес,
не вернётся обратно в пустыню.
Вот он, твой заколдованный лес!
Только нет в нём пахучей полыни,
только нет в нём шелкОвой травы –
все тропинки листвою заносит.
Под унылые крики совы
бесконечная тянется осень,
осень жизни и осень души,
как рисунок на белой эмали.
Ты когда-нибудь мне напиши
те слова, что ещё не слыхали
обладатели пышных одежд
на твоём незапятнанном ложе.
Я шагаю по лесу промеж
мёртвых клёнов – усталый прохожий,
не похожий на стража небес
и на сказочного исполина.
Где он, твой зачарованный лес
с Купиною Неопалимой?
 

«На этом весёлом свете…»

 
На этом весёлом свете
мне не нужны слова.
И я на дорожной ленте
заметен уже едва
среди миллионов нищих
и мудрых, как жизнь, бродяг.
Здесь каждый чего-то ищет
и каждый чему-то рад.
Врага, обретя и друга,
наперсника и лжеца
увижу, что ночь да вьюга
пила с моего лица.
На мудрость не хватит силы,
для глупости нет ума.
И даже сырой могилы
меня не приемлет тьма.
Хромает по лужам ветер,
жуя нитяной мотив.
На этом весёлом свете
я только любовью жив.
 

«Познавая сущность Иисусности…»

Сестре Галине

 
Познавая сущность Иисусности,
руки на груди сложив крестом,
быть хочу искусным в безыскусности,
но не указующим перстом.
Оставляя в прошлом страсть и страстности,
тайну покаяния познать
я хочу. Хочу причастности
к Истине Пресветлой.
Исполать!
Познавая сущность Иисусности,
руки на груди сложив крестом,
я познаю сущность Иисущности
в самом сокровенном и святом.
 

«Тень многолетия тянется пеплом…»

 
Тень многолетия тянется пеплом,
словно полёт паутинки в лесу.
В чащу столетий песней неспетой
я дерзновенья свои принесу.
Жил неумело, верил безбожно
в смысл вековых человеческих драк.
Всё в этом мире и просто и сложно,
только всегда и повсюду «не так».
С «таком» никак нам с тобой не ужиться,
в «таке» отсутствует смысл бытия!
Свора собак загоняет волчицу –
истина стада у своры своя.
Как бы ни жил, и чего бы ни делал
с вихрем стихов и потере потерь, –
был не всегда я пушистым и белым,
может быть, просто израненный зверь:
белый на красном и красный на белом,
не попадая в удач полосу.
Тень многолетья тянется пеплом,
словно полёт паутинки в лесу.
 

Метаморфозы или по следам Апулея

 
Вор на воре от Кремля до попа
и не осталось ни чуточки веры,
если вся жизнь так смешна и глупа,
в общем, бессмысленна, словно химера.
Первое слово и первая мысль…
Разве младенец способен на подлость?!
Бешено кони опять пронеслись,
из-под пространства мне слышится голос.
Колос пшеницы уже не растёт,
и на картофеле – жук колорадский.
Только размеренно вьюга метёт.
Люди воруют и лгут без оглядки.
Сладкий сироп превращается в соль,
соль же – в безвкусную белую супесь,
а бесконечность – дыра или ноль,
или пескарь, захлебнувшийся в супе.
Наша российская доля в судьбе
вмиг превращается в детские бредни:
кошка гуляет сама по себе,
вор на воре в преисподнюю едет.
 

«Тень моя в тьме замороженных улиц…»

 
Тень моя в тьме замороженных улиц.
Русь моя, падает снег на ладонь.
Как же с тобою в зиме разминулись,
город мой древний, стреноженный конь?
Думал я вскачь над обрывом промчаться,
словно Высоцкий, собрат по перу.
Только мне выпало тенью скитаться
с воем собачьим на снежном ветру,
только мне заживо камень надгробный
был уготован, судьбе вопреки!
Звук прокатился по улице дробный,
лошади скачут наперегонки.
Всё же Москва пронеслась над обрывом –
я в этом хаосе не разберусь.
Чудится песня с цыганским надрывом,
значит, жива ещё матушка Русь!
 

«Сбитый с толку, словно сбитень…»

 
Сбитый с толку, словно сбитень,
похороненный на треть,
узелок на тонкой нити,
для души болезной клеть –
это всё, в чём суть поэта,
всё, в чём теплится огонь!
Бабы все твердят «про это»,
он же пляшет под гармонь.
Жив поэт, покуда ноет
христианская душа,
и тоска не беспокоит,
мир без устали круша.
Здесь, под граем сонных галок,
извиняюсь, воронья,
он велик (когда не жалок).
Жизнь – петля да полынья!
Жизнь – потрёпанные листья
облетевших тополей,
и обглоданные лица
обескровленных аллей.
Лей на раны сбитый сбитень,
исповедуясь в народ.
Коль плясать хватает прыти,
так пляши за годом год.