Посовещавшись шепотом, оба полицейских приступили к осмотру места преступления. Для начала Адонис полез с ногами на кровать, вызвав истеричную брань Хлои, разбудившую Умнейшего, и, внимательно осмотрев уцелевшие в раме осколки, глубокомысленно покряхтел. Брюхоногий Полидевк, выудив из смятой постели тонкую стеклянную занозу, наколол палец, пососал его и высказал мнение, что удар в стекло был знатный. Затем внимание полиции привлек застрявший в перегородке камень, вслед за чем было потребовано, чтобы любопытные отошли от окна и не застили свет. Поддернув полу форменной хламиды, Адонис проворно опустился на корточки перед перегородкой, ощупал камень и поскреб его ногтем. Произошел спор. Полидевк, чрево которого мешало ему как нагнуться, так и опуститься на корточки, заявил, что камень представляет собой одновременно орудие преступления и алевролит ожелезненный, за что он, Полидевк, ручается престижем профессии; Адонис же твердо стоял на том, что камень этот суть не что иное, как желвак аномально окрашенного аурипигмента, для убедительности предлагая Полидевку попробовать его на вкус. Лакомиться аурипигментом Полидевк отказался, на чем дискуссия была исчерпана. Попытка вытащить камень из перегородки пальцами не принесла успеха.

Выйдя на свежий воздух, полицейские перешли к опросу свидетелей. Последних оказалось так много, что их пришлось выстроить в очередь. Правда, никто из них не видел злоумышленника, зато многие засвидетельствовали, что проснулись, разбуженные взволнованной Хлоей, а древняя старуха Галатея, чей дом был ближайшим, вроде бы припомнила, что была разбужена непосредственно звоном стекла, но, впрочем, кто его знает – это мог быть звон в ушах, в ее возрасте вполне естественный.

Других свидетелей не оказалось. Брюхоногий Полидевк прямо спросил, не знает ли кто, кому понадобилось обидеть Леона, и, напоровшись на дружное «нет», был явно расстроен и озадачен. Следствие зашло в тупик. Полидевк наморщил жирный лоб, мучительно и очевидно для всех пытаясь придумать новый вопрос, нервно погладил уцелевшей рукой свою резную кость и устремил умоляющий взгляд на Умнейшего. Тот поманил его пальцем. Разговоры в толпе стихли.

– Ага! – обрадовался Полидевк, отклеиваясь от Умнейшего, прошептавшего ему на ухо несколько слов. – Верно! Как это… э-э… Да! Слушайте. Может быть, кто-нибудь из вас заметил что-нибудь подозрительное?

После специальных пояснений, что подозрительное – суть нечто новое, необычное и притом внушающее опасения, зрители враз замотали головами. Мотанье продолжалось долго. Один карапуз лет пяти, лопаясь от гордости, заявил, что нынче утром видел и даже слышал подо… подользитное: свет, дым и долгий гул в западной части небосвода, однако интереса у следствия не вызвал и был одернут мамашей. Время от времени, хотя и нечасто, с Великого Нимба падают в лес оплавленные глыбы, это всем известно и опасений не внушает.

Толпа все росла. Леон кисло подумал, что у его дома собралось, наверное, полдеревни: не каждому поколению случается видеть, как полиция ведет расследование. Огород уже вытоптали. Все до единого сказители были тут как тут. Хранительницы Знаний в толпе видно не было, зато обе младшие хранительницы стояли в первом ряду и, раскрыв рты, жадно обременяли память, стараясь не упустить ни единого слова. Несчастливый для Леона день обещал войти в историю.

Не получив должного ответа, Полидевк нахмурился, укоризненно посмотрел на Умнейшего – тот и ухом не повел – и протиснул свое чрево в дверь. Вскоре из дома вместе с руганью Хлои и жалобным писком кровати – по ней, как видно, опять ходили ногами – донесся зов Адониса, просящий помощников. Человек тридцать сорвалось с места.

Умнейший снова поманил пальцем – на этот раз Леона. Когда зовет Умнейший, надо бежать к нему со всех ног.

– Хочешь, чтобы нашли, кто это сделал? – старик говорил отрывисто и сухо, словно выплевывал шелуху.

Леон немного подумал.

– Нет.

– Правильно. Я так и полагал. Ведь нет же в лесу таких зверей, чтобы плевались камнями. Случайный чужак пришел бы и покаялся. Вы бы с ним еще Тихой Радости выпили. Значит, кто-то свой, из деревни. Приятно ли тебе будет узнать – кто?

Леон покачал головой, а старик некоторое время сидел молча и только жевал сухими губами. Потом проговорил, но уже гораздо тише:

– Может, и не человек это был… Самое худшее, если не человек. Хуже нет…

– Кто же тогда? – Леон опешил.

– А я почем знаю! – неожиданно рявкнул Умнейший.

Тем временем полиция, очевидно, пришла к какой-то мысли. Добровольные помощники перестали суетиться, притащили длинную жердь и под крики «левее!», «ближе!», «чуть правее!» воткнули ее на огороде. К верхушке жерди привязали веревку, другой ее конец через разбитое окно протащили в дом. Веревка поползла и натянулась.

– Так, – пробормотал Умнейший. – Выверяет направление. Мог бы с этого и начать.

Ступени крыльца скрипнули – из дома левым боком вперед выбрался сияющий Полидевк. Вывернув толстую шею так, чтобы дотянуться губами до своей резной кости, он побагровел от натуги и выдул несколько хриплых нот – кость была дудкой. Раздались аплодисменты.

– Леон, чего зря стоишь? Ставь угощение! Я же говорил, что мы это дело враз, вот мы и враз. Тащи пока еду, да и выпить бы неплохо – когда еще праздник начнется! – а я пойду взгляну, чьи там следы…

Он величаво двинулся к опушке, раздвигая восхищенную толпу, как лесной дракон раздвигает подлесок. Леон собрался было крикнуть ему, что уже смотрел там сегодня, нет на опушке никаких следов, – но не успел. Брюхоногий Полидевк вдруг остановился, чрево его заколыхалось. В толпе кто-то охнул. Головы всех повернулись к лесу. Леон поднялся на ступеньку, чтобы лучше видеть.

– Ой…

Лес был как лес – стоял синей стеной, мирный, тихий. И согретая солнцем поляна, просохшая после ласкового дождя, зеленела как надо, звала поваляться на шелковой траве. А через поляну от леса к деревне, шатаясь, бежал человек. Не добежав до огорода, он упал ничком.

– Фавоний!

К упавшему кинулись, подняли, внесли в дом. Хлоя и то не посмела возразить, когда запропавшего с утра молодого шептуна клали на постель, предварительно стряхнув с нее стеклянные осколки. Отерли пахучей травой лицо, влили в рот глоток воды. Побежали за женой Фавония, но вспомнили, что он вдов, и вернулись. В спальню набилось столько народу, что некуда было ступить.

– Где Ацис?

Фавоний открыл глаза без ресниц, застонав, с трудом разлепил обожженные, в волдырях губы. Слабо махнул рукой.

– Там… Убит…

Фавоний метался по постели, кричал: «Не надо туда ходить! Не надо!..» В глотку ему лили Тихую Радость, он хрипел и булькал, отбиваясь, мотал головой, потом обмяк, пустил слезу и, пробормотав: «Ну как хотите, а я предупредил…» – впал в беспамятство.

Бессвязный рассказ шептуна, передаваемый из уст в уста, мгновенно облетел всю деревню. События выглядели так: еще затемно Фавоний с Ацисом ушли в лес за драконом, договорившись действовать сообща и выбрать дракона посговорчивей, – очень уж хотелось обставить Линдора на состязании. Сначала им долго не везло – то поднятый из берлоги дракон оказывался самкой, да еще с новорожденным потомством, то шептунов не устраивала неподатливость зверя – и лишь в четверти перехода от деревни наконец попалось то, что надо. Чтобы миновать Трескучий лес, они взяли от оврага вправо, рассчитывая вывести дракона на тропу через Круглую пустошь, Криволесье и Мшистый Тягун. Тут-то все и произошло. Железный Зверь напал на них издали, разом поразив зашептанного дракона и Ациса, – «Сам как шар и огнем плюется, говорю вам!» – Фавоний же, отброшенный и обожженный огненным ударом, теряя сознание от боли, прополз кустами до леса, и вот он здесь, чтобы предупредить: бойтесь, люди!

Протолкавшись через толпу, Леон сдернул со стены духовую трубку, подхватил пучок стрелок из шипов игольной лианы и выскочил на улицу. Кажется, Хлоя не заметила, и слава Нимбу! Пусть Полидевка угощает кто-нибудь другой, сам он сыт этим по горло. Надоело! Пусть всё это хоть на полдня останется позади – досадная история с битым стеклом, постылое сочувствие соседей, блиннолицая сдобная жена, сварливости необычайной, Филиса со своим замужеством… Он пойдет в лес, и сейчас же. Мужчина должен делать мужское дело, потому что на то он и создан, чтобы снять с женщины часть забот… Надо выяснить, что же все-таки произошло с Ацисом – убит ли? А может, еще и не убит…

Рассказ Фавония вызывал сомнения: где это видано, чтобы лесные звери нападали на тех, кто их не трогает, вдобавок плюясь огнем? Нет таких зверей ни на западе, ни на востоке, и не может их быть. Правда, драконы-самцы во время гона пугают друг друга огненным дыханием, но то не огонь вовсе, а безвредный светящийся газ, и даже дети знают, что никто еще им не обжегся. С другой стороны – ожоги Фавония…

Деревня гудела, словно улей.

На площади сквозь плотные ряды слушателей протискивалась младшая хранительница – послушать спор. Люди ловили каждое слово. Некоторые, чтобы лучше видеть, влезли на тушу спящего дракона, читали издали по губам. Здравомудрый старый Титир, потерявший обычную благообразность, наскакивал на Париса: «Нет и нет! Железный Зверь, конечно, может существовать как условная объективность или, что то же самое, как субъективная реальность, данная нам в чувственное восприятие или, что то же самое, в условное ощущение…» – «Ты завирайся, да не очень, – дребезжал в ответ Парис и бегал глазами по толпе, ища поддержки. – Какая же она условная, когда пострадавший отнюдь не условен, ipso facto, следовательно, – primo, – Железного Зверя следует считать реальным, но так как во всем Просторе, слава Нимбу, ничего подобного ни разу не случалось со дня Сошествия, то, – secundo, – его следует считать реально не существующим…»

Решено было пойти и посмотреть.

Послали к Хранительнице за ядом – смазать наконечники стрелок. Зверь так зверь – Парису в деревне не очень-то верили. О разбитом окне и полиции никто уже не вспоминал, будто ничего и не было. Леон только радовался. Человек десять охотников выразили готовность идти в лес, от шептунов вызвались Парис и отдохнувший Линдор. Умнейший вызвал всеобщее удивление, решительно нахлобучив на голову свое птичье гнездо и заявив, что тоже идет. Никто не возразил – Умнейшего не спрашивают о том, почему он поступает так, а не иначе.

Двинулись напрямик, через Трескучий лес. Парис тут же прилепился к Умнейшему, семенил рядом и делал всё сразу: раздвигал у того перед лицом ветки, предупреждал о яме, которую надо обойти, шугал лесных бабочек, чтобы своими песнями не мешали течению высоких мыслей Умнейшего, щипал себя за бороденку, безостановочно вещал и заглядывал в глаза – словом, набирал очки перед состязанием мудрецов. Некоторое время Леон наблюдал за ним с кислой усмешкой, потом вспомнил, что еще не завтракал, сорвал лесной орех и умял его, потом побрился на ходу листом кость-дерева, потом спел в уме все песни, какие знал, Трескучий лес давно кончился, и потянулось Криволесье, а коварный сморчок все никак не мог угомониться. Умнейший, кивая, отвечал односложно.

Великий Нимб! Можно смеяться над Парисом – нельзя осуждать. Разве найдется человек, втайне не мечтающий хоть раз в жизни запросто поговорить с Умнейшим! Мать Леона, сказительница, укладывая спать маленького, рассказывала в ответ на настойчивые расспросы: «Умный он, сынок, самый умный в Просторе, до самой дальней дали, куда и не дойти человеку… Везде о нем слыхали, и в Городе его хорошо знают. Давно уже ходит он, ходит… ищет человека умнее себя, а находит только более знающих… И нет у него учеников: ужасно, когда можно только учить и не у кого учиться…» Сама мать гордилась тем, что ей однажды удалось поговорить с Умнейшим: проходя через деревню в прошлый раз, тот спросил у нее воды.

Леон прибавил шагу и догнал Линдора.

– Что это за Железный Зверь, как полагаешь?

Линдор долго молчал, размышляя.

– Дойдем – увидим.

– А если он убежал? Ищи его… И старики с нами…

Линдор пожал плечами – выпуклые мышцы плавно перекатились под бронзовой кожей. С такой грудной клеткой из него мог бы получиться не шептун, а прекрасный стрелок, – мужчина в самом расцвете. Неудивительно, что Филиса согласна пойти к нему второй женой. Мало ему одной…

Леон отстал. От скуки он начал размышлять о том, почему так бывает: Трескучий лес – это одно, а Криволесье – это совсем другое. Те же деревья, да растут по-разному, свеклобабов и молочных лиан в Трескучем лесу куда меньше, чем в Криволесье, зато кость-деревьев намного больше, сладкие грибы из Криволесья имеют свой привкус – на любителя, – правда, и там, и там бабочки поют одинаково, всюду мир и изобильное благополучие. Младенец не погибнет в лесу…

– Постой!

Леон вздрогнул. Умнейший догнал, тяжело дыша, отирая со лба пот рукавом хитона – старику было тяжко поспевать за охотниками. От Париса он все же как-то избавился – тот шествовал сторонкой, и Леон чувствовал на себе его завистливый взгляд.

– Скажи-ка мне, этот ваш Фавоний… он здоровый? Не заговаривается, во сне не ходит?

– Н-нет… А что?

– А как насчет Тихой Радости? Не злоупотребляет?

– Н-нет. Только по праздникам.

– Этого я и боялся… – Умнейший заметно помрачнел. – Далеко еще идти?

– Рядом уже. Вон пригорок, за ним еще один, а за ним…

Перевалили через пригорок, стали подниматься на следующий.

– Стой! – скомандовал Линдор. – Слышите?

Что-то было не так, Леон сразу это почувствовал, лишь только охотники замерли, настороженно прислушиваясь к хрупкому лесному молчанию. Что-то изменилось – неназойливо, почти неуловимо. Не то чтобы почуялась опасность, нет, – наоборот, казалось, что не хватает чего-то важного, и Леон тщетно пытался понять чего. Легонько кольнула зависть: чутью Линдора все давно привыкли доверять беспрекословно. Сильный шептун, быть ему к старости учителем, коли дозволит Хранительница.

– Бабочки не поют, – сказал один охотник.

– И это тоже… Парис, ты что-нибудь слышишь?

Парис весь покрылся морщинами, тер виски.

– Никого тут нет. Ни одного существа. Бр-р… Драконий хвост! – не нравится мне это…