УЛЫБКА МЭРИЛИН

В кабине жарко и… просто невыносимо противно. Баранку крутит Игнатьич – мятый, средних лет мужичок с физиономией кислой, как квашеная капуста. По масленому лицу струится липкий пот. Во рту гадко, словно курицы помёта наложили.

Да, КрАЗ-лесовоз – не самая комфортабельная машина для езды по кочкам просёлочных дорог. Особенно если едет без груза (тогда его мотает во все стороны на каждом ухабе). Особенно если шофёр – с большого бодуна (а так оно и есть).

Каждое движение болью пронзает одурманенный мозг, и белый свет не мил. Даже родинка на щёчке Мэрилин Монро, что соблазнительно улыбается с цветной картинки, приколотой к козырьку – не мила. Игнатьич хочет быстрее добраться до леспромхоза, чтоб «поправить здоровьице», но страшно гнать – трясутся и руки, и ноги. Это похмелье…

Марево жаркого дня витает в воздухе. Весна семьдесят пятого. Забайкалье. Мохнатые сопки обрамляют зеленеющую молодой травкой долину. В безоблачном небе повисло, словно пришпиленное, солнце. А там внизу, в долине – пыльный посёлок, районный центр Сопатовка. Облезлые панельные двухэтажки с тёмными пустыми глазницами окон, обшарпанный частный сектор с помойкой по соседству. И храм, страшный храм с дырявой ржавой маковкой без креста; с тёмными от сажи стенами; с распахнутыми настежь воротами, пробитыми в стене прямо в алтарь, где устроен склад удобрений.

Сверху, с сопок видно, как по грунтовой дороге, ведущей из Сопатовки в сторону ближайшей деревушки, тарахтя мотором, катит юркий ГАЗ-69 защитного цвета. Машинка, словно оправдывая своё народное прозвище «козлик», изредка подпрыгивает на кочках, трясёт брезентовой крышей. Пройденный путь её отмечен длинным облаком пыли. Впереди темнеет одинокая фигурка женщины, бредущей в том же направлении, что и авто.

ГАЗик пролетел мимо, и фигурку окутало жёлто-серой пеленой. Слабо скрипнули тормоза, и машина сдала задним ходом прямо в пыльное облако. Они пристально посмотрели друг другу в глаза – две женщины. Та, что за рулём – совсем молоденькая, с ярко накрашенными губами, златокудрая, словно сошедшая с экрана американская кинозвезда – предложила:

– Садитесь, Варвара Петровна, подброшу вас.

– Нет-нет, Фрося, ты езжай, езжай, – ответила, опустив глаза, старшая. – А я прогуляюсь по свежему-то воздуху. Погода такая – прям хорошая.

Пыль медленно оседала на цветастый платок, прикрывший тёмные волосы. На красивое, несмотря на следы давнишнего ожога, немолодое лицо. На четыре медали, красовавшиеся на впалой груди старшей женщины.

Молодая, та, что Фрося, бросила выразительный взгляд на оттянутую внушительной авоськой правую руку Варвары Петровны (левый её рукав – пустой – был аккуратно заправлен в карман пиджака).

– Садитесь же, говорю вам! Такую ношу тащите! Да и разговор есть, пора нам всё же поговорить.

Спрыгнув из машины, Фрося двумя руками вцепилась в тяжёлую авоську и с трудом закинула её на заднее сиденье. Тёмная женщина смахнула со лба освободившейся рукой маленькие капельки пота, тяжело вздохнула, и, повинуясь напору молодушки, медленно уселась рядом с сумкой.

В эту минуту прогромыхал мимо них серой громадиной КрАЗ-лесовоз, пустой прицеп которого шатало на кочках, как пьяного в подворотне. Обдав пылью, свернул он на леспромхозную дорогу и скрылся за выступом сопки.

Тронулся и ГАЗик. Ехали молча. К рокоту двигателя лишь изредка примешивался скрип сидений. Фрося обнаружила в треснутом зеркале заднего вида внимательный взгляд пассажирки. Но Варвара Петровна вновь опустила глаза, как наяву стояла пред ней картинка:

Вот едет она в этой самой машине, на этом же месте, но впереди – прикрытый слегка распушившейся норковой шапкой затылок представительного мужчины. Мужчина дымит сигаретой в открытое окошко. Морозный ветер, смешанный с табачным дымом, врываясь в салон, прикасается влажными снежинками к лицу. Солидный мужчина, уверенно руля, часто оборачивается, что-то рассказывает забавное, заставляет Варвару Петровну на минуту позабыть обо всём на свете и смеяться, смеяться… А потом Варвара Петровна ловит мужской взгляд, словно ощупавший её пышную грудь, подчёркнутую облегающим пальто. Её щёки краснеют, она знает, что след ожога на лице остаётся в такие минуты почти белым, отчего сильней выделяется. Но это не сильно заботит, главное – она чувствует трепет в душе, то сладкое, почти забытое чувство…

Вскоре ГАЗик затормозил у большого деревянного дома, послышался жалобный собачий вой.

– Ох-ох! Шарик, чего ты? Никак, с утра без воды собака на цепи сидит! Жарко тебе, Шарик. Сейчас, сейчас.

Женщины пошли к дому, их взорам предстали добротные некрашеные, чёрные от времени стены, лишённые каких-либо украшений. Лишь строгая простота. Входную дверь снаружи подпирала палка – в дальних деревнях сей знак показывает: хозяева ушли, в доме нет никого. Женщины застыли у калитки.

– Могу я вам пару вопросов задать? – поинтересовалась Фрося. Она работала пионервожатой в поселковой средней школе и собиралась этим летом поступать на факультет журналистики.

– Да ведь сказала уж всё в школе, – ответила Варвара Петровна. Это утро провела она, выступая перед учениками вместе с другими ветеранами на торжественном собрании, посвящённом приближающемуся тридцатилетию Победы.

Собачий вой стал требовательней, перешёл в визг.

– Я по личному делу.

– Что ж… – женщина опять тяжело вздохнула, открывая дверь перед настырной гостьей.

Они оказались в просторных сенях.

– Проходи, Фрося, я сейчас, – Варвара Петровна зачерпнула ковшом воду из сорокалитровой фляги, стоящей в углу, и заспешила поить пса.

Хлопнула дверь, и сени погрузились в темноту. Глаза ещё не обвыклись со свету, первые секунды Фрося ничего не могла различить. Наконец зрение стало налаживаться. Вот очертания скамьи, если пройти вдоль неё, можно будет нащупать дверную ручку. Собачий визг с улицы прекратился, значит, пьёт Шарик. Фрося двинулась вперёд, ведя рукой по деревянной стене. Вдруг рука наткнулась на что-то холодное, стальное, торчащее. Фрося вздрогнула, в этот момент Варвара Петровна отворила дверь, пуская свет в сени. Фрося обомлела, её глаза сильнее раскрылись от удивления и страха. Остолбенев, рассматривала она находку – воткнутый в стену нож. Большой, мощный, покрытый тёмно-багровыми запёкшимися подтёками. Кровь! У основания лезвия виднелась выбитая маркировка – иностранные буквы. Сзади неслышно подошла хозяйка.

– Да что ты, Фрось, испугалась? Муж вчера свинью резал, хворая была, пришлось раньше времени. А это штык-нож немецкий, мужнин трофей фронтовой. Уж, почитай, тридцать годков этим самым штык-ножом скотину режет, традиция у него такая.

– А? А-а-а! Я так и подумала, – ошалело ответила Фрося.

– Что же он штык-то не убрал? – вслух размышляла хозяйка. – Странно, всегда его в чистоте держит, а тут…

Недовольно скрипнули под ногами широкие половицы. Подняв равнодушную мордочку, пушистый бело-рыжий кот Барсик проводил их взглядом на кухню, пахнущую котлетами и вчерашним борщом. Фрося взглянула на чуть испачканную кровью руку, и женщины мимо белёной печи прошли к умывальнику. Затем гостья внимательно наблюдала, как хозяйка умеючи, одной рукой тщательно отмывает трофейный штык-нож.

– А вы никогда не думали протез поставить?

– Был у меня, да неудобно с ним: болтается, мешает.

Звеня медалями, скинула Варвара Петровна пиджак и ловко водрузила на спинку стула. Оставшись в сиреневой блузе, выглядела она совсем… нескладной. Фросе мозолил глаза торчащий из левого плеча хозяйки обрубок и её неестественно впалая грудь (точнее, её отсутствие). Смахнув с клетчатой клеёнки единственную случайную крошку, выставила Варвара Петровна на стол пряники и малиновое варенье в стеклянной баночке. Вскоре задребезжал на плитке чайник.

Неловкое молчание затягивалось. Пора было с чего-то начинать.

– Вы сегодня в школе много интересного о войне рассказывали: как снайпером были, а после ранения медсестрой, – Фрося прокашлялась и продолжила. – Много фрицев убили?

– Довольно много, не считала. Зачем тебе? – взгляд хозяйки невольно отыскал маленькую берестяную шкатулку на полке серванта, в которой лежала заветная серая верёвочка с множеством узелков.

– Да это я так, к слову, да… А как вы на фронте с Гилем Давыдычем познакомились, так и не обмолвились.

– Давидовичем, – поправила хозяйка. – Там ничего интересного. Как все – так и мы. Служили вместе в прифронтовом госпитале – и познакомились.

– А выйти за него почему решились? Он ведь намного старше вас; кажется, лет на двадцать! Неужто на фронте более молодых и достойных не нашлось?

– Бестактный вопрос, но отвечу. Молодых там много было, правда. А достойных…

Варвара Петровна поставила вскипевший эмалированный чайник на узорчатую прихватку, лежащую на столе, но стаканы так и остались пустыми.

– У вас нет детей. Почему? В муже причина?

Хозяйка, потупившись, молчала. Фрося, в упор глядя на собеседницу, продолжала:

– А с моим отцом у вас насколько далеко зашло?

Именно этот вопрос Варвара Петровна больше всего не желала услышать. И вновь её глаза виновато пошли вниз. Помолчав, всё же попыталась ответить.

– Твой отец был замечательным человеком, честным. Его весь район уважал. И преступность почти искоренил, хорошим прокурором был. Жаль, что так получилось, ему бы ещё жить да жить! Но Гиль не виноват, в медицине всякое случается, не все операции оканчиваются успешно.

– Про вашего мужа чуть позже поговорим, надеюсь, успеем до его возвращения. Я про другое спрашиваю. Насколько далеко зашли ваши отношения с моим папой?

– А ты напористая, Фрося, в отца, характер его, точно, – Варвара Петровна вздохнула, приложила ладонь к глазам и выпалила, – да не было у нас ничего! Что я, не понимаю? Я ж замужем, что ты!

– Ну, в этом смысле, может, и не было, верно. Но я про другое. Отец испытывал к вам симпатию, это ж все видели, и вам, наверное, приятно было, и вы, наверное, как-то отвечали ему… Так?

– Так, да не так. Да, обращал он внимание на меня. И приятно мне было. Но лишнего я не позволяла. Что я, не понимаю? – повторила женщина, взволнованно теребя салфетку. – Да ты подумай, Фрося, я инвалид, хорошо – муж есть, а хоть если б и не было. Твой отец – человек увлекающийся; вон за ним сколько женщин бегало, отношения наши долго не продлились бы, не стоило и начинать… Я и не начинала. Что я, не понимаю?

– Да я про другое, – попыталась вклиниться Фрося. Но Варвару Петровну как прорвало:

– И что ты к этому привязалась? Отец твой – взрослый человек был, свободный, здоровье в порядке. Ты прости, конечно, но мама твоя давно от вас уехала. А мужчины, они такие, им это нужно, ничего тут не попишешь, устроены они так.

– Да что вы, в самом деле? Не осуждаю я ни вас, ни отца. Я же про другое говорю, – Фрося поправила сбившийся на гладкий лоб локон. – Дело тут вот в чём. Может, у вас и не было ничего такого, но слухи в посёлке ходили; сами, небось, знаете. Могло всё это и до Гиля Давыдыча, ну, Давидовича дойти. Да и дошло, наверное, как думаете?

Кончики пальцев Варвары Петровны чуть дрожали, она вспоминала:

Морозный вечер. Раскрасневшаяся и взволнованная, входит она в дом чуть позже обычного. Муж встречает тяжёлым взглядом: «А ты, Варя, опять за старое? Задницей теперь перед прокурором виляешь? Ладно! А, впрочем, нет, не задницей, знаю я, почему на тебя мужики пялятся… Думал слухи про вас, ан нет, сегодня сам видел, как вы по району гуляете. По взглядам вашим всё понял… Зачем ты так? Отступись!»

От воспоминаний этих стало дурно, заныло сердце, но вслух она сказала:

– Да, доходили до Гиля всякие сплетни, но я ему всё объяснила, понял он, – голос Варвары Петровны звучал неуверенно, скользко.

– А не мог ваш муж из ревности…

В этот момент из комнаты, отделённой от кухни печью, послышался лёгкий шорох. Женщины смолкли, вслушивались, гадая – показалось, иль нет. Снова шорох! В установившейся тишине, широко размахивая маятником, громко тикали деревянные настенные часы с замысловатыми резными узорами. Минутная стрелка передвинулась ровно вверх, и тут же распахнулась, словно выстрелила, маленькая дверка, выпуская на волю деревянную птичку. Фрося вздрогнула. «Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку!» Опять шорох, и из-за печки, важно подняв хвост, вышел на променад кот Барсик. Женщины выдохнули.

– Варвара Петровна, ещё один бестактный вопрос, – Фрося понизила голос. – Что поделать, не из праздного любопытства интересуюсь. Так вот, почему вы решили, что муж будет удалять вам грудь, не лучше ли доверять такое деликатное дело постороннему человеку? Нашли бы другого хирурга.

– А зачем? У Гиля Давидовича опыт ого-го.

– Кто вам диагноз ставил? Муж?

Варвара Петровна молчала. Фрося, чуть повышая интонации, продолжила:

– Вы обращались по поводу рака груди к специалистам? К кому-нибудь кроме мужа?

– Да говорю же, он очень опытный врач, Фрося! Но, конечно, мы перепроверили диагноз, возили снимки рентгеновские в Читу.

– Кто возил?

– Гиль, – выдохнула Варвара Петровна.

– К каким именно специалистам возил? – не унималась Фрося.

– Не помню, два года прошло, да и не интересовалась я. Да хватит уже, уходи, Ефросиния. Уходи! – Варвару Петровну трясло, как при ознобе.

– Онкология – не шутка! Там же обязательна биопсия и последующее лечение. Вам анализ вообще делали? Это ведь не так вот запросто: рентген и сразу под нож!

– Про-ва-ли-вай, – на щеках хозяйки блестели крупные слезинки, в волнении она поднялась. Последовавшая её примеру Фрося уже почти кричала:

– Вы знаете, Гиль Давидович оперировал моего отца, и тот умер во время операции. Можно сказать, ваш муж его зарезал! Так вот, вскрытие показало, что особой необходимости в операции не было! Ваш муж убедил его оперироваться, а потом…

– У-би-рай-ся! – шипела хозяйка, выталкивая единственной рукой надоевшую гостью. Но та, вцепившись в косяки, задержалась в дверях.

– Я ухожу, Варвара Петровна, но вначале задам последний вопрос. Ответьте на него честно сами себе. Пожалуйста! Ответив, вы, возможно, многое поймёте!

Натиск Варвары Петровны чуть ослаб, а Фрося продолжала:

– Один вопрос, и я ухожу! Не мне нужен ответ, вам!

Сильная рука хозяйки обмякла, опустилась.

– Что ж, спрашивай…

* * *

– Вот, мама, знакомьтесь, – широкоскулый, короткостриженый, высокий парень с комсомольским значком на груди смущённо улыбался. – Это Варя.

Из-за его плеча выглянула ещё более смущённая, укутанная шалью девушка. Протянув ошарашенной маме ладошку, молвила тихонько:

– Очень приятно. Здрасьте.

– Ну, здрасьте, – мама парня не знала, что и сказать, долго смотрела на протянутую белую ладошку, затем сообразив, пожала её. – Что ж, проходите, Варя, поужинайте с нами. Егор, что ж ты? Веди гостью к столу.

Молодые уселись на массивную лавку у тёплой печки, их взгляды переплелись, и, кажется, они ничего больше не видели. Не замечали и маминых причитаний, когда та суетилась, раскладывая по тарелкам макароны:

– Вот, не обессудьте. Что ж, как говорится, чем богаты… Сами понимаете, время-то какое… Война!

У Вари был отменный аппетит, она еле сдерживала себя за столом: ещё бы, в бараках тогда все голодали. С фотографии, прибитой к стене, взирал на них глава семьи – отец Егора, ушедший на фронт…

Она прибыла в Киров в сентябре 1941-го. Варю, вчерашнюю школьницу, вместе с другими эвакуированными отправили за город. Там, возле деревень, приютившихся между Вяткой-рекой и лесом, возводился военный завод. Местность та называлась Филейка. А возводимый завод должен был как можно скорее начать выпуск оборудования для самолётов фронтовой авиации.

Длинные наспех сколоченные бараки тянулись вдоль ухабистой дорожки, именуемой Филейским шоссе. В бараке – по четыре комнаты, в каждой – буржуйка и нары в два яруса на семьдесят человек. Сказать, что кормили плохо – значит, ничего не сказать. Хватало и бытовых трудностей – где подмыться, как постираться; даже в туалет сходить при такой скученности – проблема. Но главное – голод, он затмил собой всё. Живот стонал постоянно. Жидкая похлёбка в заводской столовке не насыщала, а хлебные карточки всегда проедались слишком быстро.

Работа тяжёлая, совсем не женская: копали они бригадой траншеи под фундамент. Долбили землю, кидали лопатами и таскали носилками с утра до вечера; так, что руки отваливались. Варя осунулась, похудела. Даже её не по годам крупная девичья грудь словно сжалась, хоть и осталась такой же упругой. Личико же, заострившись, пожалуй, даже похорошело. В другое время это личико с алыми губками, гладкой белой кожей и бездонными тёмными глазами будоражило бы сердца заводских парней. Но голод и изнуряющая работа – не лучшие союзники амурных дел.

Запал на Варю лишь Егор, местный комсомольский вожак. Жил он после того, как отца забрали на войну, вдвоём с мамой. Егор был единственным ребёнком в семье, что в то время являлось большой редкостью. Молодые как-то быстро сошлись, и дела Вари пошли на поправку. Семья Егора, как почти все местные, держала корову, курей; имелись и запасы овощей с огорода. Так что взял Егор шефство над бедной переселенкой, подкармливал её. А когда стукнуло той восемнадцать – с мамой познакомил, невестой назвал; начал и в гости, и в баньку приводить, чтобы девушка могла как следует вымыться да постираться.

Варе завидовали в бараке, шушукались за спиной. Ещё бы, такого жениха завидного отхватила! Само собой, сплетничали девки, что за продукты с парнем встречается, и ещё всякую дурь распускали. Поэтому так не терпелось Варе поскорее выскочить замуж да свалить из вонючего барака, забыть эти двухэтажные нары навсегда…

Влажный воздух бани теплом окутал заскочившего с морозца Егора. Варя, в одной лишь сырой рубашке, достирывала шмотки. Парень, приблизившись, пытался отвести взгляд от облепленной мокрой сорочкой девичьей груди. Вдруг, глянув на Варину шею, оторопел.

– Что это у тебя? – глаза Егора слегка округлились.

– Да это так, бабушка на память подарила, – Варина рука судорожно заправила серую верёвочку за ворот.