Про Лагуну, куда дорога была открыта, Иван не вспоминал. Казалось, сама мысль о купании была ему неприятна. В наказание за демонстративный отказ от предусмотренных распорядком «водных процедур», то есть за отказ купаться со всем отрядом, Судакова послали к рабочим, занятым новым забором.
Он и ещё несколько провинившихся красили штакетник.
Начали после завтрака. Ребята не столько работали, сколько валяли дурака, поэтому Иван выглядел среди них белой вороной: он усердно окунал кисть в ведро. Стараясь меньше капать, покрывал краской белую дощечку. У него на глазах она становилась зелёной. Никто из ребят и не догадывался, что это превращение не вызывало у него и маломальского интереса.
– Судаков у нас ударник, передовик!
– Не трогайте его, не мешайте ему ударять!
– Давай, Судаков, старайся! Мы потом тебя повесим… на доске почёта! – посмеивались ребята.
На их зубоскальство Иван не обращал внимания, и в конце концов от него отцепились.
Краска кончилась. Кто-то с пустыми вёдрами побежал искать завхоза. Остальные разбрелись кто куда. Иван завернул брошенные кисти в большие листья лопуха, положил их в тень, чтобы они не так быстро засохли.
Он был рад, что наконец-то остался один. Но тут его окликнул Толя Комаров. И откуда он только взялся?
– Иван, можно мне с тобой побыть? – сказал заискивающе, стараясь заглянуть в хмурое лицо Ивана.
– Нет, – буркнул Судаков. – Ступай себе.
Комаров помялся.
– Может, тебе что-нибудь надо?
– Говорят тебе: не надо!
Комаров всё ещё переминался с ноги на ногу. Он что-то хотел сказать, но не решался.
– Ступай, тебе говорят, – сказал Иван.
Комаров ушёл, огорчённо пожимая плечами.
Иван поднялся на пригорок. Здесь трава была короткая, густая. Он сел спиной к солнцу, подтянул колени к подбородку, обхватил их руками. Сидел недвижно, глядя прямо перед собой. И хотя ни о чём не думалось, на душе было тоскливо и одиноко.
Он рассеянно всматривался в траву перед собой – там, внизу, и потому не сразу заметил в тени высокой кочки маленького лягушонка. Перламутровые щёчки лягушонка раздувались. Казалось, он сидел, набираясь храбрости, чтобы прыгнуть из укромной тени в яркий солнечный мир, наполненный для него опасностью. Мысль эта тронула Ивана. «Да не бойся ты, – сказал он, – давай!» Но лягушонок то ли его не расслышал, то ли не собирался покидать своего убежища. И Ивану показалось теперь, что это вовсе не лягушонок, а маленький человечек. Тоже – сидит, подтянув к подбородку колени. Они глядят друг на друга, и ему там, – под кочкой, в тени, тоже, может, не очень-то сладко на душе… Ивану хотелось думать именно так. Он так и думал. И получалось, что в эту минуту он совсем не одинок. И ничего, что они оба молчали. Ведь иное молчание стоит многих слов…
Неожиданно Ивану подумалось, что голова лягушонка похожа на голову той черепахи, которая когда-то была у него. Воспоминание о ней обрадовало. Наконец-то понял он, что мама была права тогда, когда возражала отцу. И как хорошо, что в памяти его сейчас были и этот лягушонок с серебристыми глазами, и та его черепаха, и мама. И все они были сейчас с ним, рядом. Невольная благодарность наполнила его сердце теплом. Оно как-то разом нахлынуло. Ивану хотелось сидеть вот так вот целую вечность, и чтобы целую вечность чувствовать это тепло. От него становилось легче и легче.
– Судаков, эй, Судаков! – Иван не сразу поднял голову. Увидел врача Славу. В красной клетчатой рубашке под распахнутым халатом с закатанными рукавами. – Ты чего какой-то малохольный? Сидишь тут монахом-отшельником в гордом одиночестве, – сказал он насмешливо. – Не заболел? Или, может, стихи какие высиживаешь? Тоже – болезнь своего рода.
– Да-а, – протянул Судаков, вставая и морщась. В затекшие ноги впились иглы. – Что-то вот тут болит, – он дотронулся пальцами до виска. Он и сам удивился тому, что сказал.
– И тебе, что ли, по виску попало?
– Да нет. Болит просто. А что там может быть?
Слава помял пальцами висок.
– А голова сама болит?
– Болит немного.
– Знаешь, не валяй дуру! Солнцем тебе просто напекло голову.
– A-а. Слава, а у Дижона… что у него там? – спросил Иван, не опуская руки от виска.
– Я смотрю, ты из солидарности с Дижоном заболел, – усмехнулся Слава. Он прищурил глаза, бросил пристальный взгляд в лицо Ивана.
– Нет, правда. Он поправится?
– Трудно сказать. Собака старая. Всё же, думаю, жить будет.
– Значит, будет жить. А что с ней?
– Повреждён вестибулярный аппарат. Слыхал о таком?
– Так, краем уха. А что это такое?
– Ну, это… как тебе объяснить? Орган чувств. Воспринимает изменение положения головы и тела в пространстве. Ну и – направление движения тела.
– Так он, значит, в голове находится, этот аппарат?
– В височной области больших полушарий мозга, если выразиться точнее.
– Вон оно что-о… – Иван машинально крутнул браслет часов, охватив его пальцами правой руки.
Так делал отец, когда задумывался.
Ребята уже поели. На просторной веранде столовой, в разных её концах, обедали служащие. Со свободных столов убирали дежурные.
В дальнем углу одиноко сидел Терентий Васильевич. Иногда он рассеянно смотрел по сторонам. Заметив это, Иван опустил голову, усердно тёр клеёнку стола, чувствуя, как какая-то сила тянет его в тот угол. В конце концов он оказался там.
Сторож узнал его, вяло кивнул головой. Раньше они обменялись бы двумя-тремя словами. Раскуривая трубку, сквозь клуб ароматного сизого дыма Терентий Васильевич подмигнул бы ему, как подмигивают человеку, с которым имеют дружеские тайны. Ещё бы. Ведь они были знакомы давно. Познакомила их мама. Как она нашла его в первый же свой приезд к Ивану – он не спрашивал. Чего там? И так ясно. Видно, всё случилось по пословице: на ловца и зверь… И получаса тогда не прошло, как мама и сторож уже вместе распевали озорную французскую свадебную песенку. Ивану это тогда показалось дикой блажью взрослых. Он недоверчиво смотрел на них и только хлопал глазами. Напрасно мама и старик просили подхватывать припев – это только смущало его ещё больше…
– Чего, Иван, не заходишь? – безразличным тоном спросил сторож, склоняясь над тарелкой. Ел он без аппетита. И спросил так, будто ему было безразлично: ответят на вопрос или нет.
– Я?.. – Ивану показалось, что он летит в пропасть. – Я Дижона боюсь… – вырвалось у него.
Терентий Васильевич отломил кусочек от половинного ломтика и долго держал его над тарелкой.
– А-а… – протянул. – Так это ты его?
Иван кивнул.
– А я уверял Виктора Анатольевича, что из ребят никто этого сделать не мог, – после долгого молчания сказал сторож. – Зачем же ты так?
– Я… я не хотел… Я к Лагуне хотел пройти…
– И знакомство не помогло. Понятно… Так ты уже умеешь плавать?
– Да.
– Где же ты научился? И когда?
– За зиму, в бассейне.
– Понятно. И ты взял в руки палку, и у тебя поднялась рука на Дижона?
– Нет! Я никакой палки не брал! – заторопился Иван. – Маленький камешек… я кинул…
Терентий Васильевич оставил хлеб и ложку. Подпёр узкий подбородок маленькой жилистой ладонью. Слабый ветерок чуть шевелил редкий пух волос вокруг смуглой лысины.
– Эх, Иван, Иван… – выдохнул старик. – Ты что же, не мог мне сказать? Я бы придержал Дижона.
Эти слова поразили мальчика. Он не сразу нашёлся.
– Я не думал, что вы… не думал…
– Не думал… Всё проще – ты не знал. Не знал меня. И из-за такой малости, – губы старика скривились в горькой усмешке, – всё получилось глупо, бездарно, пакостно.
– Терентий Васильевич, Терентий Васильевич, – жалко и беспомощно бормотал мальчик. Сейчас он походил на страуса, спешащего сунуть голову в песок при виде опасности. – Терентий Васильевич, я скажу Виктору Анатольевичу, что это сделал я. Меня накажут. Из лагеря выгонят. И правильно, я знаю… – Иван вдруг смолк.
Старик поднял на него маленькие тёмные глаза с красными веками, с редкими ресницами на них. Пожевал плоскими бескровными губами, сказал глухо, будто ему что-то мешало в горле:
– Теперь уже не надо.
– Почему? Вы не думайте, я не побоюсь.
– Дело не в этом.
– А в чём?
Старик долго молчал.
– Ты уже несёшь свой крест, – сказал устало.
– Какой крест? – не понял Иван.
– Свой. К Лагуне бегаешь? – сторож бросил взгляд на руки Ивана, которые нервно мяли комок мокрой тряпки.
– Нет.
– Вот видишь. Не до того. Совесть мучает. А это и есть – нести свой крест. И уж неси его достойно… Перестань мусолить тряпку.
Иван уронил тряпку. Освободившиеся руки, не зная, что с ними делать, отвёл за спину. Так и стоял потупившись. Закричи на него сейчас Терентий Васильевич, как бы ему стало легче. Но тот молчал, о чём-то раздумывая.
– У тебя когда-нибудь была кошка или собака? Ну – что-нибудь живое? – спросил наконец.
– Была, была! Черепаха. А потом я очень хотел собаку. Очень. Но отец был против.
– Против? Э, да ты до собаки и сейчас не дорос, – усмехнулся старик.
– Не дорос?.. – с изумлением переспросил Иван. – Мне отец говорил то же самое.
– Верно. Он был прав. И дело тут не в возрасте. Ты расстался с мечтой о собаке только потому, что возражал отец. Ведь так?
– Так.
– Нет, брат. Так, да не совсем так… Ты расстался со своей мечтой потому, что не был готов разделить судьбу своей собаки, как бы она ни сложилась… У тебя не было настоящей силы желания.
– Силы желания?
– Да. Такую силу можно иметь с рождения. Как талант. Но можно до неё и дорасти. Короче, право на желание надо выстрадать.
– Вон оно что?.. Мне отец объяснял по-другому. Он тоже говорил про силу. Что собаки, лошади и даже женщины любят сильных.
Старик поморщился.
– Вот, значит, о какой силе он тебе толковал. – Он покачал головой, грустно усмехнулся. Долго сидел, уставясь в тарелку невидящим взглядом. Потом медленно начал есть. Казалось, он забыл про Ивана.
– Мне жаль твоего отца, – сказал он вдруг. – И тебя тоже.
– Жаль?..
– Да. Видишь ли, он не всё тебе сказал. А может, не хотел в этом сознаваться. Он имел в виду силу власти. Силу власти над любящим. Когда посылают в огонь любящее существо, и оно идёт. Не то что безропотно, а с радостью… Не досадуя и не упрекая…
– Да. Отец так и говорил.
– Да ведь это – сила власти! – горячо повторил Терентий Васильевич. – Холодная сила, которой не дано самой любить! Любовь и такая сила – вещи разные. Сила эта не способна сопереживать, сочувствовать, сострадать… – старик умолк.
Он смотрел в напряжённо-сосредоточенное лицо Ивана. Оно даже осунулось. Казалось, до старика доносилось, как маленькие жернова в голове у мальчика с трудом, со скрипом перемалывают услышанное.
– Хоть что-нибудь понял? – спросил он.
– Я не всё понял. Может быть, очень мало. Мне надо ещё подумать.
– Верно, – старик даже крякнул, довольный ответом. – С ходу это не усвоишь. А чтобы тебе легче было, я напомню: тебе тогда не хватило силы желания. Ты пойми, я ведь о чём? Тут не детский каприз: хочу собаку… Понимаешь?
– Кажется, понимаю.
– Я о той силе желания, которая питает мужество. Готовность идти на жертвы. Готовность забыть о себе, если потребуют обстоятельства. Ну, да ты вот что… заходи ко мне поближе к вечеру. Я тебе кое-что расскажу, – сторож похлопал себя по карманам. Иван догадался.
– Да вот ваша трубка. Вы её давно положили на стол.
– Угу, – рассеянно кивнул Терентий Васильевич, барабаня пальцами по крышке табакерки.
Рассказ Терентия Васильевича
И хоть был Иван занят хлопотами дежурства по столовой, хоть не выходил из головы разговор со сторожем – тянулся тот день мучительно долго. Нараставшую тревогу не могла заглушить и усталость. А к вечеру Иван был весь, как натянутая струна.
Наконец, улучив минуту, увидев, что в окне сторожа зажёгся свет, он пошёл.
Ещё издали заметил, что собаки на крыльце нет. «Встретиться с Дижоном на глазах Терентия Васильевича?..» – подумал, и было замешкался у дверей.
– Entrez! – раздался глухой голос сторожа. Он произнёс это слово в значении «Войди», а не «Войдите». Словно знал, что за дверьми мог быть только Иван.
В дальнем, притемнённом углу комнаты он увидел лежащего Дижона. Тот и головы не поднял. Иван был благодарен собаке. Только теперь, разом свалилось с него напряжение долгого дня.
Сторож сидел за столом у окна.
– A-а, Иван, – сказал он и кивнул на стул напротив себя. – Предупредил, где ты?
– Да, сказал.
Перед сторожем лежали две разобранные курительные трубки. Он взял с подоконника третью. Разобрал её. Стал ёршиком на тонком металлическом стержне чистить мундштук, то и дело поднимая голову, посматривая на свет лампы, обёрнутой пожелтевшим номером «Юманите» на манер абажура.
– На-ка, вот это колечко почисть, – он протянул Ивану трубочное медное кольцо и кусок замши. Склонил голову набок, присматриваясь, как Иван принялся за дело. – Так вот, – сказал, – было это очень давно. Был я меньше тебя. Словом, рассказ долгий. Если покажется скучным, останови, ладно? Я не обижусь.
Иван кивнул.
– Так уж получилось, – начал Терентий Васильевич, – что приехали мы из Ярославля в посёлок Рудный под Свердловском. Отец мой, паровозный машинист, устроился опять на железную дорогу, а мать – поваром в станционную столовую. Я пошёл в школу. Вскоре освоился на новом месте, появились друзья. Особенно сошёлся я с парнишкой по имени Сергей Клыков. Были Клыковы из кержаков. Кержаками называли старообрядцев. Дело это тёмное, древнее, связано с религией… Так вот, жили Клыковы в большой, основательной избе. Кроме Серёжи, матери с отцом, младшего брата Мишки, жили ещё два взрослых брата и две сестры. Старшие братья и сёстры уже имели свои семьи.
Глава дома, Константин Егорович, был человек сурового нрава. В доме все, от мала до велика, называли его тятей. Под его маленькой крепкой рукой сохранялось это родовое гнездо. Жили дружно. Всякая ссора-свара, не успев разгореться, гасла под одним взглядом Константина Егоровича.
Клыковы держали собак, были заядлыми охотниками. Даже сопливый Мишка знал, какое ружьё от какого брата перейдёт ему в наследство, когда он подрастёт и научится отличать дробь от пороха.
В праздники у них бывало шумно и весело. Мужчины, во главе с Константином Егоровичем, сидели за длинными столами. А Мария Тихоновна, хозяйка, дочери и невестки суетились на кухне. С шутками-прибаутками делали пельмени, тут же их варили и выносили к столу в больших деревянных тарелках. Над пельменями стоял густой аппетитный пар, – Терентий Васильевич прищурил глаза, шумно потянул носом воздух. – Вкусная штука, должен тебе сказать. Да… Так вот. В маленькие гранёные стаканы наливалась жёлтая мутная брага. Помню, как впервые попал за этот стол. Налили и мне в стакан. Я испугался, отказался пить. Тут один из братьев моего дружка взял и вылил этот стакан мне за воротник – в наказание. Ох, и обиделся я! Уйти хотел, но меня так и не выпустили из-за стола. Со временем понял, что никто не собирался надо мной посмеяться. Просто были у них свои правила, и уж будь любезен уважать их, коли ты у них за столом. Кстати, брагу они делали сладкой и не крепкой.
– Да, так вот… – Терентий Васильевич стал набивать табаком собранную трубку, – как-то в один из таких праздников Константин Егорович поманил меня пальцем: «Пошли, Терентий Васильевич», – чужих, будь ты хоть от горшка два вершка, называл он по имени-отчеству.
Вышли во двор, пошли к сараю.
«Хочу тебе, – говорит, – пса подарить. Возьмёшь?»
Сердце у меня в груди так и подпрыгнуло. Я уж промолчал: не ослышался ли. Бормотнул что-то в ответ. Мол, и спрашивать тут нечего.
В сарае, у открытых дверей, сидела Найда. Она смотрела на хозяина так, будто сейчас рядом с ней не было никого более кровного, родного. Напрасно пять пушистых клубков, поскуливая, тыкались в её ноги. Найда будто их не замечала. «Сидеть!» – сказал Константин Егорович. Он поддел носком сапога… Как сейчас помню: сапоги хромовые, начищены до блеска.
Так вот, поддел он носком сапога один пушистый клубок и, не сходя с места, перенёс его в сугроб, за порог сарая. То же самое проделал он и с остальными щенками.
Найда сидит, от волнения лапами перебирает. Смотрит то на хозяина, то на щенков. А они скулят, тыкаются друг в друга. Встанут с трудом на толстые мягкие лапы, сделают шаг, другой – и заваливаются в пушистый снег. И видно, как снег тает под их тёплыми животами.
Один – чёрный. Смешно так задиком вилял. Падал, снова вставал. Он-то первым и дополз до порога. Найда взяла его за шиворот, положила у ног своих. Лизнула и посмотрела на остальных. А они крутят в разные стороны тяжёлыми головами, скулят, но ползут к порогу.
Константин Егорович поддел носком чёрного и снова перенёс его через порог. «Взять», – сказал он собаке. Найда быстро перетащила в сарай своих щенков. Первым она принесла чёрного. «Бери. Это и будет твой», – сказал мне тогда Константин Егорович.
Сторож раскурил трубку, продолжал:
– Нёс я его домой… До сих пор помню, что думал тогда. А думал: у меня за пазухой ещё одна жизнь! И я в ответе за неё. Не знаю уж, перед кем, но было у меня такое чувство. Я даже не думал о том, как нас встретят дома. А дома мне не разрешали завести собаку, хотя у многих соседей собаки были. Надо сказать, что мать с отцом имели серьёзные основания противиться моему желанию. В конце концов, – решил я, – пусть выгоняют нас обоих, но с Шариком я не расстанусь. Я уже ему и кличку дал. Здесь вообще собак называли самыми простыми именами.
Щенка я показал не сразу. Даже с некоторым вызовом. Мол, если погоните нас, так мы хоть сейчас уйдём. Оказалось, напрасно я ерепенился. Дома к нашему появлению отнеслись спокойно. Отец покачал головой, спросил: «Кобелёк? – И добавил: – Ой, смотри, парень. Ой, смотри…»
Теперь, двойка ли у меня, пятёрка ли – домой я летел с песнями.
О проекте
О подписке