Глава 2. Охранник

Николай нервно курил прямо за рулём Мерседеса хозяина, что уже само по себе было смертоубийственной наглостью. Сам Фиртель мог позволить себе в машине что угодно: выпить, трахнуть случайную проститутку, прожечь окурком кожаную спинку сиденья, облевать салон… Но не приведи Господи водителю-охраннику оставить в пепельнице смятую фольгу от жвачки, а уж тем более надымить в любом из автомобилей шефа. Но сейчас, похоже, это уже не имело значения. «Она» сказала: «Сиди, кури, пока не вернусь», значит надо сидеть и курить. С головой творилось черте что: словно не голова, а кострюля с кипящей и булькающей кашей. По спине ещё пробегал судорожными волнами холодок животного страха, а перед глазами стояло лицо девушки, безмолвной и как-то странно улыбающейся. Коля отдавал себе отчет в том, что Лев Наумович наблюдает сейчас за ними по монитору, сплоховать нельзя, тем более девчонка какая-то. Семь лет на службе, всякое бывало: и вежливо увещевать знатных особ приходилось, выпроваживая их по приказу Фиртеля из его кабинета, и из машин вытряхивать наглых блатнячков, подрезавших на перекрестке респектабельную точилу Лейбы, и головы разбивать, и челюсти крошить, и на ствол животом ложиться. Бывший «вэдэвэшник» Кока-Кокаин, ещё с первой чеченской компании отличался иногда неконтролируемой жестокостью и безрассудной храбростью в ситуациях, когда смертельный риск не мог быть оправдан ни высокими мотивами, ни ура-патриотизмом, ни задетым честолюбием, ни фатальной безысходностью.

Сейчас, когда первый шок уже прошёл, Коля не мог взять в толк, что это было. Гипноз? Он никогда в него не верил, не наблюдал, и, в общем-то, не особо интересовался, как он может проявляться. В учебке чего-то втолковывали вроде, да отшибло всё за войну. Может, вот именно так: на тебя смотрят, а ты делаешь, что тебе велят? Так она, девка эта, и не велела ничего. В конце только сказала, типа, садись, кури пока. Вроде даже вежливо… Главное-то другое. Что она говорила перед этим? Или молчала? Просто смотрела, кажется, в глаза. Она и Фиртель. Фиртель через камеру видеонаблюдения, она – вживую. Только чётко-чётко ощущался испуг того, который в доме, даже картина нарисовалась смешная: он в тапочках и без штанов, в одной майке, грудь волосатую нервно чешет, немного согнулся, вперед подавшись, носом хлюпает, губами шевелит и щурится своими поросячьими глазками в крохотный экранчик на стене. А вот она… Глазищами подведёнными с длинными ресницами вперилась, губы чуть кривятся то ли в ухмылке, то ли слово с них какое-то вот-вот сорвётся матерное, и наступает чуть.

Кока только руку успел отнять от её плеча, когда она у парадной двери стояла. Так спиной и пятился до самой машины, пока не уселся в неё. Вот теперь точно вспомнилось: сам задом шел, да на девку смотрел, а она ведь так и стояла на крыльце. Метров десять миновал, пока в мерс не упёрся. «Садись, кури…». Хрень какая-то.

А в мозгу тем временем каша булькать перестала, поплыли картины разные, никак друг с другом не связанные. Братан, что в Рязани живёт…

«На свадьбе в прошлом году хорошо погуляли. Бабёшку он себе ничего нашёл, из местных, рязанских, крепенькая такая, дебёлая, соблазнительная… Что-то у них сейчас не в порядке, а что именно – не понятно. Звонил что ли на днях, или сказал кто? Не помню… Как дочка Олюшка там в Москве? Мать её, Машка, сучка, трахается там небось с какими-нибудь богатенькими. И не проверишь. Да мне-то что, похеру всё. У меня Зинуля есть, классная тёла. Во, как о ней подумаю, вздымается всё, и в душе и ниже. Ух, залюблю, заласкаю… Чё-то мать не звонит. Надо утром звякнуть ей. А-а, приболела, небось, опять. Да, вон таблеток куча и теть Вера-соседка хлопочет рядом… Сон что ли?»

Николай вскинул голову, упавшую на руль, почесал слегка ушибленный лоб, выкинул в окно потухший между пальцами бычок сигареты. Удивился, как это его сморило вдруг. Никогда такого не замечал за собой. И видения странные какие-то, вроде и на сон не похожие. Он замер, пытаясь припомнить детали, что-то важное было среди них, быстро ускользающее… Да девка эта рыжая как наяву до сих пор перед глазами стоит…

Глава 3. Максим Погорелов

– Васёк, телефончик надо достать, точнее симку. Левую какую-нибудь. Сп… ди что ль у кого.

– У кого?

– Или купи по левому паспорту.

– Где ж я паспорт возьму?

– Слушай, иди ты на х…! Доставай, где хочешь! Мне симка нужна срочно. Чистая, на неизвестное ни тебе, ни мне лицо. Понял?

– Понял. Сделаю.

– И саму мобилу, тоже левую. Давай соображай.

Молодой человек с взъерошенной головой перевернулся на скомканой кровати с живота на спину. В комнате институтского общежития на четвёртом этаже было только две койки. Имелось также кое-что из мебели и типичные атрибуты прогрессивного студенчества: два ноутбука, книги, россыпь дисков на столе, телевизор, холодильник, куча пустых пластиковых бутылок из-под пива под кроватью. В воздухе висело амбре.

– Макс, а может просто мобильник с симкой? Вон в соседнем корпусе одни раздолбаи живут…

– Да мне пох…., с симкой или без симки. Давай телефон срочно, но чтоб работал! Понял?

– Ага, понял. Сделаю.

Тот, который Макс, посмотрел на наручные часы, откинул руку. Она свесилась с кровати до самого пола, где и нащупала початую бутылку с «Бочкаревым». В несколько глотков осушив литровку, худощавый парень с нервным бледным лицом скрипнул кроватью, сел, босыми ступнями шлёпнув по полу. Не поднимая глаз на своего собеседника, он вяло махнул в его сторону тыльной стороной кисти, сверкнув невнятной татуировкой.

– Вали, давай… Раз понял. До двенадцати чтобы управился. И не запались мне!

Нескладный рыхловатый юноша, лет на несколько моложе Макса, вскочил со стула. Дверь комнаты захлопнулась за ним через секунду.

Макс, поступивший по настоянию родителей в институт сразу после армии, учился нехотя, больше повинуясь властному отцу. Типичный провинциал, похожий на всех, приехавших покорять Москву. Но в отличие от других, программирующих себя на успех, славу деньги и карьеру, собственных серьёзных целей в жизни Макс не имел. Его устраивала нынешняя жизнь. Зажиточные родственники-сельчане (семья большая: папа-мама, бабки-дедки, тетки да дядьки – кто фермер, кто частный предприниматель-торгаш, кто в администрации служит) деньгами снабжали исправно – лишь бы толк с Максимки был. Однако некоторые приближенные уже начинали считать, что толку по определению быть не могло. Давно подсевший на героин, надежда односельчан Максим Погорелов никаких чужих надежд удовлетворить уже не мог. Жил одним днем, одной страстью, одной заботой – вовремя добыть дозу и чтобы деньги не кончались. Надо сказать, парень славился особой хитростью. Нет, не той артистичной изобретательностью, что свойственна всем наркоманам со стажем, а врождённой, когда анархичное сознание, лишённое определенного духовно-нравственного вектора, вступает в союз с прагматичным интеллектом. Макс давно понял, что истинного своего лица никому показывать нельзя. Только тогда ты по-настоящему вооружён по отношению к другим и защищён от неожиданностей судьбы. Ему не только удавалось скрывать своё пристрастие к наркотикам, но и умело манипулировать окружением, которое он сам и создал. Удобный и точно рассчитанный по своим силам и потребностям мирок, делал Максима Погорелова, студента пятого курса сельскохозяйственного института, князьком своего небольшого княжества и извлекать из него все необходимые блага. А подданных своих чаще всего он использовал «в тёмную». Одним из таких подданных и был тот юноша-второкурсник по имени Василий, что отправился на поиски телефонной трубки, зачем-то внезапно понадобившейся старшему товарищу.

Глава 4. Трубка. Василий Терёхин

Максим считал, что это от наркотиков. Две недели назад ему внезапно показалось, что в его голове кто-то поселился. Напрашивалось: или шизофрения, или бесовская одержимость. И днём и ночью собственный разум словно вёл с кем-то диалог. Это трудно объяснить, поскольку ни языка, ни слов, на котором они могли бы произноситься, не было. Невыносимые первые дни прошли, и мало-мальски всё стало вставать на свои места. А героин и вовсе позволял отрешиться от действительности и на какой-то период забыться от временного (хотелось надеяться) повреждения рассудка. Вот только и слышать, и видеть, и даже думать Макс начал по-другому. Острее, чётче, объёмнее. Он и раньше-то отличался светлым умом.

Много лет назад, учась в школе, он фантазировал с друзьями на тему технологий будущего. В частности, в какое чудо техники превратится лет эдак через пятьдесят мобильный телефон. Предлагались версии наручного браслета, кулончика на груди, клипсы в ухе и даже микрочипа, вживлённого в мозг. Голографические изображения абонента, голос в голове, мысленный набор номера. Но самое оригинальное решение всё-таки было признано именно за Максом. Зачем изобретать или совершенствовать давно существующий велосипед, рассуждал он, природа сама всё за нас придумала. Мысли наши – самое универсальное средство передачи информации. Но в большинстве своём они надёжно скрыты от других людей. Если установить природу несущих вибраций мысли, изобрести соответствующий приёмник-декодер и вопрос связи решён радикально. Искусственная белковая молекула встраивается в генетический аппарат ребёнка и дешифратор чужих мыслей у тебя в организме, причём совершенствуется и «растёт» вместе с тобой. Мысленная команда включает-выключает его, регулирует индивидуальные настройки, связывает тебя с нужным человеком, демонстрирует любые визуальные образы. А дальше – по уже натоптанному пути любой коммутационной программы или компьютерной игры: каким хочешь выставляешь свой аватар на всеобщее обозрение (или в соответствии с «группой контактов»), свободно регулируешь «абонентский справочник», на ходу меняешь многочисленные способы связи, настройки различных фильтров, баз данных, личных характеристик и параметров абонентов. Идеальная, самосовершенствующаяся модель с безграничными возможностями обмена информацией. Ни телефон, ни Интернет не нужны.

Сейчас Максу казалось, что некто изобрёл что-то подобное и тайно проводит эксперименты. А в число испытуемых случайно или преднамеренно угодил и Макс. В этом случае сильно страдало его самолюбие: «Да чтоб меня использовали как подопытную крысу – никогда!».

Пошёл час, как с заданием отыскать мобилу исчез личный «ординарец» Васёк. Первые проявления героиновой «ломки» давали о себе знать. Волевое решение пропустить очередную дозу входило в задачи, поставленные сутки назад. А задачи эти были таковы: выяснить, откуда «шиза». Метод последовательного исключения одной предполагаемой причины за другой должен был дать ответ. Если героин – одно дело, если шизофрения или иное психическое расстройство – другое, если же «вмешательство чужой воли извне» – третье. Третье и оно же самое неприятное. Была, правда, ещё одна версия, оккультная. Тогда требовался профессиональный экзорцист. Где его взять? По церквям ходить? К бабкам обращаться? Макс пока решил отбросить предположение об одержимости, поскольку слабо верил в эту «религиозно-мистическую муть» и вообще сильно сомневался в существовании бога или дьявола. Почему-то эта тема его раздражала, если не сказать бесила. Крещёным был в «бессознательном» детстве, да и только, а другой причастности – ни формальной, ни духовной к религии не имел. Макс даже считал, что над ним, беззащитным и безмолвным младенцем было совершено насилие. Так что истинного воцерковления не случилось.

«Итак, либо наркотики всему виной, либо кто-то посторонний. Переломаюсь – посмотрим…» – размышлял Макс, уверенный в своей силе воли.

Мысли его прервал робкий стук в дверь. Условное «та… та-та… та» одними ногтями пальцев ознаменовало возвращение Васька.

– Хрен ли скребёшься, заходи!

Раздражённый, грубоватый тон старшего был привычен «ординарцу», хотя всегда вызывал лёгкое волнение и трепет перед сильным, властным и загадочным Максом. Несмотря на выказываемое даже на людях пренебрежение к себе, Васёк терпел оскорбления и подзатыльники, не всегда отдавая себе в этом отчет. Но будучи наделённым от природы высоким интеллектом и чистой душой, он, почти готов был признаться себе, что по природе своей, наверное, призван быть безропотным исполнителем, легко подчиняемым власти другого, более сильного человека, лидера. Кроме того, Макс, как бы там ни было, часто проявлял милость: давал денег, защищал от нападок посторонних. А однажды произошёл случай, который приоткрывает сущность отношений двух совершенно разных людей – Максима Погорелова и Василия Терёхина.

Только-только с большими проблемами став студентом, Василёк определившийся с общежитием, попал, как говорят, в нехорошую компанию. Робкий деревенский парень, он происходил из обычной семьи трудяг, в которой пили в меру, матерились к месту, и отношения выясняли в случае конфликтных ситуаций мирно, за стаканчиком первача, а чаще вишнёвой наливочки. В красном углу старой покосившейся избы висели образа с чадящей по праздникам лампадкой (именно лампадкой, а не восковыми свечами). Старший брат Владимир погиб во вторую чеченскую кампанию, и по правую сторону от иконы Божьей Матери в лакированной деревянной рамке смотрел на своих родных бравый солдат в заломленном на затылок берете. Других детей в семье не было, вся любовь и забота родителей, старенького отца и часто плачущей матушки, досталась младшему сыну. Учился он в школе неплохо, и каково же было счастье для всех, когда так же успешно были сданы экзамены в сельскохозяйственный институт. Правда, возникли некоторые проблемы при зачислении. Старикам пришлось влезть в большущие по их меркам долги, чтобы сын стал полноценным студентом. Прожорливое руководство института никак не хотело учитывать способности абитуриента, все решали деньги. Непомерные взятки вогнали немногочисленную родню Василия в такую долговую кабалу, что вылезти когда-либо из нее не представлялось возможным.

И вот общежитие. В разгульную и распутную студенческую жизнь Василёк никак не вписывался и стал подвергаться откровенным издевательствам со стороны общежицких старожилов и, что самое обидное, таких же первокурсников, как и миролюбивый и безответный Василий Терёхин.

То, что его звали Лох-Терёх, Тетеря, Васяк-босяк и просто Чума и Чмо было не настолько обидно, как всяческие попытки унизить его перед девчонками. А что и вовсе не мог он снести, так это оскорбления и унижения со стороны самих девушек. За что? Да за то, что он кругом был белой вороной. Травку не курил, не кололся, спиртное не употреблял, нецензурно не выражался, никаких тусовок не посещал. Зубрил уроки, самоотверженно вгрызался в гранит науки. Да и цветом волос был белый, даже ресницы бесцветные. Мальчик и ростом не вышел, пухленький, улыбчивый, со всеми приветливый, несмотря ни на что. Только по ночам, запершись в туалете, он выплакивал наедине с собой все, причинённые за день оскорбления, и вспоминал брата Володю, который никогда не давал в обиду своего Василька. Он молился ему как Богу, и просил дать силы и мужества, чтобы отстоять себя, или, по крайней мере, выдержать все мучения.

А однажды обкуренные старшекурсники просто надругались в душевой комнате над несчастным парнем. Его насиловали жестоко и с сатанинской изощрённостью. После этого Василий Терехин решил наложить на себя руки.

И тут в его жизни появился Макс.

Не приметить Макса Василий и раньше не мог. Это был дерзкий и сильный человек, которого боялись и уважали. Вроде и ростом не так уж был высок, и комплекцией не выделялся, и лицом не мачо. Немного сутуловатый, всегда хмурый, исподлобья взгляд, плотно сжатые губы, размыкающиеся только, чтобы показать звериный оскал, когда что-то сильно выводило его из себя. Да и говорил, почти не раскрывая рта, сквозь зубы, словно нехотя или даже с презрением. Поговаривали, что он мотал срок по малолетке, и наколки на кистях рук подтверждали это. Однако у женщин пользовался необъяснимой популярностью, а студенческая братия либо обходила его стороной, либо (а это был довольно узкий круг чем-то похожих на самого Макса) общались с ним ровно, но с нескрываемым уважением. Эдакий местный авторитет. К нему часто приезжали какие-то неизвестные для институтской среды молодые люди и девицы, внешний вид и одежда которых выдавали в них «породу». Человек-загадка, и это создавало вокруг него ореол мистической тайны.

Василий видел Макса довольно часто, поскольку тот наведывался к одному из Терёхинских соседей – молчаливому подозрительному малому со второго курса. А на их этаже были ещё две комнаты, называемых блат-хатами. Часто там устраивались «междусобойчики для взрослых», в общем-то тихие, но небезгрешные. До утра тянуло специфическим дымком, пахло перегаром, и то и дело в душ бегали полуобнаженные девки, причём «не местные». В эти дни и ночи в общаге наступала гробовая тишина. Если кто и выходил из своих «клеток», то предварительно выглянув из-за двери, потом короткими перебежками по стеночке быстро перемещался в нужном направлении.

О Максе лично Василию известно было почти что ничего. Но общее мнение поневоле складывалось. И это мнение Василий не мог назвать положительным. До случая с надругательством.

То, что произошло, мрачной вестью облетело в мгновение ока все общежитие, да и, пожалуй, институт – слишком много пьяных и разнузданных участников было причастно к той экзекуции, а также случайных свидетелей оргии оказалось немало. Но быстрее всего дошла информация до Макса.

Он появился, когда голый и трясущийся в шоке мальчонка заперся в туалете и смотрел на кафельные стены в полной решимости разбить об них свою несчастную голову. Мысли о матери и отце останавливали. Через дверь доносились не стихающие гиканья и безумный смех буйствующей компании. А когда по непонятным для Василия причинам все звуки внезапно стихли, раздался осторожный стук в прессованное дверное полотно.

– Открой Васёк, это Макс. Никогда не бойся никого. Я здесь.

От неожиданности Василий перестал дышать. Ему показалось, что это был голос брата Владимира, героя войны. Особенно это «Васёк» и «Никогда не бойся никого» – так мог сказать только родной брат. А сходство интонаций и тембра показалось ему разительным.

– Давай открывай, Васёк, всё путём. Я этим блядям тебя в обиду не дам. Со мной теперь дело иметь будут.

– Я не могу… – всхлипывая, прошептал Терёхин.

– Хорошо, будь тут, я тебе одежду принесу.

Макс беззвучно отошёл на несколько минут и также тихо появился.

– Держи.

Василий приоткрыл дверь и протянул одну руку. Но вместо одежды на своём запястье он почувствовал крепко сжавшиеся стальные пальцы. Макс с силой вытянул из туалета обнажённого трясущегося Васька и затолкал в соседнюю дверь, за которой была душевая.

– Приводи себя в порядок и сопли подотри, одежда здесь, – Макс положил её на лавку. – Пять минут жду. Покурю я. Заодно скажу тебе кое-что.