IV. Подруги

Королева надменно посмотрела на герцогиню де Шеврез и сказала:

– Вы произнесли, кажется, слово «счастливая», говоря обо мне. А между тем, герцогиня, я всегда думала, что на всем белом свете нет ни одного существа, которое было бы столь же обойдено счастьем, как французская королева.

– Государыня, вы воистину мать всех скорбей. Но наряду с теми возвышенными терзаниями, о которых мы с вами, старинные приятельницы, разлученные людской злобой, только что говорили, наряду с этими бедствиями, связанными с тем, что вы – королева, у вас есть и кое-какие радости, правда, мало ощутимые вами, но порождающие в этом мире жгучую зависть.

– Какие же? – спросила горестно Анна Австрийская. – Как можно произносить слово «радость», если вы сами только что утверждали, что и тело мое и дух нуждаются в целебных лекарствах?

Госпожа де Шеврез задумалась на минуту, потом прошептала:

– Какая, однако, пропасть отделяет королей от всех остальных!

– Что вы хотите этим сказать?

– Я хочу сказать, что они настолько далеки от грубой действительности, что забывают о нуждах, с которыми должны бороться другие. Они подобны тем обитателям африканских нагорий, которые на своих зеленых высотах, оживленных ручьями со студеной, как лед, водою, не понимают, как это можно умирать от жажды и голода среди сожженной солнцем пустыни.

Королева слегка покраснела; только теперь она поняла, о чем идет речь.

– Как дурно с моей стороны, что я покинула вас! – воскликнула она.

– Ах, государыня, говорят, что король унаследовал ненависть, которую питал ко мне его покойный отец. Король прогнал бы меня, если бы ему стало известно, что я во дворце.

– Не скажу, герцогиня, чтобы король питал к вам особое расположение, – сказала в ответ королева. – Но я могла бы… как-нибудь скрытно…

На лице герцогини промелькнула презрительная усмешка, встревожившая ее собеседницу.

И королева поторопилась добавить:

– Впрочем, вы очень хорошо сделали, что явились ко мне.

– Благодарю вас, ваше величество.

– Хотя бы для того, чтобы доставить мне радость наглядным опровержением слухов о вашей смерти.

– Неужели говорили о том, что я умерла?

– Со всех сторон.

– Но мои сыновья не носили траура.

– Вы ведь знаете, герцогиня, что двор без конца путешествует; мы не часто видим у себя господ д’Альбер де Люинь, ваших детей, и, кроме того, столько вещей ускользает от нас в сутолоке забот, среди которых мы постоянно живем.

– Ваше величество не должны были верить слуху о моей смерти.

– Почему бы и нет? Увы, все мы смертны: ведь вы видите, что и я, ваша меньшая сестра, как говорили мы когда-то, уже склоняюсь к могиле.

– Если вы поверили в мою смерть, ваше величество, то вас, по всей вероятности, удивило, что, умирая, я не подала о себе весточки.

– Но ведь смерть, герцогиня, порой приходит нежданно-негаданно.

– О ваше величество! Души, отягощенные тайнами, вроде той, о которой мы только что говорили, всегда испытывают потребность в освобождении от лежащего на них бремени, и эту потребность следует удовлетворить заранее. Среди дел, которые надлежит выполнить, готовясь к путешествию в вечность, указывают также и на необходимость привести в порядок бумаги.

Королева вздрогнула.

– Ваше величество, – сказала герцогиня, – в точности узнаете день моей смерти, и притом достовернейшим способом.

– Как же это произойдет?

– Не позже чем на следующий день после моей кончины вашему величеству будет доставлен четырехслойный конверт, и в нем вы обнаружите все, что осталось от нашей некогда столь таинственной переписки.

– Вы не сожгли моих писем? – воскликнула с ужасом Анна.

– О моя королева, лишь предатели жгут королевские письма.

– Предатели?

– Да, предатели. Или, вернее, они делают вид, что сжигают их, но в действительности хранят их у себя или продают за большие деньги…

– Господи боже!

– Тот, однако, кто хранит верность, прячет такие сокровища как можно дальше; затем в один прекрасный день он является к своей королеве и говорит: «Ваше величество, я старею, я тяжело болен, моя жизнь в опасности, и в опасности тайна, доверенная мне вашим величеством; возьмите же эту таящую опасность бумагу и сами, своими руками сожгите ее».

– Бумага, в которой таится опасность? Какая же это бумага?

– У меня только одна такая бумага, но действительно очень опасная!

– О герцогиня, скажите, скажите же, что это такое?

– Это записка… от второго августа тысяча шестьсот сорок четвертого года, в которой вы посылаете меня в Нуази-ле-Сек, чтоб повидать вашего милого и несчастного мальчика. Вашей рукою так и написано: «милого и несчастного мальчика».

Воцарилась полная тишина. Королева мысленно измеряла глубину пропасти, г-жа де Шеврез расставляла свою западню.

– Да, несчастный, очень, очень несчастный! – прошептала Анна Австрийская. – Какую печальную жизнь прожил этот бедный ребенок и как ужасно эта жизнь завершилась!

– Разве он умер? – воскликнула герцогиня, и королева, несколько успокаиваясь, подумала, что ее удивление искренне.

– Умер в чахотке, умер всеми забытый, увял, как цветок, поднесенный влюбленным и засунутый предметом его любви в глубину шкафа, чтобы укрыть его от нескромных глаз окружающих!

– Значит, он умер! – повторила герцогиня опечаленным тоном, который, несомненно, мог бы обрадовать королеву, если бы в нем не слышалось нотки сомнения. – Умер в Нуази-ле-Сек?

– Да, на руках у своего гувернера, несчастного, преданного слуги, который не намного пережил его.

– Само собою понятно: нелегко снести такую печаль и жить с такой тайной в груди.

Королева не удостоила заметить иронию этих слов. Г-жа де Шеврез продолжала:

– Несколько лет назад, государыня, я справлялась в самом Нуази-ле-Сек о судьбе этого столь несчастного мальчика. Там его не считали умершим, вот почему я не сразу прониклась скорбью вместе с вашим величеством. О, разумеется, если б я поверила этому слуху, никогда ни один намек на это горестное событие не пробудил бы законнейшую печаль в вашем сердце, ваше величество.

– Вы говорите, что в Нуази-ле-Сек ребенка не считали умершим?

– Нет, ваше величество.

– Что же там говорили?

– Говорили… Но, разумеется, это плод заблуждения.

– Все же скажите, что вы там слышали.

– Говорили, что как-то вечером – это было в начале тысяча шестьсот сорок пятого года – величественная и красивая женщина (что было замечено, несмотря на маску и плащ, которые скрывали ее), несомненно, знатная дама, даже очень знатная дама, приехала в карете на перекресток дорог, тот самый, на котором, как вам известно, я дожидалась вестей о молодом принце, когда ваше величество благоволили меня туда посылать.

– И?..

– И гувернер привел мальчика к этой даме.

– Дальше!

– На следующий день гувернер с мальчиком уехали из местечка.

– Видите ли, этот рассказ правдив; но бедный ребенок умер внезапно, что часто случается с детьми в возрасте до семи лет. По словам врачей, жизнь их в эти годы держится на волоске.

– То, что говорит ваше величество, – истина; никто не знает этого лучше, чем вы, никто не верит этому столь же безгранично, как я. Но заметьте, тут есть одна странность…

«Что еще?» – подумала королева.

– Лицо, сообщившее мне эти подробности, лицо, ездившее справляться о здоровье ребенка…

– Вы кому-нибудь доверили подобное поручение? О, герцогиня!

– Некто немой, как ваше величество, немой, как я; предположим, что этим некто была я сама. Это лицо, проезжая через некоторое время в Турень…

– В Турень?

– …узнало и гувернера и мальчика… простите, этому лицу, разумеется, лишь так показалось, что оно узнало обоих. Оба были живы, веселы и здоровы, оба цвели, один – в дни своей бодрой, полной сил старости, другой – в нежные дни первой юности. Судите же после этого, можно ли доверять слухам? Можно ли в нашем подлунном мире верить чему бы то ни было? Но я утомляю ваше величество. О, я совсем не хотела этого, и я сейчас же откланяюсь, принеся еще раз уверения в моей почтительнейшей преданности, ваше величество.

– Останьтесь! Поговорим немного о вас.

– Обо мне? О государыня, не опускайте столь низко свой взор.

– Почему же? Разве вы не стариннейшая моя приятельница… Разве вы сердитесь на меня, герцогиня?

– Я? Господи боже! У меня нет к этому оснований. Неужели я явилась бы к вам, будь у меня причина сердиться на вас?

– Годы одолевают нас, герцогиня; мы должны теснее сплотиться в борьбе против грозящей нам смерти.

– Ваше величество, вы осыпаете меня милостями, произнося такие ласковые слова.

– Никто не любил меня так, никто мне так не служил, как вы, герцогиня.

– Ваше величество помнит об этом?

– Всегда… Герцогиня, я хочу от вас доказательства дружбы.

– Всем своим существом я ваша, ваше величество!

– Но где же доказательство дружбы?

– Какое?

– Обратитесь ко мне с какой-нибудь просьбой.

– С просьбой?

– О, я знаю, у вас самая бескорыстная, самая возвышенная, самая царственная душа.

– Не хвалите меня чрезмерно, ваше величество, – сказала взволнованно герцогиня.

– Я не в состоянии воздать вам хвалу, которая была бы равна вашим заслугам.

– С возрастом под влиянием несчастий очень меняешься, ваше величество.

– Да услышит вас бог, герцогиня!

– Что это значит, ваше величество?

– Это значит вот что: прежняя герцогиня, прекрасная, обожаемая Шеврез, ответила бы мне черной неблагодарностью. Она бы сказала: «Мне ничего не нужно от вас». Да будут в таком случае благословенны несчастья, если они изменили вас и вы теперь, быть может, ответите мне: «Принимаю».

Взгляд и улыбка герцогини смягчились. Она была очарована королевой и не пыталась скрыть свои чувства.

– Говорите же, моя дорогая, – продолжала королева, – чего вы желаете?

– Итак, я должна высказаться?

– Поскорей, не раздумывая.

– Ваше величество можете принести мне несказанную радость, несравненную радость.

– Ну, говорите же, – промолвила королева, слегка охладев вследствие проснувшегося в ней беспокойства. – Только не забывайте, моя дорогая Шеврез, что теперь надо мной стоит сын, как некогда стоял муж.

– Я буду скромна, моя королева.

– Называйте меня Анной, как прежде, это будет сладким напоминанием о несравненных днях юности.

– Хорошо. Итак, моя обожаемая госпожа, моя милая Анна…

– Ты еще помнишь испанский?

– Конечно.

– Тогда сообщи мне по-испански, чего ты хочешь.

– Я хочу следующего: окажи мне честь и приезжай ко мне на несколько дней в Дампьер.

– И это все? – воскликнула пораженная королева.

– Да.

– Только и всего?

– Боже мой, разве вы не видите, что я прошу вас о неслыханном благодеянии? Если вы не видите этого, значит, вовсе меня не знаете. Принимаете ли вы мое приглашение?

– Конечно, и от всего сердца.

– О, как я признательна вам!

– И я буду счастлива, – продолжала, все еще не вполне уверовав в искренность герцогини, Анна Австрийская, – если мое присутствие сможет оказаться полезным для вас.

– Полезным! – воскликнула, смеясь, герцогиня. – О нет! Приятным, сладостным, радостным, да, тысячу раз да! Значит, вы обещаете?

– Даю вам слово.

Герцогиня схватила прекрасную руку королевы и покрыла ее поцелуями.

«Она, в сущности, добрая женщина, – подумала королева, – и… ей свойственно душевное благородство».

– Ваше величество, – задала вопрос герцогиня, – даете ли вы мне две недели?

– Конечно. Но для чего?

– Зная, что я в немилости, никто не хотел дать мне взаймы сто тысяч экю, которые мне нужны, чтобы привести в порядок Дампьер. Но теперь, лишь только станет известно, что эти деньги пойдут на то, чтобы принять ваше величество, парижские капиталы рекой потекут ко мне.

– Так вот оно что, – сказала королева, ласково кивнув головой, – сто тысяч экю! Нужно сто тысяч экю, чтобы привести в порядок Дампьер?

– Около этого.

– И никто не хочет ссудить их вам?

– Никто.

– Если хотите, я их ссужу, герцогиня.

– О, я не посмею.

– Напрасно.

– Правда?

– Честное слово королевы. Сто тысяч экю – это, в сущности, не так уж много.

– Разве?

– Да, немного. Я знаю, что вы никогда не продавали ваше молчание за цену, которую оно стоит. Подвиньте мне этот стол, герцогиня, и я напишу вам чек для господина Кольбера; нет, лучше для господина Фуке, который гораздо любезнее и приятнее.

– А заплатит ли он?

– Если он не заплатит, заплачу я. Но это был бы первый случай, когда бы он мне отказал.

Королева написала записку, вручила ее герцогине и простилась с ней, расцеловав ее напоследок.