I

Отец с дочерью ехали из Бедвайка в Ласпур на пароходе, который останавливался в Гертоне.

По дороге старик Ферроль заболел, Харита вынуждена была отвезти его в Гертонскую благотворительную больницу, а сама поселилась у одинокой старухи-вязальщицы.

– Мы совсем разорились, – рассказывала Харита старухе. – Отец плохой делец, он выдал много векселей; наш дом и оружейную мастерскую продали за долги.

– Куда же вы едете и зачем?

– Мы ехали в Ласпур, где есть два оружейных завода; отец хотел найти на заводе место.

– Так вы поедете туда, когда ваш отец поправится?

– Не знаю, – вздохнула девушка, – у нас почти нет денег; я ведь тоже трачу на себя, например, на молоко, хлеб и кофе; но один хлеб я есть не могу…

– Быть может, попробовать вам поступить на место или найти работу? – сказала старуха, уставив на Хариту сквозь очки серые маленькие глаза. – У меня много знакомых.

– Ах, бабушка Санстон, я вам буду очень благодарна.

– Не надо благодарить, милая, ведь девушек с такой привлекательной наружностью очень мало на свете.

– Да что вы! – рассмеялась Харита. – Но вы преувеличиваете, и какое значение может иметь наружность, если у меня всего одно платье?

– Вы умная, Харита; вам будет легко устроиться, – сказала Санстон, шмыгнув носом, и ушла, надев черную шляпу с черным пером. Харита отправилась навестить отца и увидела, что Клаус Ферроль в довольно веселом настроении полусидит в кровати, читая газету.

– Через два дня ваш отец сможет уйти, – сказал доктор Харите, когда она встретила его в коридоре, и протянул руку к подбородку девушки, но она так рассеянно издалека своих мыслей взглянула на него, что доктор остыл.

– Ну, вы – недотрога, – сказал он и ушел от ничего не понявшей Хариты в мир стеклянных дверей, источающих запах лекарств.

Возвратись к себе, в крохотную комнату подвала Санстон, Харита уселась, заложила ногу за ногу и стала рассматривать затрепанный том иллюстрированного журнала.

Было тихо. Вошел кот и, подняв хвост, принялся ходить вокруг стула Хариты, мурлыча с полным сознанием важности вещей, сообщаемых им девушке; но она не поняла его.

Тогда кот вспрыгнул к ней на колени и, мурлыча все явственней, нервнее, достиг результата: Харитой овладела тревога. Она сняла кота, встала и вынула из своего сака револьвер.

Вскоре пришла старуха и, пропустив впереди себя рослого мясника в отличном сером костюме, сказала:

– Вам, Харита, удобно будет сейчас поговорить с господином Гайбером; он всеми уважаемый человек, очень солидный и состоятельный, и ему нужна бонна к мальчику.

Гайбер склонил голову набок, ухмыльнулся и развел большие волосатые руки, как будто играя в жмурки.

– Не знаю, какая выйдет из меня бонна, – сказала, краснея от удовольствия, Харита, – но я действительно согласна поступить на любое место. Сколько лет вашему мальчику?

– О, он очень большой! Громадный! Великан-мальчик! – воскликнул Гайбер, придвигаясь к Харите так, что она отстранилась.

– Не понимаю, – сказала Харита, и сердце ее упало. Приоткрыв дверь, старуха Санстон шепнула Гайберу:

– Мы одни, окна и двери заперты.

Гайбер шагнул и взял Хариту за плечи. Нашарив сзади себя револьвер, который лежал под журналом, Харита толкнула дулом в жилет Гайбера, едва внятно проговорив:

– Взгляните, что у меня в руке.

Мясник вздрогнул; отступая, он держал руки обращенными ладонями к дулу, а когда хлопнул дверью, за стеной раздались его проклятья:

– Вы, старая гадина, должны знать, за что беретесь!

– Я всегда знала, – дребезжал голос Санстон. – А от вас тоже многое зависит, – как и что.

Пока Харита спешно увязывала свои немногочисленные вещи, перебранка окончилась, мясник оставил квартиру, а старуха вошла к девушке и присела.

– Взбалмошный, но хороший человек, – говорила она, считая петли чулка, – сначала, вот так, напугает, а потом просит прощения.

– Прощайте, бабушка Санстон, – сказала Харита, вздевая на руку узел, – я вас не забуду.

– Значит, расстаемся? А жаль; давно не ели у меня свежего мяса, не зажимали рта ладонью; давно не слышала я визга и писка. Убирайся; пусть ты станешь калекой, ослепнешь, пусть волосы твои вырвет под забором бродяга.

– Бабушка, бабушка, сколько вам лет?

– Семьдесят, милочка, семьдесят!

– Как же вы будете умирать, бабушка Санстон?

– Лучше, чем ты, бродяга! – вскричала старуха и, рассвирепев, вытолкала Хариту на улицу.

Девушка, утерев слезы, принудила себя дышать ровнее. Был поздний вечер. Прохожие присматривались к ней и приглашали зайти в пивную. Харита пришла в больницу и попросила служащего передать записку отцу: «Хозяйка прогнала меня, она – сводня, – писала девушка, – пойдем куда-нибудь, сынок, если ты не очень болен, а если не можешь, то напиши, что я должна теперь делать».

– Ничего ты не должна делать, – сказал, явившись через полчаса в вестибюль, старый Ферроль. Он был бледен, лишь слаб, но здоров и уже застегнул поднятый воротник пальто английской булавкой. – Идем, Харита. Дежурный врач отпустил меня. Вот и воздух, вот ночь и мир. Дай мне.

Он отнял у нее узел, и так как других вещей у них не было, Харите идти было легко. Они вышли за город и тронулись по шоссе; редкие огни мелькали в равнине.

– Что же мы будем делать, сынок? – сказала Харита, звавшая отца «сынком». – Ведь нам надо где-нибудь спать, а в особенности тебе, потому что ты еще слабый. Надо бы тебе также поесть.

– Не беспокойся, – ответил Ферроль и, незаметно для Хариты сняв обручальное кольцо покойной жены, оставил девушку на опушке рощи, а сам прошел к затерянному в кустах огню; этот дом принадлежал учителю Гревсу. Ферроль постучал; Гревс, сжав узкое лицо костлявой рукой, скосил глаза на дверь, а его рыжие дети, пять девочек и три мальчика, спавшие в другой комнате, закричали:

– Папа, папа, не пускай; это опять пришли просить милостыню!

Жена Гревса подняла палец и сказала:

– Почему собака не лает?

– Не лает, потому что не бита, – ответил Гревс и, нехотя оставив занятия – разборку карманных часов, снял с двери запоры.

– Немного поздно, – сказал он, успокоенный седеющей бородой Ферроля и его ясными морщинами вокруг острых, прямых глаз, – что вам нужно?

– Не купите ли вы кольцо? – ответил Ферроль. – Мне нужны не деньги, а пища; я только что оставил больницу и иду с дочерью искать работу.

– Это кольцо – обручальное, – сказал Гревс своей остроносой жене, женщине небольшого роста, беременной и сварливой. – Отойдем в сторону, – шепнул он.

Ферроль прислонился к стене, устало смотря, как из рук в руки ходит кольцо, уже не блестя, как блестело на пальце двойника Хариты – Таис.

В раскрытую дверь спальни дети кричали:

– Папа! Там кто? Мама, я тоже хочу смотреть! Папа, гони бродягу, выстрели в него из ружья! Мама, я боюсь!

– Да… а потом узнаем, что на дороге кто-то зарезан, – говорил Гревс.

– Кольцо доказывает, – возражала жена. – А пастор сказал: «Блажен тот, который…» Ну, понимай сам. Вот мне пришло в голову, что если ты их не пустишь ночевать, я заболею.

– Будь по-твоему, Кетти, – ответил муж и, обратясь к Ферролю, сказал: – Идите, приведите дочь вашу; мы положим вас спать, а за кольцо я утром вам дам провизии.

– Вы очень добры, – ответил Ферроль и ушел позвать Хариту, сидевшую в полной простора и сна тьме под старым орехом.

– Что, сынок, дали тебе что-нибудь? – спросила девушка, слыша покашливание вблизи себя.

– Дадут, нас позвали ночевать, – сообщил Ферроль, – идем со мной.

Девушка вскочила и отряхнулась, весьма довольная.

– По крайней мере, мы хорошо выспимся, – сказала она, – смотри, как нам повезло!

Опять собака не лаяла, хотя ее скачущий силуэт гремел цепью, порываясь рассмотреть тех, кто не внушает тревоги.

Все дети вышли смотреть прохожих; рыжие, полуголые или закутанные в одеяла, они сидели на стульях и подоконниках, гримасничая и наделяя друг друга щелчками. Харита опустила узел на пол и встретила взгляд жены учителя, затем взгляд Гревса; первый недружелюбно метнулся, второй начал мерцать.

– Странно, что собака на вас не лаяла, – снова удивилась Кетти, и ее намерение сварить кофе исчезло. – Чего же ты стоишь? – обратилась она к мужу: – Принеси-ка из сарая соломы да те одеяла, которые я буду перешивать. Садитесь, милочка.

Она положила на стол хлеб, поставила блюдо с тыквенным пирогом и кувшин молока. Мешочек с провизией был готов.

– Вот это вы заберете с собой, – говорила Кетти. Там яйца, сыр и хлеб. Садитесь и ешьте.

Гости уселись, но, как ни хотелось Харите есть, дать себе волю она не могла и, медленно отломив кусок пирога, стала, опустив глаза, прихлебывать молоко.

Ферроль ел, как автомат, стремясь насытиться раньше, чем горло начнет сопротивляться еде. Отодвинув тарелку, он закурил трубку.

– Тетя драная, – сказал крошечный мальчик, ползая под столом, он тыкал пальцем в лопнувший башмак девушки.

– Мама, ты заперла серебряные ложки? – спросила старшая, чинно сидевшая девочка, нахмурив рыжие бровки и не спуская глаз с посетителей.

– О, да! – значительно заявила мать и, разостлав у стены кукурузную солому, опустила на нее старые одеяла. – Так куда же вы идете, хорошие мои?

– Мы пойдем по дороге – все прямо, как ведет дорога, – ответила ей Харита, – ведь нам ничего другого не остается, не правда ли, сынок?

– Харита называет меня «сынком», – сказал Ферроль, видя, что Гревс поднял брови.

– Вы откуда… позвольте спросить? – вежливо обратился Гревс к девушке, но ответа не получил, так как жена быстро прикрикнула:

– Тебе-то какое дело!

– Я ехал с дочерью из Бедвайка, – ответил вместо Хариты Ферроль, – обстоятельства разорили нас.

Гревс побоялся спрашивать, а Кетти двинула бровью в знак безразличия, и вопросы окончились.

Дети подняли рев, – двое из них получили шлепки за намерение тайно допить оставшееся молоко; между тем Гревс, видя, что Харита почти ничего не ела, вознамерился намазать ей кусок хлеба маслом; он сделал это вполне корректно, даже чуть сухо; подвигая угощение, покраснел до ушей.

Отчетливо и звонко старшая девочка донесла:

– Мама, мама, смотри: папа намазал ей хлеба с маслом… и как толсто!

Взгляд Кетти лизнул по хлебу.

– Твой отец готов всем делать доброе, кроме нас, – сказала она. – Что же вы не едите ваш хлеб?

– Я не хочу, – сказала, нервно смеясь, Харита. – И нам даже пора идти.

– Да, пора, – тихо подтвердил Ферроль, выколачивая трубку. – Ночь хороша и тепла, а днем идти очень жарко.

– Они гордые, – сказал горбатенький мальчик с бледным острозубым лицом, – им здесь не нравится.

– Ну да, разумеется, как хотите, – смешался Гревс. – Провизия готова.

– Нет! Я хочу знать, в чем штука? – подступила жена. – Что дети изволили пошутить, что ли?

– О, нет, – сказал Ферроль, с трудом удерживая гнев, – но моя дочь страдает припадками эпилепсии, и я один замечаю, что у нее должен быть припадок.

– Ах, так! Что же вы не сказали раньше? Нехорошо с вашей стороны, – отозвался Гревс. – А давно это у вас?

– Давно, – сказала, помолчав, девушка. – Ты готов, сынок? – и она положила ему на голову шляпу, которую он поправил.

Они встали и вышли, сопровождаемые смешливым, хотя и стесненным молчанием. Вслед им раздался голос старшей девочки: