Наступила тишина, нарушаемая лишь оглушительным, вечным ревом воды и его собственным тяжелым, хриплым, прерывистым дыханием. Боль в плече пылала адским огнем, он чувствовал, как по спине растекается липкая, теплая струйка крови, и каждая капля была напоминанием о смертельной опасности. Он медленно, с огромным трудом, превозмогая слабость, принял человеческий облик, прислонившись к холодной, мокрой, шершавой скале. Его руки тряслись, ноги подкашивались, а в ушах стоял звон.

И тогда его спаситель спустился с утеса. Это был не прыжок, не падение, а скорее легкое, изящное парение, будто земное притяжение для этого существа не имело силы, будто оно было соткано из воздуха и света. Спаситель приземлился на мост беззвучно, словно пушинка, не вызвав ни вибрации, ни звука, и выпрямилось во весь свой рост.

Это была девушка. Ее одежды из мягкого, но невероятно прочного серого шелка, вытканного, возможно, пауками-шелкопрядами из Серебряных Лесов, и темного, лесного зеленого бархата, расшитого тончайшими серебряными нитями, изображающими побеги папоротников и звезды, развевались на ветру, не стесняя движений, облегая гибкое, стройное тело. В длинных, тонких, но сильных руках она держала лук невероятной, почти неестественной красоты – странный, изящно изогнутый, словно вырезанный из единого куска перламутра, испещренного древними, мерцающими голубоватым светом рунами, которые словно бы двигались, переливаясь и меняя очертания. Но больше всего Элвина, привыкшего к грубой, честной силе своего народа, поразили ее глаза – огромные, раскосые, цвета молодого изумруда, глубокие и яркие, как свет, пробивающийся сквозь толщу океанской воды, но сияющие не юношеской наивностью или страхом, а глубоким, древним, бездонным и печальным знанием, знанием, которое тяжким грузом лежало на этих хрупких плечах. И остроконечные уши, чуть подрагивавшие, улавливая каждый шорох, каждый вздох ветра, каждую фальшивую ноту в гимне мира. Она была не человеком и не лайканом. Она была иной, существом из иного времени, из иного мира, застрявшим в этом.

– Ва’лар? – выдохнул Элвин, вспомнив потускневшие картинки из хроник, которые показывал ему старый учитель, сидя у огня в долгие зимние вечера. На тех изображениях они выглядели именно так – прекрасными, неуловимыми и печальными.

Девушка покачала головой, и ее длинные волосы цвета лунного серебра, заплетенные в сложную косу, колыхнулись, словно живые, переливаясь в скудном свете.

– Нет. Ва’лар ушли в иные миры, за Завесу Теней, много веков назад, оставив нам, своим ученикам, лишь отблеск своего знания и бремя своих ошибок. Я – из их последних учеников. Дочь Ордена Летописцев. Меня зовут Айлия. – Ее голос был мелодичным, чистым, как горный ручей, но в нем не было и тени легкомыслия или юношеского задора, лишь спокойная, непреложная уверенность. – А ты, должно быть, Элвин из клана Лайканов Лох-Нора. Мы ждали тебя. Хотя, признаюсь, не на этом мосту и не в такой… компании. Ормэйн предсказывал твой приход, но не столь драматичные его обстоятельства.

Элвин уставился на нее в полном, оглушающем изумлении, забыв на мгновение о боли, о крови, о страхе.

– Ждали? Но как?.. Кто мог знать?.. Откуда? – он запнулся, чувствуя, как слова путаются на языке, не в силах выразить всю нелепость и невероятность происходящего.

– Видения не обошли стороной и нашу Белую Башню, – серьезно сказала Айлия, ее пронзительный взгляд скользнул по кровавому пятну на его плече, и он почувствовал, как она словно бы ощупывает саму рану, видит ее суть. Ее тонкие, светлые брови сдвинулись, выражая беспокойство. – Ты ранен. И серьезно. Это не простая царапина. Их когти несут в себе не просто яд, а саму тень, частицу той пустоты, той изначальной тьмы, из которой они явились. Она выедает не плоть, а душу, остужает кровь, гасит внутренний огонь. Мы должны спешить. У меня есть средства замедлить ее, сдержать на время, но не остановить полностью. Для этого потребуется сила куда большая, чем моя.

Она ловко, с грацией лесной лани, подскочила к Громобою, который тихо постанывал, издавая шипящие, обеспокоенные звуки, и положила тонкую, светлую ладонь на его поврежденный, исцарапанный бок. Из ее ладони полился мягкий, теплый, живой свет, похожий на свет светлячков в летнюю ночь, но несравненно более мощный и сосредоточенный. И под этим светом металл и панцирь механического коня зашевелились, стягиваясь, затягивая рваные раны, словно живая плоть, а глубокие царапины начинали зарастать новым, более прочным сплавом. Громобой успокоился, его сенсоры вернулись к привычному, ровному синему свечению, и он издал короткий, благодарный гудок.

– Арк-Элион гаснет с каждым днем, Элвин, – проговорила она, не отрываясь от работы, и в ее мелодичном голосе зазвучала неподдельная, глубокая скорбь, скорбь по чему-то великому и безвозвратно утраченному. – Его свет становится все бледнее, а тени – длиннее. И древнее зло, дремавшее на самом краю мира, в безднах между реальностями, просыпается от своего тысячелетнего сна. Его порождения становятся смелее, ибо чувствуют слабеющую хватку света. Они чуют твою кровь. В крови Морского Народа, что течет в твоих жилах, есть древняя сила, чистота, против которой они бессильны в своей основе, ибо она – часть того, что они хотят уничтожить. И потому они жаждут уничтожить ее носителя прежде, чем ты осознаешь, примешь и освоишь свое наследие. Ты – угроза для них. И потому – их главная цель.

– Мое наследие? – переспросил Элвин, чувствуя, как голова идет кругом от боли, потери крови, усталости и услышанных невероятных, сокрушающих реальность вещей. – Я всего лишь сын вождя. Я должен был наследовать его топор, его долг перед кланом, а не… не это! Не какие-то ключи и глубины!

Айлия повернулась к нему, закончив исцеление Громобоя. В ее не по годам зрелых, глубоких глазах читалась не детская серьезность, а тяжесть знания, тысячелетнего бремени, которое не должно было лежать на таких хрупких, юных плечах.

– Тот Голос, что говорил с вами у частокола. Он назвал «Первый Ключ». Ормэйн, Верховный Летописец, мой наставник, человек, чья мудрость простирается на столетия назад, верит, что знает, что это. – Она сделала паузу, и ветер в ущелье завыл громче, словно в страхе перед произнесенными словами, завыл о чем-то безвозвратно утерянном. – Он верит, что речь идет о Сердце Океана – древнем артефакте, созданном самими Ва’лар и ауль-на-мир в дни рассвета, в эпоху, когда мир был молод и полон надежд. Оно было спрятано в самых глубоких, недоступных, легендарных расселинах Подводного Царства, куда не заплывал и не заплывет никто из ныне живущих, ибо давление тех глубин раздавит корабль, а тьма съест разум. И летописи, самые древние из тех, что хранятся в наших архивах, гласят, что лишь тот, в ком течет чистая, неразбавленная кровь Морского Народа, может его найти, выдержать его силу и прикоснуться к нему, не будет уничтоженным.

Элвин смотрел на нее, не веря своим ушам, чувствуя, как почва уходит из-под ног. Подводное Царство? Сердце Океана? Это звучало как сказка, которую рассказывают малышам у костра долгими зимними вечерами, чтобы усыпить их, а не как цель смертельно опасного путешествия, не как его предназначение.

– Но… зачем? – спросил он наконец, и его голос прозвучал хрипло, сломано, полный отчаяния и непонимания. – Зачем оно им? И зачем это мне? Что я должен с ним сделать? Выковать из него меч? Бросить в жерло вулкана?

Айлия мягко, но настойчиво, с силой, что не шла вразрез с ее хрупкостью, помогла ему взобраться на спину залеченного Громобоя, затем вскочила позади него, ее движения были легкими, грациозными и точными, как у танцора. Ее лицо, обращенное к нему, стало суровым, словно вырезанным из мрамора.

– Потому что, согласно древнему пророчеству, что хранится в самом сердце Башни, лишь собрав Три Ключа – Сердце Океана, что управляет водами, Ядро Земли, что держит твердь, и Душу Солнца, что дает свет и жизнь, – можно вновь зажечь угасающее Арк-Элион, восстановить нарушенное равновесие мира и навсегда захлопнуть Дверь, ту самую трещину в реальности, из которой выползает эта нечисть и дует ветер забвения. Если они, слуги Бездны, получат Ключи первыми… – она обернулась, и ее взгляд стал ледяным, пронзительным, полным предвидения грядущего ужаса, – то тьма поглотит все. Свет погаснет навсегда, моря превратятся в лед, а земля – в пустыню. И от Этерии не останется даже воспоминания, даже тени в вечности.

Она легко, почти невесомо тронула поводья, и Громобой, послушный ее прикосновению, тронулся с места, легко неся двух седоков по узкому, опасному мосту на другой берег, словно он шел по широкой дороге.

– Мы должны двигаться быстрее, чем тень, быстрее, чем смерть. Они знают, что ты здесь. Они чувствуют рану на твоем плече, как гончие чуют кровь. И они уже идут по твоему следу. Не отставая ни на шаг. Их много. И они не остановятся.

Элвин, превозмогая жгучую боль, с трудом повернулся и оглянулся на пройденный, проклятый мост, на это место его первого настоящего испытания. Глубокие царапины от когтей еще дымились на камне, источая тонкую, зловонную черную паутину, которая, казалось, разъедала камень. И в глубоких, неестественно черных тенях скал, на том берегу, откуда они только что уехали, ему почудилось, а может быть, и действительно увиделось движение – множество слепых, безликих фигур, бесшумно скатывающихся вниз, сползающих со скал, словно черная, живая, текучая река, бездушная и неостановимая. Их было не трое. Их были десятки. Сотни. Целая армия Тьмы.

Сердце его упало, превратившись в комок льда у самого горла. Он думал, что везет в Башню весть, предупреждение о беде, что он – гонец, посланный своим народом. Теперь, глядя в бездонные, знающие, полные древней печали глаза Айлии и чувствуя жгучую, разъедающую боль от когтей твари, он с холодным, пронзительным ужасом понимал – он не вестник. Он вез с собой не весть. Он вез с собой саму цель охоты, яблоко раздора, ключ к спасению или погибели. И охота, самая страшная охота в истории Этерии, только начиналась.

Глава Третья: Черное Копье Лордора

Пока Элвин и Айлия спешили по древним, забытым дорогам к Белой Башне, на другом, противоположном конце Этерии, в глубоких, дымных ущельях Огненных Холмов, где сама земля дышала скудным, отравленным жаром глубин, а небо было вечно затянуто пеленой пепла и дыма от великих кузниц, другой юноша смотрел на угасающее солнце. Его звали Кедрик, и он был прямым наследником лорда Брайдона Молотобойца, предводителя клана Скальных Кузнецов, народа, чье непревзойденное мастерство в обращении с камнем и металлом не знало равных во всех землях, от Туманных Морей до Стеклянных Пустынь. Их подземные крепости-цитадели, высеченные в самых неприступных сердцах гор, были чудесами инженерной мысли и упорства, а их доспехи, инкрустированные светящимися кристаллами, и оружие, выкованное в пламени геотермальных жерл, ценились на вес чистого адамантия и были залогом победы в любой войне.

Но ныне великие, сводчатые залы цитадели Брайдона, носящей гордое имя Каменный Корень, стояли непривычно тихими и пустынными. Могучий, убаюкивающий гул тысяч молотов, что обычно не умолкал ни днем, ни ночью, создавая вечную, ритмичную симфонию труда, стих, и эта тишина была страшнее любого гула битвы. Грандиозные печи-вулканы, в которых плавилась руда, добытая с риском для жизни в самых глубоких и опасных шахтах, остыли, их жерла чернели, как пустые глазницы. Лишь в самых нижних, священных кузнях, питаемых дыханием самой магмы, еще теплилась жизнь, но и там пламя было слабым, больным и капризным, отказываясь подчиняться даже самым опытным плавильщикам. В спертом, насыщенном запахом металла и угля воздухе витал другой, новый запах – запах страха. Едкий, как дым от горелого угля, и тяжелый, как расплавленный свинец, он пропитывал стены, одежду и самые мысли обитателей цитадели.

Кедрик стоял на краю обрыва, на внешней каменной площадке, носившей имя «Око Горна». Этот выступ, подобный балкону титана, был высечен на самой вершине горы, в которую был встроен Каменный Корень. Отсюда, с высоты в тысячу футов, открывался потрясающий и одновременно удручающий вид на бескрайние, изуродованные тысячелетиями промышленности склоны Огненных Холмов – на террасы карьеров, похожие на ступени гигантской лестницы в никуда, на дымящиеся шахтные рты, на почерневшие от копоти укрепления – и на багровый, умирающий диск Арк-Элиона, медленно плывущий в мареве смога. Он был не похож на своих коренастых, широкоплечих, покрытых шрамами и могучей мышечной массой сородичей. Стройный, гибкий, с быстрыми, ловкими руками ювелира или инженера, а не кузнеца, и с пытливым, жадным до знаний умом, который жаждал не заучивания древних ковочных канонов и генеалогических таблиц, а знаний о мире за пределами дымных пещер, о звездах, что мерцали за пеленой смога, о великих империях прошлого, о причинах и последствиях Великого Схлопывания. Он чувствовал кожей, как холодный, чуждый ветер доносил с запада, из мест сумрачного Теннолесья, незнакомый, тревожный запах – не запах серы и металла, к которому он привык с детства, а запах гнили, озона и неотвратимого распада.

– Опять витаешь в облаках, мечтатель? Вместо того чтобы наращивать мышцы у наковальни или изучать планы обороны, ты считаешь трещины на небесном своде и шепчешься с ветром? – раздался у его плеча знакомый, хриплый, пропитанный дымом, элем и безраздельной властью голос.

Кедрик не оборачивался. Он знал, что увидит: лорда Брайдона, своего отца, седого великана с грудью, как наковальня, и руками, способными согнуть стальной прут. Шрам через левый глаз – подарок пещерного тролля – делил его лицо на две половины: суровую и еще более суровую. Его борода, заплетенная в сложные ритуальные косы с вплетенными железными и медными кольцами, каждое из которых означало крупную победу или удачно заключенную сделку, была живой летописью его достижений.

– Они не просто трещины, отец, – тихо, но с непоколебимой твердостью, унаследованной от того же отца, ответил Кедрик, не отрывая взгляда от горизонта. – Это шрамы. Шрамы на лице мира. Солнце гаснет. С каждым днем его свет слабее, а края его все более размыты. Наши запасы звездного угля, что греет наши дома, и светящихся геодезических кристаллов, что освещают наши залы, на исходе. Их почти не осталось. Скоро нам нечем будет не только ковать адамантий для брони стражи, но и отапливать детские спальни, освещать библиотечные залы, где хранятся те самые свитки, что ты презираешь. Мы должны искать новые источники энергии, мыслить по-новому, а не рыть все глубже и глубже в поисках угля, которого больше нет в недрах наших холмов! Я читал в старых свитках из наших архивов, в докладах инженеров-геологов…

– Свитки! Доклады! – фыркнул Брайдон, и его дыхание пахло крепким, как расплавленный металл, элем. – Твои пыльные свитки не согреют младенцев в колыбелях и не выкуют меч, чтобы защитить наши ворота от троллей или голодных соседей! Сила – в стали, мальчик мой! В мышечной силе, в упорстве, в верности клану, в горящем очаге и полных закромах! А не в пустых, бесполезных словах, выцветших на гнилой коже! Твои мечты – это дым. А нам нужен уголь. Реальный, твердый, горючий уголь. Совет старейшин и мастеров кузницы вынес решение. И это решение – закон.

Кедрик наконец обернулся, и сердце его сжалось в ледяных тисках от холодной уверенности в том, что он сейчас услышит. Он видел не понимание, а глухую, непробиваемую стену непонимания и горького разочарования в единственном глазу отца.

– Мы отправляем отряд в Глубинные Шахты. В Старую Копь. Туда, куда не ступала нога кузнеца пятьдесят зим. Старые карты, те самые, что ты любишь, говорят, что там, в самых глубоких жилах, еще можно найти нетронутые залежи черного, звездного угля, самого чистого и жаркого. Его хватит, чтобы наши печи горели еще сто зим. Чтобы наши дети не замерзли в эту стужу.

– Глубинные Шахты прокляты, отец! – воскликнул Кедрик, и его голос, к его собственному ужасу, дрогнул, выдав внутреннюю панику. – Ни одна экспедиция, ни одна одиночная разведка за последние пятьдесят лет оттуда не вернулась! Не просто не вернулась – исчезла без следа! Старейшины, те самые, чью мудрость ты сейчас отрицаешь, говорят, что после последнего великого землетрясения, когда содрогнулись сами основы гор, туда, в образовавшиеся разломы, просочилась Тень прямо из-за Великого Разлома реальности! Это не шахта, отец, это братская могила! Врата в преисподнюю!

– Старейшины стали стары, сынок, их мозги проржавели от страха и суеверий, как нечищеный клинок, – мрачно, без тени сомнения или жалости произнес Брайдон. – А мы – сильны, отчаянны и голодны. Голод дает смелость, отчаяние – решимость. И этот отряд поведешь ты, Кедрик.

Воздух выстрелил из легких Кедрика, словно от удара в грудь. Он видел в единственном глазу отца не любовь, не гордость, а тяжелое, обреченное разочарование. Он не был тем сыном, о котором мечтал великий лорд Кузнецов. Он был ошибкой, браком в великом, суровом деле стали и пламени. Он был слабым звеном.

– Это твой шанс, – продолжил отец, и его голос стал тверже и холоднее горной породы. – Доказать всем – мне, клану, самому себе – что в тебе есть не только ветер между ушей и чернильные пятна на пальцах. Что в груди твоей бьется сердце не летописца, не звездочета, а воина клана Скальных Кузнецов! Принеси нам уголь. Докажи свою ценность. Или… не возвращайся вовсе. Клан не кормит бесполезные рты. Особенно сейчас.

Это был приговор. Окончательный и обжалованию не подлежащий. Кедрик сжал кулаки так, что ногти впились в ладони до крови. Он кивнул, коротко, резко, не в силах вымолвить ни слова. Унижение и ярость кипели в нем.

– Как прикажете, лорд-отец, – сквозь стиснутые зубы, почти шипя, произнес он и, не прощаясь, не глядя более на угасающее солнце и на суровое лицо отца, развернулся и направился вниз, по крутым лестницам, к главному арсеналу, чувствуя на себе тяжелые, осуждающие взгляды стражников у богато украшенных ворот.

Отряд из двадцати лучших рудокопов и ветеранов горных стражников вышел из исполинских, высеченных в форме скрещенных молота и кирки ворот цитадели на рассвете следующего дня. Они шли молча, мрачно, под мерцающим, болезненным светом бледных, словно выцветших звезд Этерии. Кедрик, облаченный в прочную, но легкую, отлично сидящую на нем броню из закаленного серого сплава, с семейным реликтовым молотом «Громогневом» за спиной, чувствовал их тяжелые, недоверчивые, полные скрытого страха взгляды на своей спине. Они видели в нем не лидера, не наследника, а мальчишку-неудачника, юного философа, ведущего их на верную, бессмысленную смерть из-за прихоти и наказания сурового отца. Старый рудокоп Харган, его бывший наставник в горном деле, человек с лицом, изборожденным шрамами и вечной угольной пылью, шел прямо за ним, и его молчание, его потухший взгляд были красноречивее любых слов проклятия.