корректировки себя, для инспекторской проверки своей личности. Ничего не поделаешь –

если в тебе появляется личность, то должна появиться и ее гигиена.

Бояркин любил читать о таких феноменальных способностях человека, как

запоминание громаднейших текстов, вычисление математических корней быстрее машины,

но, желая развить свое ОСОЗНАНИЕ, он мечтал научиться мыслить так широко, чтобы

удержать в сфере свободного мышления одновременно десятки, сотни различных категорий,

фантазий, картин с запахами, с цветом, со звуками. Более того, научиться ощущать каждую

свою минуту не только средоточием прошедшего и будущего своей жизни, но прошлым и

будущим всего человечества, Овладеть бы вообще всеми чертами характера, чувствами,

эмоциями, свойственными людям. И ни в коем случае не самоограничиваться, стараясь

захребтоваться в каком-то постоянном, определенном образе. Совершенствование-то как раз

и состоит в "расхребетывании". Человек должен быть многомерным – это его нормальное

состояние, к которому он обязан стремиться.

Конечно, от таких теоретических размышлений до практики было очень далеко –

слишком много внутренней силы потребовалось бы для такого мироощущения. Но мир

Бояркина расширялся. Теперь Николай знал способ неограниченного увеличения своей

жизни. Для этого вовсе не нужно было нестись в ракете со скоростью света. Жизнь нужно

увеличивать наполнением, охватом, надо идти не одной, а как бы несколькими

параллельными дорожками – жизнями людей, живущих рядом. Включи их жизни, их

личности как бы в сферу своего мироощущения и живи вместе с ними. Вся твоя жизнь – это

прохождение сквозь жизнь других. Твоя жизнь принадлежит и твоим родителям, и любимой,

да и вообще всем людям. Для одного ты проживаешь минуты, которые с ним провел, для

другого секунды, пока показываешь, как пройти на такую-то улицу, еще для кого-то доли

секунды, когда в толпе он случайно задержал на тебе взгляд. Но точно так же тебе

принадлежит жизнь всех. Твое "я" – это то, что хоть раз увидено, что помнится, это все

переданное от родителей, от соседей, от всех людей, которых ты тоже хоть на секунду

увидел, от людей, о которых слышал хотя бы краем уха. И даже одно знание того, что на

земле живет сейчас четыре миллиарда человек, а не два или двадцать – тоже что-то дает

твоему "я". Но как идти этими параллельными дорожками? Как проникать в людей? Николай

обратил внимание на то, как много может сказать о человеке одна его случайная фраза. Он

любил разговаривать с гидроакустиком Барсуковым, служащим по второму году – тот был

начитанный, умный, рассудительный. Не умел он только отстаивать свои, часто очень

правильные, взгляды. Николаю это было непонятно. И вот однажды, рассказывая об офицере,

который не согласился с каким-то его предложением, Барсуков обмолвился: "Что поделаешь,

у взрослых есть привилегия делать все по-своему. ." Реплика прояснила сразу многое.

Оказывается, матрос Барсуков все еще считал себя ребенком. Поразмыслив, Николай сделал

вывод, что человек даже единственным словом говорит о себе и своей жизни все, да и не

только словом, но и ноткой в голосе, и взглядом, и положением пальцев, и позой. Человек, в

этом смысле, не может быть скрытным, да и до того ли ему с его повседневными заботами? В

каждом человеке, как понял Бояркин, существует некий камертон (не всегда, правда,

постоянный), который задает частные мнения, предвзятости, слова. Если прислушаться, то в

общении каждый человек "звучит" по-своему. Значит, надо уметь его слышать,

воспринимать. Конечно, сначала, до приобретения опыта, необходим скрупулезный анализ, а

потом анализ должен свернуться в один краткий, как щелчок фотоаппарата, момент. Взглянул

– и чужой человек известен тебе так же, как любой встречный на сельской улице. Пожалуй,

это было бы уже умение почувствовать, а не умение понять. Вот, собственно, вершина самого

полного "овладения" каким-либо человеком – в чувствовании его.

К концу службы Бояркин понял, что ему нужно быть не инспектором уголовного

розыска, а просто школьным учителем. В милиции он собирался работать для того, чтобы

бороться с такими, как Кверов. Но с ними надо не бороться. Надо сделать так, чтобы они не

появлялись. Кто в Елкино не знал, например, об одном "воспитательном" методе его отца,

лесничего Ивана, который несколько раз зимой оставлял Виктора в лесу с одним топором? С

утра до вечера сын должен свалить, раскряжевать и стаскать в кучу несколько кубометров

дров. В юности, совпавшей с войной, Ивану пришлось немало повкалывать, и он хотел тем

же методом сделать человека и из сына. Но Ивана заставляла работать сама жизнь, а Виктор

не видел смысла такой работы – дома были и пила и даже бензопила, да и дров всегда

хватало. Вот этот-то и еще некоторые фокусы отца озлобили Кверова, извратили в его глазах

самую суть труда, внушили веру в культ силы, которой он вынужденно подчинялся и при

помощи которой утверждался потом сам. В этом был смысл его жизни. А Генка Сомов этот

смысл как бы отвергал. Поэтому-то и был он самым ненавистным врагом. "Не нужно

ненавидеть людей за плохое в них, – объясняя свой поворот, писал Николай Игорьку и

Наташе Крышиным. – Этим ничего не изменишь и не достигнешь. Что же делать? А только

одно – с самого начала, с детства жить с ними одной жизнью, не давая заболеть недобрым ".

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

С очередного морского дежурства корабль вернулся утром, застав город еще под белой

пеленой тумана. Когда двигатели смолкли, то оказалось, что все говорят громче, чем надо. По

правилу день швартовки был объявлен днем отдыха. Сразу же кто-то из молодых отправился

на базу за почтой, а остальные стали ждать его в столовой у телевизора. Как обычно в такие

дни настроение у всех было приподнятым. Сегодня можно было расслабиться: прочитать

письма, просмотреть пачку газет, помыться в душе, а вечером лечь в свежую постель

счастливым уже от того, что в эту ночь тебя не поднимут на вахту. Кроме того, сегодня не

будет ни качки, ни шума, ни вибрации. Покой – это, оказывается, и есть блаженство. Корабль

выходил в море через каждые десять суток и через столько же возвращался. И за службу

таких радостных возвращений было много. Впрочем, выходы в море тоже были радостными.

Всегда перед выходом на борт приходил комбриг, капитан первого ранга. Он командовал

кораблем еще в войну. Команда, выстроившись на баке, стояла перед седым комбригом во

всем рабочем: в синей робе, в беретах, в грубых кирзовых ботинках.

– Приказ номер… – объявлял комбриг хриплым голосом, – приказываю выступить на

охрану государственной границы.

Номер приказа сразу же забывался, но все помнили потом, что он существует. По

штабным документам и картам вся граница была постоянно закрыта этими

пронумерованными приказами, как несрываемыми печатями, за которыми стояли конкретные

корабли с конкретными фамилиями командиров, старшин и матросов, И когда команда после

построения с грохотом разбегалась по боевым постам, то каждый знал, что в пушках сейчас

заряжены не учебные, а настоящие снаряды, а глубинные бомбы на корме действительно

могут разорвать врага в клочья, если такой объявится на границе… Каждый человек знал свое

серьезное дело, осознавал насколько оно серьезно, и с этим осознанием испытывал особо

весомое мужское радостное ощущение себя. "Ты спрашиваешь, в чем суть моей службы, –

писал однажды Бояркин Игорьку Крышину, – так она не в каких-то подвигах, а в постоянной

неизбежной ответственности. Представь, что уходит в море корабль, что он надолго

отрывается от земли и что единственной ниточкой, связывающей его с ней, остается ниточка

связи, за которую отвечаешь ты. Представь это, и ты все поймешь…"

Сегодня еще на подходе корабля к базе начальник штаба вызвал на переговоры

командира корабля капитана третьего ранга Осинина и, поздравляя с возвращением,

сообщил, что завтра из части демобилизуется очередная группа, а с его корабля –

радиотелеграфист Бояркин. Николай сам устраивал переговоры, находящемуся в ходовой

рубке офицеру, и все слышал. Осинин, зная об этом, не стал сообщать дополнительно.

Взволнованный, Бояркин хотел было тут же уйти с вахты, вызвав вместо себя младшего

радиотелеграфиста, но потом, напротив, стал делать все неторопливо и внимательно, с

желанием запомнить каждую мелочь. А когда уже ощутил, что корабль приник к пирсу, когда

услышал, как наверху по палубе загремели ботинки, попросил у береговой радиостанции

разрешение на закрытие вахты, расписался во всех журналах, и, помедлив, щелкнул

тумблерами. Эфир погас в динамиках, но не быстрее, не медленнее, а так, как обычно.

Николай еще некоторое время сидел неподвижно. Хорошо, что ребята пока ничего не знали,

не кричали, не поздравляли и что представилась возможность побыть с этим известием

наедине. На корабле гудел уже только один дизель-генератор, но вот и он замолк. Свет погас.

Сейчас электрики протянут кабель и переведут корабль на береговое питание. Теперь уж все.

Это и есть последнее возвращение.

Николай вспомнил, что нужно еще отключить телефонную трубку в ходовой рубке, и

поднялся по трапу. Командир корабля приводил в порядок документы – в этот выход было

задержание иностранной шхуны, занимавшейся браконьерским ловом рыбы в

территориальных водах. Шхуну осмотрели и по распоряжению штаба отпустили, но в штаб

следовало представить необходимые бумаги.

Подчиненные никогда не называли Осинина по званию. Звали Командиром, потому

что так было короче и как казалось, определенней. На корабле вообще все были коротко

определенными и как бы с большой буквы: Командир, Штурман, Боцман, Замполит… Но это

и в малой мере не было обезличеньем. Когда Бояркина называли Радистом, то ему казалось,

что на их маленьком корабле это даже точнее имени и фамилии, потому что прямо выражало

его главное значение здесь. Командира между собой моряки называли Колобком, а чаще

всего Батей. Он был маленький и быстрый. Особенно злое и решительное выражение

придавал ему чуть вздернутый нос, похожий на небрежно прилепленную картошку. Распекал

командир крикливо, не давая в ответ сказать ни слова, потому что не отыскивал у

провинившегося каких-либо индивидуальных струн, а давил открытым "ломовым" способом.

Вначале с исходного пункта Командир уносился чуть ли не к всемирным масштабам и,

обрушив оттуда все, что хоть в какой-то степени соответствовало теме, он еще с полчаса

талдычил то же самое, только с другими оборотами. Основная мысль, которую постоянно

внушал он во всех чистках, была та, что в жизни вообще, а в морской службе особенно,

мелочей не бывает.

– Вахтенный журнал нужно вести тща-тель-нейшим образом, – поучал он

радиотелеграфистов, – даже если кто-то пукнул в эфир – тут же запиши и распишись.

Первая проработка Бояркина, на которую он попал почти сразу по прибытии на

корабль, продолжалась полтора часа без передыха, потому что Николай не знал еще, что

Осинина положено слушать молчком, даже когда он спрашивает. Бояркин же оправдывался,

вставлял словечки, кое-где усмехался, приводя Осинина в бешенство. В конце концов,

Командир все же вынудил подчиненного согласиться по всем пунктам, но Николай

невзлюбил его. А потом, почти через полгода, Осинин открылся по-новому. Бояркин как-то

попросил у механика корабля капитан-лейтенанта Рыжова (вот его почему-то никогда не

называли с большой буквы механиком) книгу Джека Лондона, которую тот заканчивал

читать. Офицер поправил воротничок и, сделав на лице какое-то холодное, неизвестно откуда

взявшееся аристократическое выражение, буркнул что-то непонятное. Командир,

оказавшийся рядом, сердито усмехнулся и, уведя Бояркина к себе, положил перед ним

несколько журналов.

– Здесь повесть "Белый Бим Черное Ухо", – сказал он, – лично я прочитал ее три раза.

Раньше у нас не было замполита, и на политзанятиях мы читали этого "Бима" вслух. Именно

на политзанятиях, потому что я не верю и никогда не верил в лекции, где только "ура!" да

"'ура!". А пользу хорошего чтения я знаю с детства, еще с тех пор, как мне самому мать

читала о Томе Сойере по несколько страничек в день. Не знаю, остается ли у вас в душе что-

нибудь после теперешних занятий, но у нас на корабле нарушений дисциплины не было и

раньше. Возьми почитай… Если хорошо прочитаешь, то обязательно поймешь, как надо

любить зверей, природу, жизнь и как можно стать человеком.

Говорили они еще долго. Командир рассказывал и с удовольствием показывал письма

от ребят, которые уже давно отслужили, но пишут ему. Рассказывал, что всю жизнь мечтает о

саде, и, уйдя через полтора года на пенсию, купит дачу, заимеет собаку, станет разводить

ягоду, в том числе обязательно облепиху. Командир разрешил Бояркину во время стоянок в

базе брать у вестового ключ от каюты и читать все, что собрано в отдельные подшивки о

собаках, кошках, лошадях, редких растениях, целебных травах.

– Ну что, Николай? – сказал командир, взглянув на появившегося в ходовой рубке

старшину, – конец твоей службе? Поздравляю…

– Еще двадцать четыре часа, товарищ командир.

– Нет, уже сегодня все. Завтра только формальности – речи, поздравления, грамоты,

может быть, значки какие-нибудь памятные… В общем – поздравляю.

Впервые за всю службу Бояркин плескался в душе поспешно. Куда спешил – и сам не

понимал. Придя в каюту, еще раз перебрал в чемодане давно приготовленные вещи. Закрыл

замок-молнию и минут пять сидел, глядя на тусклый матовый плафон, пытаясь ощутить

расслабленность и покой, как бывало после душа, но волнение не унималось. Николай

поднялся в столовую и сел перед телевизором. Смотрели концерт. Собрались в основном все

дембеля: тонкий, курносый корабельный электрик Пермяков, гидроакустик Трунин, комендор

Решетень, кок Хуторкин. Пермяков и Хуторкин лениво курили, стряхивая пепел в

консервную банку.

– И чего это мы все ими восхищаемся, – вдруг удивленно проговорил Пермяков, глядя

на певицу в телевизоре, – а у них ведь тоже все обыкновенное. Посмотрите отдельно на

глаза, на нос, на уши… Вон на уши…

– Уши как уши, – ответил Трунин, не понимая, что имеет в виду Пермяков.

– Вот я и говорю, что все обыкновенное. Мы их тут вознесли, а у них почти все такое

же, как у мужиков, только чуть-чуть не совпадает.

Все покатились со смеху, а смешливый кок Хуторкин даже завизжал и погладил

Пермякова по голове.

– Заслужился, бедненький, – ласково сказал он.

– Как, тебе бы такая подошла? – кивнув на телевизор, спросил Трунин у Бояркина.

Николай промолчал. Новость о его демобилизации уже прокатилась по кораблю, и

дембеля смотрели на него с завистью, а молодые с грустью.

– А вот интересно, ты, наверное, быстро женишься, – не отставал Трунин.

– Если встретится такая, какая нужна, то хоть на другой день, – серьезно ответил

Николай.

– Ну, ты даешь! А какая тебе нужна?

– Умная, наверно. Хотя бы раз в десять поумнее тебя.

– Нет, умная – это плохо, – заметил Пермяков.

Начиналась обычная трепотня, в которую Бояркин ввязался автоматически, думая о

другом. Он поднялся и вышел на палубу.

Туман уже рассеялся, оставив после себя необыкновенную чистоту воздуха, словно

обновив его весь. Море под ярким солнцем было густо-синим и на горизонте четкой линией

отсекалось от голубого неба. К концу третьего года службы Бояркину уже хватило мудрости

заметить, что, бывая самым разным, море всегда остается красивым. Этой же красоты оно

требует и от всего принадлежащего ему. На море красивы и многоэтажные лайнеры, и

маленькие рыбацкие суденышки, похожие на утюги, у которых и команда-то всего два-три

человека. Эти суденышки, действительно, пашут море, потому что не скользят, а глубоко

вспарывают поверхность и тарахтят почти так же, как трактора на пашне. Но не тонут. Есть в

них какая-то особая, не заметная сразу привлекательность морских трудяг. Море не терпит

некрасивого. Некрасивое просто не должно держаться на воде. Иными словами, красота на

море означает и жизнестойкость и надежность. Это в очень большой степени относится и к

людям на море – морякам.

Привалившись плечом к надстройке, Николай почувствовал ласковую теплоту

крашеного, нагретого солнцем металла. Город с высокими шпилями башен казался миражом

в волнистом испарении залива. Над головой бесновались горластые чайки. Часы показывали

только десять часов тридцать пять минут. Николай поднялся на ходовой мостик и, расчехлив

большую морскую трубу, стал смотреть на приблизившийся в тридцать раз город с

разноцветьем автомобилей и летних женских платьев. Но и при увеличении все было неясно,

расплывчато. Трудно было представить жизнь людей, имеющих такую неслыханную свободу,

– жизнь, когда по своей воле можно пойти в кино или в парк, можно сидеть дома и сколько

влезет смотреть телевизор. Неужели такая жизнь возможна? После трех лет "хождения по

линеечке" свобода казалась даже страшноватой.

Три положенных года Бояркин отслужил полностью и даже с лишком. И теперь, в

начале четвертого лета, он уже вне службы. С этой жизнью, в которой был лес штыревых

антенн и мачт, бесконечная морская гладь, постоянное покачивание, покончено. Это была

неплохая жизнь. Но если она кончилась, так какого черта тянуть? При чем тут какие-то

формальности? Сколько этого ждали! Обычно в море это всеобщее нетерпение проходило

через Бояркина, потому что его радиорубка становилась единственным источником новостей.

Дембеля донимали его просьбами, чтобы он "своими каналами" выведал у базы – не

приехала ли еще смена. Больше всех надоел земляк, радиометрист Петька Тарасов. Обычно

он тихонько стучался в радиорубку и виновато спрашивал одно и то же:

– Ну, как?

– Никак, – отвечал Бояркин и захлопывал дверь.

Земляков было намечено демобилизовать одновременно, и они строили планы

совместного возвращения. Дело оставалось за молодыми. И вот как-то ночью, придя сменить

своего младшего – Гену Чистякова, тоже из сибиряков, Николай услышал в динамике

совершенно особенную морзянку.

– Слышишь, как "молотит", как черепаха, – разозлено сказал Гена, – из базы какой-то.

Тупой как валенок. Уже полчаса долбит!

Бояркин сел, прислушался.

– Да ведь это же молодой! – вдруг догадался он. – Смена приехала, понимаешь?

Принимай сам до конца. Я пойду, нашим скажу.

– Так они же спят…

– Разбужу! Они и во сне ждут.

И вот на корабль прибыло пополнение, и лично для Бояркина – молодой

радиотелеграфист матрос Манин. Для начала Николай дал ему послушать, как здесь

работают в эфире, У Манина, как и положено, округлились глаза – так бывало со всеми.

Понятно, что учебка есть учебка, а граница – это граница.

– Пользуйся тем, что я пока здесь, – сказал ему Бояркин, – тренируйся, спрашивай,

чтобы не учудить потом что-нибудь очень неприятное для себя, а еще хуже и для других.

Но Манин больше занимался не морзянкой, а гитарой. До службы он окончил

музыкальное училище, в учебке не имел возможности играть, и у него задрожали руки, когда

на корабле он увидел гитару. Николай приходил в кубрик, отбирал гитару и тащил его в

радиорубку учить инструкции и тренироваться. При возможности своей властью освобождал

Манина от корабельных работ. Но и оставлять его одного в радиорубке было нельзя. Манин

настраивал радиоприемник на музыку и балдел в наушниках. Кончилось тем, что строгий

флагманский специалист, отвечающий за связь в бригаде кораблей, проверил подготовку