Глава 6

Для Бельского не составляло труда найти способ избавить Верочку от тягостных ощущений. Они даже сходили в ресторан. Бельский с чувством рассказывал ей с какими интересными вещами ему приходится сталкиваться в процессе уже подходящей к концу работы над диссертацией.

Верочка осталась довольна и нисколько не жалела, что провела часть вечера с таким интересным человеком, как Александр Григорьевич. И хоть шла она домой в приподнятом настроении, но радужных надежд в отношении Бельского не хранила. К великому его удовлетворению.

Александр Григорьевич знал Моремана уже несколько лет. И познакомились они через одного их общего приятеля, о котором ещё пойдёт речь. Мореман был одного возраста с Бельским и «большим» человеком в своём кругу. Именно в своём. Не в его интересах было «греметь» на весь город. Моремана знали многие: круг его знакомых исчислялся сотнями – а вот имени и фамилии этого человека, казалось, не знал никто. Мореман – прозвище, неизвестного происхождения и лишь случайно имеющее сходство с известным в морском жаргоне словом. Если его кто-то спрашивал: «как твоё имя?», он шутил: «не помню». А если не сдавались: «ну а в паспорте- то?» – он изображал на лице крайнюю степень восторга и удивления и восклицал: «Ха! А мне как-то и в голову не приходило заглянуть туда!»

Мало кто знал, где жил Мореман, но никто не сомневался, что дом у него где-то есть, и уж совсем таинственным был вопрос, чем Мореман занимался. Вряд ли он где работал, потому что увидеть его можно было в любое время суток то у одного, то у другого, то у … третьей. Но вот что странно: деньги у него водились всегда. И много…

А вот кичиться этим он не любил. И броско одеваться не мог себе позволить. Да и сам-то был невзрачным.

На улицах города его можно было увидеть идущим только стремительным шагом, с сосредоточенным лицом, будто занят этот человек крайне важным делом, и если не торопиться, то дело несомненно вылетит в трубу.

Мореман всегда производил впечатление добродушнейшего парня. Да, наверное, и был таким. Не увидишь его ругающимся, не увидишь злым, рассерженным, капризным. Не было в нём жестокости. И не было подлости. Никогда. Не существовало людей, которых бы он обидел.

Но была у него одна слабость. Он любил женщин. Нет, не так, как все. Патологически сильно. Когда ему кто-нибудь по-дружески делал об этом замечание, он оживлялся, проявляя восторг, и, одновременно, абсолютно искренне сокрушался: «ну что же это творится-то?! Ну, ведь никак не могу без них и все тут! Прямо не знаю, что и делать!» – и погружался в раздумья.

Если за эту слабость его можно было бы оправдать – ведь никакого насилия (ни морального, ни физического), никакого коварства: всё на добровольных началах – то в отношении денег… Эта сторона многих пугала и удивляла. Удивляло то, что Мореман даже не утруждал себя придумать нехитрую версию о наследстве или каком-нибудь выигрыше, хотя такого выигрыша нигде нет: был случай, когда одному из своих особо близких друзей он одолжил на кооперативную квартиру 20 тысяч рублей, а тот вскоре утонул. Мореман даже не огорчился, что такая сумма уплыла вместе с утоплеником. Такова была самая загадочная сторона его жизни. Но была и ещё одна. В своей эрудиции он редко кому уступал, в то время как с книгой или газетой в руках, как возможными источники энциклопедических знаний, его видели крайне редко. А на глазах он был всегда…

…Бельский же не видел его уже давно. Обычно Мореман сам заходил к Шурику, как он называл Бельского. Каждый раз, явившись после долгого отсутствия, Мореман искренне приносил извинения, ссылаясь на дела. Оба симпатизировали друг другу. Не смотря на разные места, занимаемые этими двумя людьми в обществе, разные взгляды на жизнь, в чём-то они были схожи. Ни тот, ни другой не могли понять в чём. Эрудиция? Присущий им обоим философский склад ума? Умение общаться? Познания в психологии людей? Нет, всё не то. Бельского, как ни странно, при его порядочности и высокой нравственности не отпугивала и не смущала материальная сторона жизни приятеля. И это было величайшей загадкой для самого Моремана, который очень хорошо знал Бельского. Кстати, он был и одним из посвященных в трагическую историю его любви.

Теперь, когда Александру Григорьевичу позарез надо было найти Моремана, возникла новая трудность. Ему не хотелось сейчас прибегать к помощи других лиц, хотя одно таковое имелось. Это был один их общий знакомый, студент торгового института. И не найдя ничего лучшего, как отправится к нему, Бельский, по дороге домой из ресторана, где он угощал Верочку мороженым, решил взять такси… Но свой замысел ему неожиданно пришлось отложить.

До его уха донеслись возбуждённые голоса большой группы людей, столпившихся в небольшом скверике перед памятником великому писателю. По отдельным репликам Бельский понял, что речь идет о Шаре. Все были крайне возбуждены, спорили, ругались, охали и, даже, причитали. Со стороны подходили всё новые и новые люди, и Бельский тоже двинулся к ним с нарастающий тревогой.

Когда он подошел совсем близко, то увидел, что люди вырывают друг у друга какую-то фотографию, жадно всматриваются в неё, пока она не переходила в одну из десятков тянущихся к ней рук. Из непрекращающегося гомона голосов он понял, что кто-то из стоящих в этой толпе несколько минут назад нашел здесь же, на тротуаре, бумажник. В нем кроме незначительной суммы денег лежала фотография, при взгляде на которую у каждого округлялись глаза и страшный ком подкатывал к горлу. Не увидев её Бельский не смог уйти. Решив на несколько секунд забыть своё степенство, которое было сейчас ни к месту, он аккуратными, но могучими движениями пробрался в центр толпы, по движению её определил направление миграции фотографии и перехватил её. Пользуясь завидным ростом, он поднял карточку над головой, тем самым обеспечивая возможность увидеть её большему количеству людей, а самое главное – себе.

…На краю гигантского оврага, сплошь заросшего непролазным кустарником, скученно стояли люди. Возможно, их было много: фотография «выхватывала» далеко не всех – на переднем плане, внизу фотографии виднелись лишь их затылки. Все смотрели лишь в одном направлении – на противоположную сторону оврага… Там, над невысоким холмом, покрытым шапкой леса, чуть касаясь верхушек деревьев висел на фоне темного неба пугающий своими размерами светлый диск. Казалось, даже, что расстояние, разделявшее это чудовище и людей, было легко определяемым на глаз: 300—400 метров; сам же диск в диаметре—около ста… В верхней части светящегося круглого экрана красовалось очень контрастное слово: «СПАСИТЕЛЬ», только буква «И» в нем была перевернута и выглядела, как латинская «N». Почти всю остальную площадь занимал замысловатый узор, состоящий из параллельных концентрических линий, образующих в центре его сложные завитки… Несомненно, это была центральная часть отпечатка человеческого пальца. Качество фотографии позволяло заметить, что и буквы, и узор состояли из множества черных точек, и расположены они были не ровными рядами, как на снимках, сделанных с типографского клише, а, скорее, как на литографском оттиске – весь фон был равномерно усеян мельчайшими крапинками, постепенно сгущающимися к самой периферии.

Бельскому недолго удавалось разглядывать фотографию – её все же вырвали. С трудом выбившись за пределы неистовствующий массы, он успел обратить внимание на лица людей, полных тревоги и, самое удивительное, отчаяния. Как легко вывести из равновесия нашу будничность, наш покой, сломать веру в неизменность бытия! Подумав об этом, Бельский удивился сам себе: «А чем же я отличаюсь от других? Почему я спокоен? Что удерживает меня от паники? Моя интуиция? Бывало, она меня подводила… Редко, но бывало».

Он не уходил. Толпа прибывала, люди толкали его; идущие мимо беспрерывно кидали вопросы «что случилось?» и, не дожидаясь ответа, устремлялись дальше – в «эпицентр» стихии.

Вдруг шум резко возрос, толпа громко загудела, послышались выкрики: «Куда?! Стой!.. Держи!…». Толпа зашевелилась какими-то рывками. Бойкий парень, ловко перепрыгивая через упавших на землю и прижимая к груди фотографию, выскочил из сквера, перемахнул через невысокую ограду и скрылся за углом проспекта.

Толпа негодовала, стонала, кто-то кинулся вдогонку… какая-то женщина с раскрасневшимся лицом, держала за руку маленькую девочку. Она смотрела вслед убегающему парню, взывала мужчин к активным действиям, сокрушенно хлопала рукой по бедру, потом запричитала: «Да что же это такое делается, люди?!» и, вдруг, заплакала. Слезы бессилия текли по её пухлым щекам. Девочка некоторое время, недоумевая, смотрела на неё, широко раскрыв ничего не понимающие глазенки, и тоже заревела.

Бельский не мог не подойти, видя эту удручающую сцену. Быстро успокоил и мать, и её дочку, покорил, призвал к самообладанию…

Люди не расходились. Немного поостыв, они группировались в отдельные кучки, горячо обсуждая увиденное. Так бывает обычно на месте какого-нибудь дорожно-транспортного происшествия, когда и милиция, и работники скорой помощи уже давно сделают своё дело, опрошенные свидетели выполнят свой долг и разойдутся, а люди еще долго не могут унять своих эмоций, а, уняв, уходят тоже. Но на смену им незаметно «заступают» все новые и новые партии любопытных. Бельский не стал уподобляться последним и ушел раньше всех. Сразу, как только успокоил незнакомку с ребёнком. Чтобы не стать свидетелем других подобных сцен…

Из речей «ораторов» на этом своеобразном митинге он почему-то хорошо запомнил одну. Поначалу он не обратил на нее внимания, заглушаемую гомоном других голосов, но сейчас, когда он шел по покрытым сумерками тихим улицам, эта речь, точнее ее часть, многократно прокручивалась в его памяти, как заезженная пластинка. Какой-то пожилой интеллигентного вида дядя лекторским голосом вещал, что люди, которые видели Шар, все как один были загипнотизированы ИМ. А когда опомнились, почувствовали в своей голове страшный запрет рассказывать о Шаре другим людям. Этот запрет таинственным образом подкреплялся смертельной угрозой для них самих, их родственников и детей. Кто же, мол, станет трепаться о Шаре, рискуя потерять ребенка или собственную жизнь до срока. Вот почему и не знаем мы, где это произошло, вот потому и нет вроде бы свидетелей, вот потому и молчит пресса… «Доля логики есть в его словах, – рассуждал Бельский, – и эта логика наверняка обеспечит распространение такой версии. А откуда она взялась? – Бельский вдруг остановился. Ему захотелось вернуться и найти человека с лекторским голосом. – Что это? Его собственные соображения или соображения другого человека? Или кто-то из свидетелей Шара за кружкой пива не удержался и пожаловался на свою судьбу. Если бы схватить эту нить, то… Во всяком случае, она наверняка более перспективна, чем слух о Н.С., тем более, Н.С. от меня не убежит…».

Бельский резко развернулся и кинулся бегом обратно.

* * *

– Есть! – воскликнул Лёнька и встал с колен, отряхивая брюки от пыли. Друзья молчали, недоумевая: в руках их товарища ничего не было.

– Есть предложение, коллеги.

– Что за предложение? – почуяв подвох, спросил Витёк.

– Предлагаю достать одному из вас чистый лист бумаги и ручку.

Не отрывая от него глаз, Евгений нашарил в своем портфеле карандаш.

– Сит даун, плиз, господа, – Лёнька уселся за маленькую парту. Он взял карандаш будто случайно в ЛЕВУЮ руку, поглядел с ухмылкою на друзей, и к изумлению обоих начал быстро писать на листе в зеркальном изображений текст…

Не узнать этот загадочный, ставший уже таким знакомым и близким, почерк было нельзя. Не требовалось и зеркала, чтобы все понять.

– Не может быть… – не хотел расставаться с сенсационной историей Витёк. – Я же сам нашел клочки записок у себя в парте, – его слова звучали жалостно, в них вздрагивали слезы.

– Может, Витюша! Я же давно заметил, что у тебя манера: приходя утром в класс, рыться в своей парте в поисках чужих любовных записок… Вот я и использовал твою слабость. Ну, так как: гениальный я фантаст? – и перевернув лист обратной стороной, он приложил его к стеклу окна. Но ребята не двигались с места: им уже неинтересно было читать выдумки их коллеги-злодея. Лёнька обернулся, все еще держа лист на стекле… Удивление и смятение на лицах товарищей медленно сменялись выражением упрека, а затем и презрении.

– Глупая шутка, – сказал Витёк дрогнувшим голосом. – Глупая и жестокая.

Он прямо в глаза смотрел Гритшину, и тот видел, как они наполняются неумолимой слезой обиды. Не выдержав этого взгляда, Лёнька опустил голову…

На листе, просвечиваемом лучами солнца, проступала надпись: "АВТОР ГЕНИАЛЬНОГО РОЗЫГРЫША – ЛЕОНИД ГРИТШИН.